Чтение 49–й страницы книги ~Санин~

- Для чего? Это никому не известно!..

- А разве нельзя жить для будущего? Чтобы хотя потом был у людей
золотой век...

- Золотого века никогда не может быть. Если бы жизнь и люди могли
улучшиться мгновенно, это было бы золотое счастье, но этого быть не может!
Улучшение приходит по незаметным ступеням, и человек видит только предыдущую
и последующую ступени... Мы с вами не жили жизнью римских рабов или диких
каменного века, а потому и не сознаем счастья своей культуры; так и в этом
золотом веке человек не будет сознавать никакой разницы со своим отцом, как
отец с дедом, а дед с прадедом... Человек стоит на вечном пути и мостить
путь к счастью все равно, что к бесконечному числу присчитывать новые
единицы...

- Значит, все пустота? Значит, "ничего" нету? Я думаю. Ничего.

- Ну, а ваш Ланде! Ведь вот же вы...

- Я любил и люблю Ланде, - серьезно сказал Санин, - но не потому, что
он был таков, а потому, что он был искренен и на своем пути не
останавливался ни перед какими преградами, ни смешными, ни страшными... Для
меня Ланде был ценен сам по себе, и с его смертью исчезла и ценность его.

- А вы не думаете, что такие люди облагораживают жизнь? А у таких людей
являются последователи... А?

- Зачем ее облагораживать? Это - раз. А второе то, что следовать этому
нельзя... Ланде надо родиться. Христос был прекрасен, христиане - ничтожны.

Санин устал говорить и замолчал. Молчал и Соловейчик, молчало и все
кругом и только, казалось, мерцающие вверху звезды ведут какой-то
нескончаемый безмолвный разговор. Вдруг Соловейчик что-то зашептал, и шепот
его был странен и жуток.

- Что такое? - вздрогнув, спросил Санин.

- Вы скажите мне, - забормотал Соловейчик, - вы мне скажите, что вы
думаете... если человек не знает, куда ему идти, и все думает, все думает и
все страдает, и все ему страшно и непонятно... может, тому человеку лучше
умереть?

- Что ж, - нахмурившись в темноте, сказал Санин, ясно и остро понимая
то, что невидимо тянулось к нему из темной души еврейчика, - пожалуй, лучше
умереть. Нет смысла страдать, а жить вечно все равно никто не будет. Жить
надо только тому, кто в самой жизни видит уже приятное. А страдающим - лучше
умереть.

- Вот и я так себе думал! - с силой вскрикнул Соловейчик и вдруг цепко
схватил Санина за руку.

Было совсем темно, и в сумраке лицо Соловейчика казалось белым, как у
трупа, а глаза смотрели пустыми черными впадинами.

- Вы мертвый человек, - с невольной тревогой в душе сказал Санин,
вставая, - и, пожалуй, мертвецу самое лучшее и вправду - могила...
Прощайте...

Соловейчик как будто не слыхал и сидел неподвижно, как черная тень с
мертвым белым лицом. Санин помолчал, подождал и тихо пошел. У калитки он
остановился и прислушался. Все было тихо, и Соловейчик чуть-чуть чернел на
крыльце, сливаясь с мраком. Неприятно томительное предчувствие заползло в
сердце Санина.

"Все равно! - подумал он, - что так жить, что умереть... Да и не
сегодня завтра".

Он быстро повернулся и, с визгом отворив калитку, вышел на улицу.

На дворе по-прежнему было тихо.

Когда Санин дошел до бульвара, вдали послышались тревожные странные
звуки. Кто-то, гулко топоча ногами, быстро бежал во мраке ночи, не то
причитая, не то плача на бегу. Санин остановился. Черная фигура родилась во
мраке и все ближе, ближе бежала на не-то. И почему-то Санину опять стало
жутко.

- Что такое? - громко спросил он.

Бегущий человек на минуту остановился, и Санин близко увидел испуганное
глуповатое солдатское лицо.

- Что случилось? - тревожно крикнул он.

Но солдат что-то пробормотал и побежал дальше, гулко топоча ногами и не
то причитывая, не то плача. Ночь и тишина поглотили его, как призрак.

"Да ведь это денщик Зарудина! - вспомнил Санин, и вдруг твердая красная
мысль отчетливо и как-то кругло вылилась в мозгу: "Зарудин застрелился!.."

Легкий холод тронул виски Санина. С минуту он молча глядел в тусклое
лицо ночи, и казалось, между тем загадочным и страшным, что было в ней, и
им, высоким, сильным человеком, с твердым взглядом, произошла короткая и
страшная, молчаливая борьба.

Город спал, белели тротуары, чернели деревья, тупо глядели темные окна,
храня глухую тишину.

Вдруг Санин встряхнул головой, усмехнулся и посмотрел перед собой
ясными глазами.

- Не я в этом виноват, - громко сказал он... - Одним больше, одним
меньше!

И пошел вперед, высокою тенью чернея во мраке.

ХХХIII

Так скоро, как все узнается в маленьком городке, все узнали, что два
человека в один и тот же вечер лишили себя жизни.

Юрию Сварожичу об этом сообщил Иванов, придя к нему днем, когда Юрий
только что вернулся с урока и сел рисовать портрет Ляли. Она позировала в
легкой светлой кофточке, с голой шейкой и просвечивающими розовыми руками.
Солнце светило в комнату, золотыми искорками зажигало вокруг головки Ляли
пушистые волосы, и она была такой молоденькой, чистенькой и веселой, точно
золотая птичка.

- Здравствуйте, - сказал Иванов, входя и бросая шляпу на стул.

- А... Ну, что нового скажете? - спросил Юрий, приветливо улыбаясь.

Он был настроен довольно и радостно, и оттого, что, наконец, нашел урок
и чувствовал себя уже не на шее у отца, а на собственных ногах, и от солнца,
и от близости счастливой, хорошенькой Ляли.

- Много, - сказал Иванов с неопределенным выражением в серых глазах, -
один удавился, другой застрелился, а третьего черти взяли, чтоб не
волочился!

- То есть? - удивился Юрий.

- - Третьего я уж от себя, для вящего эффекта, прибавил, а два точно...
Сегодня ночью застрелился Зарудин, а сейчас, говорят, Соловейчик
повесился... вот!

- Да не может быть! - вскрикнула Ляля, вскакивая, вся белая, розовая и
золотая, с испуганными, но сияющими от любопытства глазами.

Юрий с удивлением и испугом поспешно положил палитру и подошел к
Иванову.

- Вы не шутите?

- Какие уж тут шутки! - махнул рукой Иванов. Как и всегда, он старался
придать себе философски-равнодушный вид, но заметно было, что ему и жутко, и
неприятно.

- Отчего же он застрелился? Оттого, что его Санин ударил? А Санин
знает? - наивно цепляясь за Иванова, захлебываясь, спрашивала Ляля.

- Очевидно, так... Санин знает еще с вечера, - отвечал Иванов.

- Что же он? - невольно спросил Юрий.

Иванов пожал плечами. Ему уже не раз приходилось спорить с Юрием о
Санине, и он уже заранее раздражался.

- Ничего... А ему-то что же? - с грубой досадой возразил он.

- Все-таки он причиной! - заметила Ляля, делая значительное лицо.

- Ну так что же из того!.. Вольно ж тому дураку было лезть. Санин тут
не виноват. Все это очень прискорбно, но всецело должно быть отнесено к
глупости самого Зарудина.

- Ну, положим, причины тут глубже, - возразил Юрий угрюмо, - Зарудин
жил в известной среде...

- И то, что он жил в такой дурацкой среде, и то, что подчинился ей,
свидетельствует только о том, что он и сам дурак! - пожал плечами Иванов.

Юрий помолчал, машинально потирая пальцы. Ему было как-то неприятно
говорить так об умершем, хотя он и не знал почему.

- Ну хорошо... Зарудин - это понятно, а Соловейчик... вот никогда не
думала! - высоко поднимая брови, нерешительно заговорила Ляля. - Почему же
он?

- А Бог его знает, - сказал Иванов, - он всегда был какой-то блаженный.

В это время разом приехал Рязанцев и пришла Карсавина. Они встретились
у ворот, и еще на крыльце был слышен высокий, недоумевающе-вопросительный
голос Карсавиной и веселый, игриво-шутливый голос Рязанцева, каким он всегда
говорил с красивыми молодыми женщинами.

- Анатолий Павлович "оттуда", - с выражением тревожного интереса
сказали Карсавина, первая входя в комнату.

Рязанцев вошел, смеясь, как всегда, и еще на ходу закуривая папиросу.

- Ну и дела! - сказал он, наполняя всю комнату голосом, здоровьем и
самоуверенным весельем. - Этак у нас в городе скоро и молодежи не останется!

Карсавина молча села, и ее красивое лицо было расстроенно и недоуменно.

- Ну, повествуйте, - сказал Иванов.

- Да что, - подымая брови, как Ляля, и все смеясь, но уже не так
весело, заговорил Рязанцев. - Только что вышел вчера из клуба, вдруг бежит
солдат... Их высокородие, говорит, застрелились... Я на извозчика и туда...
Приезжаю, а там уж чуть не весь полк... лежит на кровати, китель
нараспашку...

- А куда он стрелял? - любопытно повиснула у него на руке Ляля.

- В висок... пуля пробила череп, вот тут... и ударилась в потолок...

- Из браунинга? - почему-то спросил Юрий. - Из браунинга... Скверная
картина. Мозгом и кровью даже стена забрызгана, а у него еще и лицо все
изуродовано... да!.. А это ужас, как он его хватил!.. И опять, засмеявшись,
Рязанцев пожал плечами.