Чтение 49–й страницы книги ~Путешествия с тетушкой~

- Значит, вы очень любите Висконти... Заслуживает ли он такой любви?

- С моей точки зрения, да. Я люблю мужчин неуязвимых. Мне никогда не
нравились мужчины. Генри, которые нуждались во мне. Нуждаться - значит
притязать. Я думала, Вордсворту нужны были мои деньги и комфорт, который я
ему дала в квартире над "Короной и якорем". Но здесь комфорта нет ни для
кого, а он даже от дашбаша отказался, ты сам слышал. Вордсворт разочаровал
меня. - Она добавила, как будто видела тут какую-то связь: - Твой отец
тоже был довольно неуязвим.

- И тем не менее я нашел вашу карточку в "Роб Рое".

- Значит, он был недостаточно неуязвим, - заключила она и добавила не
без яда: - Вспомни об учительше - "Долли! Куколка моя!", - все-таки он
умер в ее объятьях.

Теперь, когда Вордсворт уехал и мы остались одни, дом совсем уж
опустел. Мы отужинали почти в полном молчании, и я выпил слишком много
густого сладкого, смахивающего на лекарство вина. Один раз послышался
отдаленный звук машины, и тетушка сразу подошла к большим окнам,
выходившим в сад. Свет одинокой лампочки под потолком огромной комнаты
туда не достигал, и тетушка в своем темном платье выглядела тоненькой и
юной, и я в этом полумраке ни за что не принял бы ее за старую женщину. С
испуганной улыбкой она продекламировала:

Она сказала: "Ночь длинна;

Он верно не придет"

[цитата из стихотворения А.Теннисона "Мариана"].

Я знаю это от твоего отца, - добавила она.

- Да, я тоже... в каком-то смысле - он загнул на этих стихах страницу в
Палгрейве.

- И он, несомненно, научил им Долли-Куколку, - продолжала она. -
Представляешь, как она читает их над могилой в Булони вместо молитвы?

- А вот вас, тетя Августа, неуязвимой нельзя назвать.

- Поэтому мне и нужен неуязвимый мужчина. Если оба уязвимы -
представляешь, в какой кошмар превратится жизнь: оба страдают, оба боятся
говорить, боятся шагу ступить, боятся причинить боль. Жизнь переносима,
когда страдает только один. Нетрудно привыкнуть к собственным страданиям,
но невозможно выносить страдания другого. Мистеру Висконти я не боюсь
причинить боль. Я не сумела бы, если бы даже очень постаралась. Поэтому у
меня чудесное ощущение свободы. Я могу говорить все что угодно, ничто не
проймет этого толстокожего даго [презрительная кличка итальянца, испанца,
португальца].

- А если он заставит страдать вас?

- Так ведь это же ненадолго, Генри. Вот как сейчас. Когда он не
возвращается и я не знаю, что его задерживает, и начинаю опасаться...

- Ничего серьезного случиться не могло. Если бы произошел несчастный
случай, полиция бы вас известила.

- Дорогой мой, мы в Парагвае - именно полиции я и опасаюсь.

- В таком случае зачем вы здесь поселились?

- У мистера Висконти выбор не так уж велик. Насколько я знаю, он был бы
в безопасности в Бразилии, будь у него деньги. Может быть, когда он
разбогатеет, мы туда переедем. Мистеру Висконти всегда очень хотелось
разбогатеть, и ему кажется, что здесь, наконец, ему это удастся. Он
столько раз был на грани богатства. Сперва Саудовская Аравия, потом дела с
немцами...

- Если он разбогатеет сейчас, ему уже недолго этим наслаждаться.

- Неважно, зато он умрет счастливым, в сознании, что наконец богат. Что
он обладатель золотых слитков - он всегда имел пристрастие к золоту в
слитках. А значит, он добился своего.

- Зачем вы меня вызвали, тетя Августа?

- Кроме тебя. Генри, у меня нет близких. И потом, ты можешь быть
полезен мистеру Висконти.

Такая перспектива не очень-то меня обрадовала.

- Но я не знаю ни слова по-испански, - попробовал возразить я.

- Мистеру Висконти необходим кто-то, кому он мог бы доверить вести
бухгалтерию. Финансовая отчетность всегда была у него слабым местом.

Я оглядел пустую комнату. Голая лампочка мигала в предчувствии грозы.
Край ящика впивался мне в ляжку. Я вспомнил о двух матрасах и туалетном
столике в тетушкиной спальне. И подумал, что вряд ли тут потребуется
большое бухгалтерское искусство. Я сказал:

- Я намеревался только повидать вас и уехать.

- Уехать? Почему?

- Я подумывал, не пора ли мне наконец осесть.

- А что другое ты делал до сих пор? Ты слишком засиделся.

- И жениться, хотел я сказать.

- В твоем возрасте?

- Мне еще далеко до мистера Висконти.

Дождь хлестнул по стеклу. Я поведал тетушке про мисс Кин и про вечер,
когда я чуть не сделал предложение.

- Тебе тоскливо от одиночества, - сказала тетушка. - Вот и все. Здесь
ты не будешь чувствовать себя одиноким.

- Но я убежден, что мисс Кин меня немножко любит. Мне приятно
сознавать, что я мог бы сделать ее счастливой. - Я возражал вяло, ожидая
опровержения, почти надеясь на него.

- Ну и о чем вы через год будете с ней разговаривать? Она будет сидеть
за своими кружевами - кстати, я и не знала, что в наше время кто-то еще
плетет кружева, - а ты будешь читать каталоги по садоводству, и, когда
молчание сделается невыносимым, она тебе расскажет про Коффифонтейн
историю, которую ты слышал уже десятки раз. Знаешь, о чем ты будешь
думать, лежа без сна в своей двуспальной кровати? Не о женщинах. Тебя они
мало интересуют, иначе тебе бы и в голову не пришло жениться на мисс Кин.
Нет, ты будешь думать о том, что каждый день приближает тебя к смерти. До
нее будет рукой подать - как до стены спальни. И ты станешь все больше и
больше бояться стены, так как ничто не остановит твое приближение к ней -
из ночи в ночь, пока ты пытаешься заснуть, а мисс Кин читает. Что она
читает?

- Быть может, вы и правы, тетушка Августа, но разве не ждет то же самое
всех нас, где бы мы ни были, в нашем возрасте?

- Нет, здесь все по-другому. Завтра тебя может застрелить на улице
полицейский, потому что ты не понимаешь гуарани, или тебя пырнут ножом в
кантине потому, что ты не говоришь на испанском, а кто-то вообразит, что
ты важничаешь. На следующей неделе мы обзаведемся своей "дакотой", и она
может рухнуть вместе с тобой над Аргентиной. Мистер Висконти слишком стар,
чтобы сопровождать пилота. Генри, дорогой мой, если ты останешься с нами,
тебе не придется медленно, день за днем, продвигаться к своей стене. Стена
сама найдет тебя, а каждый прожитый день будет казаться тебе своего рода
победой. "На этот раз я ее перехитрил", - скажешь ты, ложась спать, и
спать ты будешь превосходно. Надеюсь, что стена не настигла еще мистера
Висконти, - добавила она. - В противном случае мне пришлось бы самой идти
искать ее.

5

Наутро меня разбудил отдаленный рокот толпы. Сперва мне померещилось,
что я снова в Брайтоне и море ворочает гальку. Тетушка была уже на ногах и
успела приготовить завтрак, подав на стол также плоды грейпфрута,
подобранные в саду. Из города урывками доносилась музыка.

- Что происходит?

- Сегодня День независимости. Вордсворт меня предупреждал, но я забыла.
Если поедешь в город, возьми с собой что-нибудь красное.

- Зачем?

- Это цвет правящей партии. Цвет либералов синий, но носить синий
небезопасно. Никто этого не делает.

- Но у меня нет ничего красного.

- У меня есть красный шарф.

- Не могу же я надеть женский шарф.

- Засунь его в нагрудный карман. Как будто носовой платок.

- А вы не пойдете со мной, тетя Августа?

- Нет. Я должна ждать мистера Висконти. Сегодня он наверняка появится.
Или хотя бы даст о себе знать.

Как выяснилось, я зря стеснялся шарфа. У большинства мужчин красным
шарфом была повязана шея, на многие шарфы нанесен портрет Генерала. Буржуа
ограничивались красным носовым платком, а некоторые даже и платок не
выставляли напоказ, а сжимали его в руке, так что он едва проглядывал
между пальцами. Вероятно, они предпочли бы носить синий цвет. Повсюду
развевались красные флаги. Можно было подумать, что в городе у власти
коммунисты, однако красный здесь был цветом консерваторов. То и дело на
перекрестках мне преграждали путь процессии женщин в красных шарфах, они
несли портреты Генерала и лозунги в честь великой партии Колорадо. В город
верхом въехали группы гаучо, поводья у них были алые. Какой-то пьяный
вывалился из дверей таверны и лежал вниз лицом на мостовой; во всю спину у
него улыбался Генерал; лошади осторожно переступали через пьяного.
Празднично украшенные машины везли хорошеньких девушек с алыми цветками
камелий в волосах. Даже солнце, проглядывавшее сквозь туман, было красным.

Поток людей понес меня к проспекту маршала Лопеса, по которому
двигалось шествие. На противоположной стороне проспекта стояли трибуны для
правительства и дипломатов. Я узнал Генерала, принимавшего приветствия;
соседнюю трибуну, очевидно, занимало американское посольство - во всяком
случае, в заднем ряду я увидел моего друга О'Тула, зажатого в угол
дородным военным атташе. Я помахал ему, и, по-моему, он меня заметил,