Хорошо. Завтра придумаем вместе что-нибудь. Пока не думай.
любишь меня. Я тебя - тоже. Так что ж? Целоваться, обниматься? А мне
совершенно не хочется. Не в том я совсем настроении!
месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь наклонялся над ним - с
грозным бессилием выставлял вперед зазубренную клешню. На третий день
около усов показалась пена, но когда Зыбин к нему притронулся, он
пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул краба
к самой стене - вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На пятый день
его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как
он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он
умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На седьмой
день Зыбин утром сказал Лине: "Больше я не могу - вечером я его выпущу".
Она ответила: "И я с вами". Они договорились встретиться на набережной
около маленькой забегаловки, где вчера они сидели втроем, оттуда его увели
соседи, чтоб разрешить какой-то спор в корпусе. Когда она пришла вечером,
он уже сидел и ждал ее. Краб был в его шляпе. Уже смеркалось - зажегся
маяк, на судах горели зеленые и белые Огни. Они пошли. Он сказал:
на медленное и мучительное умирание. Никогда бы не поверил, что способен
на такое! Но вот рыб же вынимают из воды, и они засыпают. Тоже задыхаются,
конечно, я и подумал, что и краб заснет. Вот скот! И из-за чего? Из-за
глупой бабьей прихоти!
руку.
она, - неужели ты способен и это замечать?"). Будь спокойна! Очень
способен! Но не в этом же дело! Пусть хоть раскрасавица, хоть Мэри
Пикфорд, голландская королева! Что из этого? Беда, что я скот! И, наверно,
права была мать, когда говорила: "Я тебя научу, садиста, гуманизму!" - и
хватала веревку. Вот ведь как! - Он засмеялся и покачал головой.
все думал, что зазря. Ведь меня в зоологи готовили, а какой же зоолог не
потрошит лягушек? Но это чепуха, детство, а вот сейчас... Я ведь страшно
мудрый был, когда покупал краба. Я ведь вот какой мудрый был - я думал:
посидит, заснет, как рыба. А боль я должен был понимать. Знаешь, что такое
- веревкой по рукам и ногам?
светила с берега.
черном трико. - Слушай, - сказала она, наклоняясь над шляпой. - Еще бы
день, и он был бы готов.
скотства есть какой-то естественный предел. А я перешел и его. Стой.
Опускаю!
прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их
светлые извилистые тени, Краб упал на спину да так и остался.
охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал,
отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил - вода
шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна.
луче фонаря, исчезла.
и слегка шатался. Прошел немного и остановился.
вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее,
шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная
галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда
и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби
на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб.
не то насмешливо повернулась к нему, поглядела на него. Тогда он вдруг
подхватил ее и понес на берег. Вынес и осторожно поставил.
и засмеялась. Засмеялся и он. И вдруг схватил ее и стал целовать в
запрокинутое лицо, в шею, в подбородок, в мягкую ямку около горла.
Поддался какой-то тормоз, прорвалась какая-то пауза, и он опять был самим
собой.
полу под ослепительно белым светом лампы. Свет здесь был такой, что
пробивал даже ладони. А стены, покрытые белым лаком, сверкали, как
зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги.
все. И был спокоен.
солдату, который заглянул в глазок, - какие бы чертовы штуки вы там еще ни
напридумывали, сволочи!.. Не ты, конечно! Не ты! - поскорей успокоил он
солдата. - Ты что? Ты такой же заключенный! Мы и выйдем вместе! И еще
кое-что им покажем! Ты мне верь, я - везучий! Мы им с тобой обязательно
покажем!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
мутное, страшное, стыдное в его жизни началось именно отсюда.
окунулся несколько раз в ледяную воду Алмаатинки, фыркая и сопя, растерся
докрасна мохнатым полотенцем, потом в одних трусах вбежал в гору и
веселый, свежий залетел в палатку, оделся, поставил чайник, сел и раскрыл
очередной номер "Интернациональной литературы". В повести, которую он
читал, жили обыкновенные, похожие на всех и очень не похожие ни на кого
люди, произносились обыкновенные слова, совершались обыденные поступки -
но все это каждодневное и будничное звучало тут совершенно необычно, и
Корнилов никак не мог ухватить, в чем же тут дело.
вдруг его ровно что-то толкнуло. Он вскинул голову и увидел Дашу. Она
стояла и глядела на него, платок у нее сбился набок.
понял, что в те дни в нем попросту жило предчувствие беды, и, увидев Дашу,
он сразу понял: вот беда и пришла).
конторы и сказал: "Беги". А вас все время не было.
положил книгу на раскладушку, выключил плитку и сказал: "Ну, пошли".
успокоился. Все здесь было как всегда. Горела лампа-"молния". На
полинявшей клеенке возле орденоносного самовара стояли бутылки и стопки.
Рядом с повеселевшим хозяином сидели двое - лесник с лешачьей бородой и
завязанным горлом (угостили из кустов утиной дробью) и бравый, весь в
кудельках, усач бригадир со строительства. Все они уже выпили и глядели
орлами. "Так-таки-так" - чеканили дряхлые жестяные часики с огненным видом
Бородина, "так-таки-так" - и этот стрекот успокаивал больше всего.
будто только ученой части этой компании и не хватало, - садись, садись,
ученый, сейчас мы тебя тоже наделим. - Он поднял бутылку, поглядел на
просвет и слегка поболтал ею. - Молодая хозяйка, - крикнул он весело, -
что ж ты плохо потчуешь своих любимых-то? Видишь, на донышке только и
осталось! Она ведь за эти черепки душу отдает, - обернулся он к гостям, -
теперь нам и театров не надо: черепки посвыше. Так, Дашутка, а?
Русанов Владислав
Орлов Алекс
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Ильин Андрей
Прозоров Александр