Чтение 49–й страницы книги ~Козел отпущения~

Я тупо уставился на нее. Тогда, в амбаре, я чуть не выболтал правду о
себе самом; я вовсе не собирался складывать кусочки головоломки, чтобы
получить картину прошлого Жана де Ге.

-- Но я совсем не об этом говорил, -- сказал я, снова видя перед собой
сквозь винные испарения и сигаретный дым, застилавшие амбар, тут и там
отдельные напряженные лица среди других, сохраняющих невозмутимость. -- Я
совсем не об этом говорил.

-- Так они тебя поняли, -- возразила Бела, и смех в глубине ее глаз
напомнил мне усмешку Гастона. Она ни одобряла, ни порицала: что было, то
было. -- Не спрашивай меня, заслужили ли они это, неважно -- сознательно ты
ткнул их в больное место или нет. Я не знаю, что тогда происходило в
Сен-Жиле, я все еще пыталась выбраться из Венгрии.

Из Венгрии? Это, по крайней мере, объясняло ее имя, хотя почему у нее
имя было мужское, я все равно не понимал.

Бела вылила яйцо на сковородку и теперь стояла с миской и вилкой в
руках, глядя на меня.

-- Если твое вновь обретенное чувство ответственности требует
восстановить справедливость, -- сказала она, -- есть лишь один человек,
который может тебе помочь, -- твоя сестра Бланш.

С минуту Бела молча глядела на меня в упор, затем отвернулась к плите.
И годы, ушедшие в прошлое, годы, куда я не имел права вторгаться, казалось,
слились в единое целое, как яйца, масло и зелень на сковороде. Никогда
больше не отделятся они один от другого, никогда я не смогу рассматривать их
поодиночке. Я отвечал за настоящее, а не за прошлое семьи.

-- Ты надолго можешь остаться?

-- До утра.

-- И не будет никаких расспросов? Как насчет возмущенной жены и
любопытной маман?

-- Нет. Об этом позаботится Гастон.

Бела переложила омлет на тарелку, поставила ее на поднос, а поднос --
на столик возле кресла в крошечной гостиной; тут же откупорила бутылку и
налила мне вина.

-- Итак, новый Жан, -- сказала она, -- вырвался из-под власти семьи?

-- Он никогда не был в ее власти, -- возразил я.

-- Тут ты ошибаешься, -- сказала Бела. -- Семейные узы нелегко
разорвать. Подожди до завтра...

И вот оно настало, это завтра, птицы пели в клетке на балконе, часы на
соборе пробили один раз, внизу на улице кто-то поздоровался с прохожим, и
идиллия, которую я похитил у Жана де Ге, подошла к концу.

Когда одетый, готовый к отъезду, я пил кофе на выходящем в сад балконе,
я увидел Гастона. Верный своему слову, он ждал меня в машине у городских
ворот. Этот миг был как сон во сне, я не принадлежал сейчас ни миру Белы, ни
тому миру, что меня ожидал. Возлюбленный, которого Бела держала ночью в
объятьях, был только тенью, хозяин, которого охранял Гастон, был призраком,
существующим только в его воображении, любимым за то, что он некогда
представлял собой.

Возвращение в Сен-Жиль прошло в таком же молчании, как поездка в
Виллар. Гастон в двух словах заверил меня, что в замке все полагают, будто я
сплю.

-- Я передам всем, -- сказал он, не отрывая глаз от дороги, -- что
господин граф не хочет, чтобы его беспокоили. Я даже взял на себя смелость
запереть обе двери в гардеробную.

Он протянул мне ключи.

-- Спасибо, Гастон, -- сказал я.

Мы въехали на вершину холма и стали спускаться к реке. Дома Сен-Жиля,
мост, крепостной ров, стены замка, все -- мокрое после вчерашнего ливня,
сверкало серебром под ранним утренним солнцем.

-- Сколько раз, Гастон, -- спросил я, -- вы вытаскивали меня из
передряг, в которые я попадал по собственной вине?

Гастон свернул на липовую аллею, в конце которой виднелся фасад замка;
ставни все еще были закрыты.

-- Не считайте, месье Жан, -- сказал он. -- Это входит в мои
обязанности по отношению к господину графу, так я на это гляжу. И к его
семье тоже.

Гастон не повел машину через ворота к подъездной дорожке, но, объехав
крепостные стены, попал в гараж через боковой вход. Я прошел под аркой,
затем мимо загородки Цезаря, не потревожив его, постоял с минуту под кедром;
никогда еще замок не казался мне таким мирным и спокойным. Сейчас, при
безоблачном небе и ярком солнце, в нем не было ничего мрачного, ничего
загадочного и колдовского; изменчивые тени сумерек и ночи исчезли вместе с
мраком и дождем, стены, крыша и башни купались в мягком, прозрачном сиянии,
какое бывает только в первые часы дня вслед за утренней зарей. Не может
быть, чтобы это сияние не отразилось на спящих за стенами замка, чтобы они
не повернулись инстинктивно к сочащемуся сквозь ставни свету, ведь он
прогонит мучительные виденья, и те покинут их, найдя убежище в
непробудившихся лесах, которых не коснулся еще луч солнца. Как бы я хотел,
чтобы раннее утро не переходило в день с его тревогами, разногласиями,
столкновением желаний и поступков разобщенных, далеких по сути и чувству
людей, чтобы для всех них время остановилось, как для придворных в \footnote{ \textit{(фр.)}.}, защищенных от
будущего баррикадой из паутины.

Я пересек террасу и вошел в темный холодный холл. Одно то, что я
вторгся в спящий замок, каким-то неведомым образом рассеяло чары тишины и
покоя, витающие здесь. Меня охватило предчувствие чего-то дурного, словно
обитателей замка, когда он проснется, встретит не ясный, солнечный день за
его стенами, а какая-то угроза, притаившаяся внутри, что-то злобное,
враждебное, подстерегающее их в тени под лестницей.

Я тихонько поднялся на второй этаж и прошел по коридору к гардеробной;
повернул в замке ключ. Когда открыл дверь, я наступил на листок бумаги,
подсунутый под него. Он был розовый, с веточкой цветов в уголке; я смутно
припомнил, что такую бумагу и конверты кладут в наборы, которые дарят детям
на день рождения или на Рождество. Круглым, неоформленным почерком там было
написано: .

Я положил бумажку в карман и сел в кресло у открытого окна. Чувство
подавленности нарастало. В действие пришли какие-то силы, неподвластные мне.
Лучше бы я не уезжал из замка, лучше бы не было этих часов свободы в
Вилларе. Там в пять утра горожане уже были на ногах, и случайные утренние
звуки радовали мое ухо, но здесь, когда церковные часы пробили семь, ничто
не нарушило тишину и единственные живые существа были черно-белые коровы,
выходящие, как привидения, из ворот фермы и бредущие в парк.

Я продолжал сидеть у окна, дожидаясь, когда в урочное время Гастон
принесет мне завтрак. Было, должно быть, около восьми, когда я услышал в
коридоре торопливые шаги, стук в дверь спальни -- к Франсуазе, не ко мне, --
невнятный шум голосов, восклицания, вскрики. Затем забарабанили в дверь
ванной, которую я еще не отпер, кто-то с грохотом дергал ручку, раздался
голос Франсуазы, пронзительный, настойчивый:

-- Жан, Жан, ты не спишь?

Я соскочил с кресла, вынул из кармана ключи и отпер дверь. Франсуаза,
бледная, осунувшаяся, стояла перед дверью в ночной рубашке, за ее спиной --
Жермена, а в глубине комнаты высокая костлявая фигура -- Бланш, с укором
глядящая на меня без единого слова.

Я протянул руку, чтобы поддержать Франсуазу.

-- Не волнуйся, -- сказал я. -- Ничего не говори. Маман плохо, да?

Франсуаза удивленно, словно не веря сама себе, взглянула на меня,
затем, поверх моего плеча, окинула взглядом комнату.

-- Маман? -- переспросила она. -- Нет, конечно. При чем тут маман? Что
с ней могло случиться? Где Мари-Ноэль? Она исчезла. Жермена зашла, чтобы ее
разбудить... постель не смята, девочка даже не ложилась. Она и не
раздевалась, чтобы лечь. Если ее нет у тебя, значит, ее нет нигде. Она
исчезла, ушла, пропала без вести.

ГЛАВА 19

Все лица повернулись ко мне. Я видел полуодетого Поля на пороге
спальни, а рядом с ним Рене, разбуженных той же суматохой, что и я. Глава
семьи -- я -- был за все в ответе: решений, планов ждали от меня. Первой
моей заботой была Франсуаза, дрожавшая от холода в одной ночной рубашке.

-- Иди в кровать, -- сказал я, -- мы скоро ее найдем. Ты тут ничем не
можешь помочь.

И, несмотря на ее слезы и протесты, Бланш повела Франсуазу обратно в
спальню.

-- Возможно, девочка в парке или в лесу, -- сказал я, -- дети часто
встают рано. Совсем не обязательно всем нам впадать в истерику.

-- Но она даже не ложилась, говорю тебе! -- вскричала с порога
Франсуаза. -- Жермена вошла к ней в комнату, чтобы позвать, а там все на
месте, ничего не тронуто, и ночная рубашка сложена, и постель не смята.

Жермена плакала навзрыд, ее круглое розовое лицо было мокро от слез,
глаза распухли.

-- Постель была точь-в-точь как я ее расстелила вчера вечером, господин
граф, -- всхлипывала она. -- Мадемуазель даже не раздевалась. Она ушла в
своем лучшем платье и легких туфельках. Она простудится до смерти.

-- Кто последний ее видел? -- спросил я. -- В котором часу она пошла
спать?

-- Она была у Бланш, -- ответила Франсуаза. -- Бланш читала ей, да,
Бланш? И отправила в детскую около половины десятого. Она была очень
возбуждена, не могла усидеть на месте.

Я взглянул на Бланш -- лицо у нее было застывшее, напряженное. На меня
она не смотрела.

-- Вечно одно и то же, -- сказала она Франсуазе. -- Отец взвинчивает
ее, играет на ее чувствах, и она потом способна выкинуть любой номер.

-- Но Мари-Ноэль не видела Жана весь вечер, -- прервала ее Рене. -- Жан