не снилось! Завтра будем уметь еще в миллионы раз больше и лучше. А для
этого нам нужны и твои усилия. Человек лишь частично может жить благодаря
собственным усилиям и намного плодотворнее с помощью других.
вперед лишь благодаря кровопролитию. Маркс и Энгельс были первыми, кто смело
заявил, что история человечества начинается с труда. Созидание сильнее войн,
преступлений и подлости. Прогресс - основа человеческого бытия. Мы
показываем миру этот бескровный способ. Радостное созидание нового мира! Кто
может отказаться от участия в такой работе? Отказываясь от чего-то,
неминуемо закапываешь в себе частицу самого себя. Я не хочу и не могу тебе
этого позволить. Выступаю сейчас в роли деспота, но деспотизм тоже
проявляется по-разному, и вот я не заставляю тебя, Петр Андреевич, а
уговариваю и убеждаю. Поверь, мне виднее. Ты скажи, почему не решаешься, что
тебя отпугивает? Кучмиенко, может?
никогда ничто не угрожало, поэтому они ни от кого не отворачиваются. Они
даже подлости совершают с вполне добродушным видом. Но можно ли заменить
умение добродушием? Кучмиенки никогда ничего не умели и не будут уметь,
однако они бессмертны, они и до сих пор умеют выскочить вверх, вынырнуть,
выплыть. Мне, например, не безразлично знать, сняты у нас люди типа
Кучмиенко с производства или кто-то, какие-то подпольные фабрики с тупым
упорством выпускают их тысячами, как кто-то и поныне производит для
женщин-колхозниц те черные плисовые кацавейки, называемые "плисками".
себя такую формулу: все будут сняты или вымрут. Это чтобы успокоиться, коли
допечет. К сожалению, жизнь человеческая ограничена возрастными рамками и не
дает такой роскошной возможности выжидания. Ленин говорил, что кадровые
перестановки - это тоже политика. Убирать кучмиенков, чтобы не мешали? Что
же. Кучмиенко человек действительно живучий и агрессивный, но разве же он
что-то решает? Кто-то поставил его на высокую должность, но ведь можно и
переставить, убрать, заменить! Я человек здесь еще новый, не могу с первого
дня расчищать все. Присмотрюсь, изучу, подумаю, посоветуюсь. Но это, так
сказать, демонстрирование власти негативной. А я сторонник власти
позитивной: не разрушать, а созидать. И от тебя, Петр Андреевич, не
отступлюсь, хоть как хочешь. Общество имеет наивысшие права на твои
способности...
лишаясь ее даже на короткое время. Сколько может вместить в себя
человеческая жизнь? Одно принимаешь, другое отталкиваешь равнодушно, иногда
ожесточенно, но всегда кажется, что никогда не будет недостатка в
первично-молодых впечатлениях, знаниях и красоте и ощущаешь уже не
потребность в них, а как бы вечный голод. Тогда уплотняешь, конденсируешь,
спрессовываешь свое время, подчиняешь его себе, сбрасываешь с себя неволю,
неупорядоченность и снова дышишь свободой, но какого-то словно бы высшего
порядка, лишенной ограничений и вынужденных запретов.
отчаянные попытки успеть, не отстать, догнать, выскочить вперед хотя бы на
миг, первому коснуться финишной ленты, перевести дыхание - состязание с
целым миром, новые идеи, новые теории, новые предложения, решения, детали,
нюансы. В молодую науку во всем мире ринулись молодые умы, таланты, гении,
каждый что-то приносил, никто не приходил с пустыми руками, поле было не
засеяно, каждый мог вносить свое зерно, теории разветвлялись, как ветвистые
молнии, разрезали ночную тьму незнания лишь на короткое мгновение, и уже
перечеркивали их новые и новые. Электронные машины рождались и умирали
неуловимо, их поколения менялись за такие короткие отрезки времени, как
будто совершалось это не в привычной земной атмосфере, медленной
эволюционности естественных процессов, а в какой-то инопланетной цивилизации
- от чудовищных ламповых систем, что занимали целые здания, до аккуратных
шкафчиков, ящичков, чемоданов, коробочек с миллионами операций в секунду. Но
хоть Карналь и был сам причастен к этому спазматически-торопливому процессу
созидания, он чувствовал в минуты усталости нечто вроде приступа странной
болезни, какую можно было бы назвать эволюционной меланхолией. Размеренный
ритм жизни Карналя нарушился, уже не было тех радостных провожаний и встреч
Айгюль, не было стояний у первой кулисы, не летело его сердце вслед за ее
ловким, талантливым, неповторимым телом, которое сплеталось с музыкой,
становилось музыкой, без которого музыка, собственно, не существовала, ибо
когда Айгюль начинала танцевать, Карналь как бы глохнул, не слышал ни
единого звука, музыка для него умирала, рождаясь лишь в каждом движении
смуглого гибкого тела посреди беспредельности сцены. Он возвращался домой
порой лишь под утро, в предутренней серости спальни белела широкая постель,
и в том белом пространстве как-то изолированно от всего, в мистической
невесомости и нематериальности плавали ее очи, как два живых существа, как
дивные зеркала, в которых светились настороженность, удивление и боль.
Теплый встревоженный зверек смотрел на него с постели укоризненно и молча.
Опять разбудил! Опять не дал доспать. А она ведь всегда невыспавшаяся,
замученная, каждый день уроки, репетиция, вечером оркестровая репетиция или
выступление на сцене, сбитые до крови пальцы, дикая усталость во всех
мышцах, во всех клетках, боль, нескончаемые компрессы к ногам, безнадежные
мечты о свободном дне, снова ассамбле, жете, кабриоль, оркестровая, концерт
- и конца нет, и только безнадежные грезы об отдыхе, и ты чувствуешь с
ужасом, как теряется, умирает любовь, на потерянные во времени минуты
близости приходятся целые месяцы равнодушия и отчуждения, так, словно бы
твоя профессия, твой талант, твое назначение убивает, пожирает, уничтожает
любовь.
подарить Айгюль ни единой минуты в противовес тем щедрым годам, когда мог
легкомысленно тратить время, любовь их стала как бы более пылкой, оба
чувствовали буквально спазматическую радость в минуты встреч, те короткие
мгновения давали им такое острое ощущение свободы, которого обленившиеся
люди неспособны пережить и в течение целых лет. Они наслаждались завоеванной
свободой, как редкостным напитком, ибо только в свободе существует любовь,
радость и вечная молодость, малейшая неволя убивает любовь. Айгюль и поныне
оставалась для Карналя девочкой, возле нее и он казался возмутительно
молодым, уже и став директором объединения, академиком, лауреатом, солидным,
прославленным, авторитетным. Был молодой, загадочный, привлекательный для
женщин. Часто наблюдал блеск женских глаз, обращенных к нему, часто
навязывали ему разговоры, полные намеков и пугливого ожидания, часто
чувствовал чью-то взволнованность. Не внимал этому, был строг с женщинами,
был верен своей Айгюль, дорожил своей моногамной исключительностью, чем
дальше, тем больше преисполнялся ощущением дивной свободы, какой-то
регламентированной, что ли, ибо у обоих - и у него, и у Айгюль - жизнь, на
первый взгляд, отличалась бесконтрольностью, провалами и пустотами во
времени, а на самом деле время было распланировано у обоих буквально до
секунды, и они оба ждали праздника встреч, жили для этих праздников,
готовились к ним, никогда не жаловались, не упрекали, не роптали - просто
любили.
дух. Талант и ум общедоступны для посредственностей так же, как памятные
места, памятники архитектуры и столицы мира для скучающих туристов.
Кучмиенко снова был возле Карналя, уже не как оппонент и не перст указующий,
а как подчиненный, согнанный с незаслуженно захваченных высот, сброшенный,
поверженный, разжалованный, но не уничтоженный, так как пришел к Карналю
вопреки его желанию, не с порожними руками, а сразу с вакансией, с целым
отделом, который придумал, может, и сам для себя. И Карналь должен был
смириться, принимая Кучмиенко как зло неизбежное, но не самое большее из
тех, что могут быть.
которая называлась его женой Полиной, а затем готовились резервы в лице
сыночка Юрика, или Юки, как называли его Кучмиенки.
зоопарк. Побродив несколько часов между клеток, подразнив зверей, покатав
Людмилку на пони, он повез ее домой, но на бульваре Шевченко дочка
захныкала, что хочет посмотреть Владимирский собор.
взял Людмилку за руку, повел вокруг собора, показал таинственные,
исполненные загадочности истории двери с изображением князя Владимира и
княгини Ольги. Дочка потянула его на паперть.
Нестерова, всплеснула ладошками и, дерзко разрушая торжественную тишину
собора, закричала:
Карналь. - Почему "рисуночки", а не рисунки? Что это за жаргон?
- в Людмилку, третья - в Айгюль. Возглавляла этот штурм Полина. Жадная к
жизни, самоуверенная, несокрушимая, красивая, здоровая, энергичная, была не
похожа ни на подруг Айгюль, которые только и знали, что говорить про балет и
про театр, ни на тех ученых, что приходили в гости к Карналю и говорили
только про науку. Полина относилась к самой себе с веселым пренебрежением.
Называла себя "безымянной высотой", довольствовалась ролью жены человека не
без значения, а может, и выдающегося - это мы еще увидим! Не верила, что
всем надо быть выдающимися, разве же в этом смысл и цель жизни, да еще для
Афанасьев Роман
Круз Андрей
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Свержин Владимир
Сертаков Виталий