остановилась, замолчала и снова стала записывать и объяснять. Не знаю, как
я понял это, но я понял, что это кричал Николай Антоныч. Таким тонким
голосом? Как ребенок?
разговаривать с каким-то молодым парнем, который мял в руках шапку. Она
посмотрела на меня - потому что я пришел с Ниной Капитоновной, - но сразу
же отвела глаза. И я понял, что Марья Васильевна умерла.
было уже совсем как во сне, и, может быть, это сказала не она, а
кто-нибудь другой, когда Катя, и старушка вышли из этой комнаты, в которой
она умерла.
хотя я помню каждый разговор, каждую встречу, едва ли не каждую мысль. Это
были дни, от которых как бы большая тень ложится на мою жизнь.
было какое-то чувство самосохранения в том отчаянном упорстве, с которым я
занимался, заставляя себя не думать ни о чем. Если бы Петька снова спросил
меня, есть ли в моей жизни какой-нибудь поступок, по которому можно
судить, что из меня выйдет летчик, я снова ответил бы ему "да" - и на этот
раз с большим основанием.
Марьи Васильевны я подошел к Кате и она отвернулась.
почувствовал тогда, как был поражен и взволнован!
очень много народу - сослуживцы и даже студенты, с которыми она когда-то
училась в Медицинском институте. Она всегда казалась одинокой, а ее,
оказывается, многие знали и любили. Среди этих чужих людей, говоривших
шепотом и подолгу смотревших на ворота, из которых все не выносили гроба,
стоял Кораблев - с измученными глазами, с большими усами, которые казались
совсем огромными на его похудевшем, постаревшем лице.
стоят и потом распоряжаются похоронами посторонние люди. Но тут было
иначе, - должно быть, потому, что из родных гроб выносить было некому.
держала его за руку. Казалось, она поддерживала его, хотя он стоял
совершенно прямо. Старухи Бубенчиковы тоже были тут, похожие на монашенок,
в старинных черных платьях со шлейфами.
несмотря на все ее горе, которое было видно даже в том нетерпеливом
движении, которым она поправляла шапку, иногда съезжавшую на лоб, -
наверно, она плохо заколола косы...
подошел к ней.
минуту. Но мне хотелось сказать ей хоть одно слово.
то есть стал вставать в шесть часов, обливался холодной водой, делал
гимнастику перед открытым окном и занимался по расписанию. "Правила для
развития воли", которые я составил в былые дни, опять пригодились мне,
особенно одно: "Скрывать свои чувства или, по меньшей мере, не выражать их
наружно". Я не выражал их наружно, хотя с каждым днем мне становилось все
тяжелее. Как будто та большая тень, о которой я упомянул выше, все
надвигалась на меня, и я видел ее сперва вдалеке, а потом уже ближе и
ближе.
по всем предметам на "весьма удовлетворительно". Это было совсем не так
просто, особенно по литературе.
выпускное сочинение я не боялся, - махнув рукой, я написал его согласно
всем требованиям этого болвана и знал, что он от одного только
удовлетворенного самолюбия поставит мне самую высокую отметку.
впереди меня. Но у него были удивительные способности, и, кроме того, он
был гораздо умнее, меня.
усилием, точно ему тяжело было меня видеть. Николай Антоныч не ходил в
школу, и хотя никто не упоминал о нашем столкновении на педсовете, однако
все поглядывали на меня с каким-то упреком - как будто этот обморок, когда
ему стало дурно на педсовете, а потом смерть Марьи Васильевны совершенно
оправдали его.
зашел к Кораблеву. Я хотел попросить его пойти с нами в Геологический
музей (я был тогда вожатым, и мои ребята просили показать им этот музей).
Мы еще в первой ступени ходили туда с Кораблевым, и я помнил, как это было
интересно.
шарф, который когда-то на моих глазах вязала старушка. У Кораблева был
Николай Антоныч.
прошлом и будущем" - помню, что тогда читал эту книгу. Но не шло мое
чтение - мысли бродили невесть где, и на каждой странице я должен был
напоминать себе какое-нибудь из "правил для развития воли". Зачем Николай
Антоныч пришел к нему? Ведь он не был у Кораблева уже года четыре. Чем
Кораблев был так взволнован?
помню - топилась печка, и Кораблев в толстом мохнатом френче, который он
всегда надевал, когда был немного пьян или болен, сидел у печки и смотрел
на огонь. Он поднял голову, когда я вошел, и сказал:
это не он, не он! И он доказал это бесспорно, неопровержимо.
речь идет не о нем. Это какой-то другой Николай. Какой-то промышленник фон
Вышимирский.
котором мы ничего не знаем. Там было много людей, какие-то купцы и
поставщики, и капитан все знал с самого начала. Он знал, что экспедиция
была снаряжена очень плохо, и он писал об этой Николаю Антонычу, я своими
глазами видел эти письма.
которое я нашел в Энске, - единственное, и это известие, что от капитана
сохранились еще какие-то письма, ошеломило меня.
судовладелец снял команду перед выходом в море, с большим трудом достали
радиотелеграф, и его пришлось оставить, потому что не достали радиста, и
еще что-то, - и почему же Николай Антоныч во всем виноват? Ведь это же
ясно, боже мой! И я... Я догадывался об этом... Но я...
картину - плачущего Кораблева. - Значит, выходит, что он не виноват, а
какой-то там "фон". Почему же в таком случае Николай Антоныч всегда
утверждал, что он руководил этим делом? Спросите у него, сколько сухого
бульона взяла с собой экспедиция, сколько макарон, сухарей и кофе. Почему
же он прежде никогда не упоминал об этом "фоне"?
водку, налил полстакана и тут же немного отлил назад дрожащей рукой. Он
выпил водку и сел.
страшно слеп! - вдруг снова с отчаянием сказал он. - Я должен был убедить
ее в том, что это - невозможно, невероятно, что даже если это Николай
Антоныч, - все равно нельзя в неудаче такого огромного дела винить одного
человека. Я мог сказать, что ты настаиваешь, что это - он, потому, что ты
его ненавидишь.
неприятно было видеть его в таком жалком виде. Он сморкался, и у него были
растрепаны волосы и усы.
малейшего отношения к делу. И я вообще не знаю, что вы хотите этим
сказать. Что я настаивал нарочно, то есть из подлых личных побуждений?