Чтение 49–й страницы книги ~Дорога на высоту~

Н.Н. смотрит на портрет.

-- Я тоже не видел его таким... Таким он был перед смертью. Офицер на
портрете -- их сын, Мишель. Я знала его малышом, он был --

Мишенька. Для мамы он и сейчас -- Мишенька.

А. тоже в комнате. Она молча напряженно смотрит на движения моих рук, я
стараюсь делать все еще медленнее, еще осторожнее. Не бойся. Я не причиню
ему боль.

-- Когда я узнала, что происходит с человеком после смерти, и поняла, что
Мишенька где-то есть, мне стало легче...

Я не смотрю на А. и продолжаю мыть листочки. В горле у меня ком.

Я не верю в то, что мы будем где-то после смерти, кроме как превратимся в
прах. Даже царь Соломон говорил: "Человек приходит из праха и уходит в
прах". Но если сын ушел, должна быть надежда на встречу с ним, это облегчает
жизнь. Надо верить, что встреча будет, что сын где-то есть.

Может, в этом суть? Может, в гибели Мишеля -- начало начал?

Я ставлю на место бочонки с живыми побегами. Надо о чем-то другом, иначе
я разревусь.

-- Это мебель оттуда? -- спрашиваю я.

-- Да. Когда Н-ке разрешили ехать, у него было такое настроение: скорее,
скорее, с одной зубной щеткой. Но я понимала, что будет трудно без вещей.
Вот, что помогли достать, -- А. описывает рукой полукруг. -- И еще немного
посуды.

Что ж. Живым живое. Со шкафами и кроватями удобнее, чем без них. Я вижу,
что муж уже закончил чистить все, что можно почистить пылесосом -- ковры и
мягкую мебель, и предлагаю А.:

-- Может, потрусить тряпки? -- я показываю на пледы, которыми застлан
диван.

-- Неплохо бы, -- соглашается А., -- это не вытрушивалось...

-- Со дня сотворения мира, -- подсказываю я.

-- Примерно. Н-ке нельзя, а я одна не могу.

-- А ему можно, -- киваю я на мужа. Он не возражает. А. идет с ним на улицу
-- трусить тяжелые пледы и покрывала.

Мы с Н.Н. остаемся одни. Можно говорить спокойно, не выступая "стенка на
стенку". Мне в самом деле интересно то, что он говорит. И я спрашиваю:

-- Ну хорошо, допустим -- есть некий разум...

-- Причем здесь "допустим", -- перебивает Н.Н. -- Я знаю, что есть Творец.
Знаю. Он создал мир и все живое.

-- Тогда скажи, зачем он сотворил мир именно таким? -- по моей интонации
ясно, что я не в восторге от нашего мира.

-- А вот этого я не знаю. И этого не знает никто. Только сам Творец. Он
знает, какую поставил цель.

-- Для чего было создавать человека таким несовершенным и зачем заставлять
его страдать?

-- И это неизвестно. Возможно, мы еще в стадии дотворения и доработки.

С улицы возвращается А. Она слышит конец нашего разговора и говорит:

-- Да, мы не знаем. Возможно, человек в данном его виде не является
конечным продуктом для выполнения задачи Творца. Скорее всего так.

-- Это безжалостно, это жестоко со стороны Творца. -- Я чувствую, что не
могу говорить спокойно. Я замолкаю и иду за водой -- мыть пол.

Ах, как хорошо жить, зная, что знать невозможно. Почему бы в самом деле
не довериться кому-то всемогущему, отдаться бы в его руки и только молиться,
и соблюдать кашрут, и не ездить в субботу? Он, Всемогущий, приведет тебя в
ту точку, которая начертана тебе в книге жизни. И изменить ничего нельзя, и
изменять не надо, надо только усердно молиться.

Как раз об этом я думаю, когда А. скатывает ковер, увидев, что я вошла в
комнату с ведром и тряпкой. Ковер дорогой и красивый, его надо беречь. На
ковер не распространяется божье покровительство.

...Мы закончили уборку, я приняла душ и пришла на кухню.

-- Могу выполнить любое новое задание.

-- Хорошо, -- говорит А. -- Но раньше мы поедим немного. Все голодны, а до
шаббатней трапезы далеко. Н-ка еще пойдет в синагогу.

Мы садимся за стол в уютном углу Г-образной кухни и едим вкусную только
что сваренную уху. Час назад Н., услышав, что у нее есть свежая рыба, просил
сварить уху, а она, чуть усмехнувшись, сказала:

-- Я все готова для тебя сделать, даже сварить уху.

Оба они едят с аппетитом, она грызет рыбью голову, обгладывая каждую
косточку, он явно наслаждается едой и, опустошив тарелку, просит налить еще.
А. кладет ему еще ухи, так подкладывают в тарелку ребенку, когда не хотят
показать, что его просьба о добавке -- великое счастье для мамы.

Мы с мужем тоже едим с аппетитом, мы уже голодны, и уха вкусна, но
почему-то не испытываем такого уж удовольствия от пищи, во всяком случае я --
не испытываю. И вижу, что муж тоже, он просто хочет есть и ест. И мысли мои
совсем не о еде.

-- Ну, хорошо, -- я опять все о том же,- ты говоришь, что все
предопределено. А как же право выбора, добро и зло в человеке?

-- Предопределение нельзя понимать так примитивно, -- не переставая
заглатывать вкусную юшку, поясняет Н.Н. -- В зависимости от того, как человек
будет себя вести, от того, что он выберет, его ждет то или другое.

-- То есть, и я, и ты, и все мы -- дрессированные обезьяны, будешь вести
себя хорошо, сделаешь положенный трюк, получишь лакомую конфетку.

-- Ну, -- соглашается А. с той же легкой полуусмешкой, мол, а что
поделаешь? -- примерно так.

-- Очень приятно сознавать себя дрессированной обезьяной.

-- Или белой крысой, -- вставил муж. Он уже закончил есть и поднимается,
чтоб закурить.

Надо уйти от этого безнадежного спора. Еще никто никому вот так не
доказал, что черное -- это черное, а белое -- белое. В конце концов, какая мне
разница, что они думают о сотворении мира. И какая разница для нас вот
сейчас, именно сейчас, как создавался мир -- за семь дней, за семь эпох или
мучительно и долго, методом проб и ошибок? Какое мне сейчас до этого дело?
Мы встретились, мы не виделись тридцать лет, а говорим Бог знает о чем, надо
говорить о нас, о них, узнать, как они жили и как живут.

Кое-что я уже знаю. Знаю, что примерно пятнадцать лет назад (они все еще
жили в том сибирском городе, из которого мы уехали давным-давно) было
принято это решение. "Я собрал ребят, -- говорил мне Н.Н., -- и сказал: Здесь
нам уже нечего делать. Надо ехать в Израиль".

Что значит: "Уже нечего делать"?

Мне казалось когда-то: они одной с нами породы, одной закваски, одного
поля саженцы. В те, семидесятые годы, двинулось в страну предков еврейство
Прибалтики, Западной Украины, Молдавии, отдельные пласты и пластики из
других мест. И двинулись они не столько из-за одержимости идеями Сиона,
сколько из-за нелюбви к идеям великого кормчего и к той стране, в которой
они жили. Иначе -- почему с пропуском в Сион сворачивали с пути? Этот
пропуск, если немного поднатуживались, тогда открывал дорогу за океан.

Нет, не все, конечно, не все. Есть у нас один знакомый, живет здесь лет
двадцать, приехал из Риги, предки его из Германии. Вырос он под портретом
Жаботинского, как мы вырастали под портретами Ленина. Он всю жизнь был
одержим одной идеей -- туда. Он рассказал мне, как одна девушка в тихую
минуту, когда прервался разговор и он о чем-то задумался, вдруг объяснила
его состояние удивительно точно: "Вы живете здесь, а прописаны там, еще до
рождения". Этот наш знакомый не верит в Творца, но считает сионизм самой
великой идеей, которую родило человечество. Евреи должны жить в своей
стране, все евреи -- в своей стране.

И еще были старые женщины, выросшие в черте оседлости, для них еврейство
-- это был приятный и родной мир, они несли в себе дух еврейских местечек,
разрушенных волной свободы, и они тосковали, хотелось жить среди евреев,
каждый еврей был им родней, они готовы были его лобзать. Одна такая женщина
приехала в страну двадцать лет назад. Она пришла к своему родственнику,
который был здесь уже старожил, и сказала с восторгом и умилением: "Ты
знаешь, я ехала в автобусе, а рядом со мной сидел солдат -- еврей". "У нас
все солдаты -- евреи", -- охладил ее восторг родственник.

Но такие, как мы, об отъезде тогда не помышляли, хотя за делами в Израиле
следили непрестанно, сочувствовали и сопереживали, конечно. А Н.Н. решил --
ехать.

-- Но почему? -- спросила я.

-- Ну, хотя бы потому, что там нас уже ничего не ждало, там все было ясно
и тупо, а здесь мы могли прожить еще одну жизнь, совсем другую. Это уже
немало.

-- Значит -- не идеи Сиона? Не зов предков? И не возвращение к Богу?

-- А как это все расчленить -- я не знаю, -- это сказала А.

-- Ладно, -- махнула я рукой, -- неважно, почему. Решили ехать. Поехали.

-- Но ты же знаешь, что не поехали. В том-то и дело.

Да, конечно, я знаю. Не поехали, отправились "в отказ".

Власть имущим захотелось эту власть употребить. Им заявили, что ребята
могут ехать, а папа -- нет. Он слишком много знает.

Сыновья уехали, а Н.Н. и А. остались. Они решили, что так будет
правильно. Наверное, так и было правильно.

Мы поели и немного расслабились, все как-то подобрели, и еще сидим за
узким длинным столом в уютном углу кухни. И я расспрашиваю, меня интересует,
как все было. Я хочу, чтоб они рассказывали.

-- Н-ка, ты в самом деле был секретным?

-- Еще бы! Я был ужасно секретным и очень был им нужен.

-- Но все-таки -- был?

-- Слушай, ты осталась такой же. С истинно коммунистической верой в то,
что "там знают, что делают". Кого угодно могли назначить секретным, если
хотели.

-- Но я надеюсь, ты не "кто угодно"?

-- Я тоже надеюсь, -- он усмехнулся и как-то по-детски склонил голову -- к
плечу.

-- Был допуск?