Чтение 49–й страницы книги ~В дни Каракаллы~

- Зато какая необыкновенная красота!

Потом снова обратился к Вергилиану:

- Кстати, тебе не попадалась в руки "Книга гимнов" Бардезана? Стихи о
душе. Он посвятил ее Антонину, когда тот еще был соправителем Септимия. По
сравнению с этими стихами писания наших современных поэтов кажутся жалкой
трухой.

Вергилиан был уязвлен.

- При случае прочту.

- Прочти! - повторил настойчиво Дионисий, который, очевидно, не
подозревал, что разговаривает с известным поэтом. - Но я пришел сюда по
поручению Лициния. Мне надо взять эту книгу и заплатить, что полагается,
Транквилу за переписку трактата. А завтра снова отправляюсь в далекое
путешествие.

- Куда?

- В Александрию.

- Передай мой привет Аммонию.

- Ты знаешь Аммония? Позволь же спросить твое имя.

- Кальпурний Вергилиан.

- Знаменитый поэт?

- Ты преувеличиваешь мои заслуги...

- Слышал, слышал... - смутился Дионисий. - Прости меня, что невежливо
отозвался о современных стихах.

- Итак, ты отправляешься в Александрию? - задумчиво повторил Вергилиан.

- В Александрию.

- Желаю тебе счастливого путешествия. Но пускаться в путь в такое время
года!

- Отсюда я отправлюсь сначала в Сирмий, из Сирмия - горной дорогой - в
Коринф, а из Коринфа, может быть, успею добраться морем в Александрию.
Ведь я уже тридцать лет скитаюсь из города в город. Из Антиохии в Рим, из
Рима в Александрию.

- Как и я, - сказал Вергилиан.

- И чем больше я живу, и странствую, и наблюдаю, тем более убеждаюсь,
что мы живем на пороге больших событий.

- Каких?

- Этого я не знаю. Но что-то витает в воздухе.

Я удивился, что еще раз слышу о каких-то переменах. Как обычно, милый
Вергилиан был взволнован подобной темой разговора.

- Может быть. А пока все остается по-старому. Вожделение и страх
смерти. И опасение, что разум угасает. Не находишь ли ты, что люди теперь
верят во все, как дети?

- По-моему, богов всегда было слишком много на небесах.

- Я говорю даже не о богах. Верят в привидения, в магию, в чародеев.
Уже забыли, что в Самосате жил Лукиан - насмешник над суевериями.

- Возможно, ты прав, и с тобой сладостно беседовать, но люди потому
верят в чудесное, что человеческий разум еще не в состоянии разрешить
главную проблему жизни.

- Какую?

- Для чего мы существуем на земле.

- Не разрешат ее и волшебники.

- Опять принужден согласиться с тобой. Но как жаль, что мне надо
спешить! А что ты пишешь теперь? По-прежнему элегии?

- Нет, я пишу об Антонине.

- Об Антонине? Которого в лагерях называют Каракаллой?

- О нем.

- Что же ты пишешь об августе?

Вергилиан посмотрел на него, но Дионисий скороговоркой произнес:

- Да продлят боги его священные дни... Как же ты пишешь жизнеописание
августа, который еще благополучно здравствует? Ведь всякое жизнеописание
кончается апофеозом!

- Это не жизнеописание.

- Панегирик?

- Я не способен на писание панегириков.

- Готовишь обличение? - тихо произнес Дионисий и скосил глаза на дверь,
за которой слышались голоса.

- Не панегирик и не обличение.

- Тогда тебе придется сделать твое повествование занимательным, чтобы
его читали, и наполнить приключениями и метаморфозами... А помнишь?..
Когда Каракалла облачился в пурпур, все ждали, что настанет золотой век...

Дионисий опять покосился на дверь.

- Не опасайся, - успокоил его Вергилиан, - в этом доме живут мои
друзья. Но что может сделать один человек? Он даровал гражданство
провинциям, заставил статуями Ганнибала всю Африку, стараясь убедить нас,
что этот полубог его предок. В то время как всем хорошо известно, что он
происходит от лавочника, торговавшего овощами...

- И ты хочешь указать на это читателям?

- Я ничего не указываю, а лишь плыву в потоке жизни. Ее я хочу
изобразить.

- Но Плутарх рисовал нам величественные характеры.

- Тот век был воплощен в подобных людях. А может быть, они лишь жили в
воображении писателя.

- Чем же ты отметишь наш век?

- В нашем веке самое характерное, - толпы, рукоплещущие в цирке и
ждущие бесплатной раздачи хлеба, или рабы, жаждущие избавления.

- Ты полагаешь, что они жаждут избавления?

- Только скоты не хотят свободы.

Дионисий приложил палец к губам, раздумывая о чем-то.

- Может быть, ты... - начал он.

В это мгновение дверь отворилась, и на пороге я увидел девушек. Они
стояли обнявшись и приветствовали Вергилиана.

Я сразу узнал по описаниям Грациану. Огромные, полные спокойствия
глаза, низковатый лоб, как у мраморных богинь, и белокурые волосы...
Подруга выглядела совсем другой - румяной и смешливой, что было видно по
ее лукавым глазам.

Скопец посмотрел на девушек и на Вергилиана, почему-то вздохнул и
удалился, даже не закончив своих слов...

- Здравствуй, Грациана!

Я видел, что поэту стало радостно жить на земле. Так бывало с ним,
когда он читал какую-нибудь замечательную книгу, или смотрел на особенно
приятный закат, или созерцал женскую красоту. В такие мгновения скучная и
похожая на истертую монету жизнь становилась для него полной душевных
переживаний. Я уже достаточно изучил своего друга. Мне было также
известно, что он не впервые встречал Грациану в этом домике, а
подслеповатый и рассеянный Транквил ничего не заметил, чтобы помешать
опасному сближению. Грамматик не подозревал, что и его собственная дочь в
ночное время тайно покидает дом и проводит часы в лунном саду с Лентулом,
сыном соседнего торговца рыбой, сочиняющим стихи по всем правилам
латинской просодии, которой он научился у строгого учителя.

В присутствии девушек разговор перешел на шуточные препирательства.
Транквилла была старше Грацианы на два года, ее перси расцвели, и она не
боялась вступать в перебранку с мужчинами.

- Расскажи нам что-нибудь, Вергилиан, - попросила она, обнимая
застывшую в своей красоте подругу.

- Что я могу рассказать...

- Какую-нибудь смешную историю.

- Все мои истории печальны.

- Плакать мы будем завтра. Сегодня хотим смеяться. А кто этот юноша, у
которого такой вид, точно он поел чего-то кислого? Он тоже поэт?

- Он не поэт, а юный философ.

Я не знал, куда мне деваться под насмешливыми взглядами Транквиллы.

- Это мой друг, и я удивляюсь его способности воспринимать все то, что
он видит вокруг себя. А вам бы только смеяться!

Румяная девушка оставила меня в покое. Она вдруг всплеснула руками:

- Ах, я и забыла, что мать велела затопить очаг! Философ, хочешь помочь
мне принести топлива?

Может быть, то была женская хитрость, чтобы оставить робкую Грациану
вдвоем с тем, кто был мил ее сердцу? Я неловко поднялся со скамьи, и мы
пошли на двор за хворостом. На это не потребовалось много времени, и когда
мы вернулись, Вергилиан и Грациана все так же сидели далеко друг от друга.
Поэт, очевидно, забыл нежные слова, которыми полны его элегии.

Разговор продолжал оставаться незначительным.

- Приближается зима, - сказал Вергилиан.

Грациана кивнула головой.

- В вашем Карнунте скоро будет холодно, как в варварских городах...

- Холодно... - как эхо, повторила Грациана.

Наконец она посмела спросить:

- Как называются твои духи, Вергилиан?

- "Поссидоний".

- Ты скоро уедешь от нас в Рим?

- Но сердце мое останется здесь.

- Пустые слова...

Транквилла куда-то убежала, и я тоже понял, что здесь лишний, и хотел
уйти, но Вергилиан удержал меня за руку:

- Грациана! Это мой большой друг. Дважды спас мне жизнь. Он достойный
юноша, и я хочу, чтобы ты была любезной с ним.

Девушка посмотрела на меня с улыбкой, а я опять покраснел до корней
волос и не знал, куда девать свои неуклюжие руки. Но я удивлялся, почему
Вергилиан не хотел оставаться с Грацианой наедине, чтобы говорить с нею о
любви.

Грациана умолкла, и на ее ресницы уже набегали слезы. У меня не было
никакого опыта в любовных делах, я еще не испытал ее радостей и страданий,