поесть можно.
Сложив руки на груди, Мидори пинала каблуком линолеум на полу.
- Хочу с тобой еще разок напиться... - сказала она, слегка опустив голову.
- А порнуха?
- Посмотрим порнуху и напьемся, - сказала Мидори. - И как всегда про
неприличные вещи всякие болтать будем.
- Когда я про них болтал? Это ты про них болтала! - возразил я.
- Да какая разница, кто? Будем про неприличные вещи болтать, напьемся до
беспамятства и заснем друг у друга в объятиях.
- Что дальше, могу представить, - сказал я со вздохом. - Когда я начну к
тебе приставать, ты, типа, будешь отказываться?
- Угу-у, - улыбнулась она.
- В следующее воскресенье тогда приезжай за мной в общагу, как сегодня.
Вместе сюда поедем.
- Юбку подлиннее надеть?
- Ну, - сказал я.
Но итоге в следующее воскресенье я в больницу не поехал. Отец Мидори
скончался в пятницу утром.
Утром того дня Мидори позвонила мне в пол-седьмого утра.
Загудел зуммер, оповещающий о том, что мне кто-то звонит, и я в пижаме
спустился в лобби и поднял трубку.
- Папа только что умер, - сказала Мидори тихим спокойным голосом. Я
спросил, могу ли чем-то помочь.
- Спасибо, ничего не надо, - сказала она. - Мы к похоронам привычные.
Просто хотела, чтобы ты знал.
Мидори выдохнула воздух, точно вздыхая о чем-то.
- Ты не приезжай на похороны, ладно? Я это не люблю. Не хочу в таком месте
с тобой встречаться.
- Понятно, - сказал я.
- Честно меня на порнуху поведешь?
- Конечно.
- Только чтобы грязная-грязная была.
- Ладно. Я ее испачкаю посильнее.
- Ага, ну я тебе тогда позвоню потом, - сказала она. И повесила трубку.
Однако всю следующую неделю никаких вестей от нее не было. В аудитории я
ее не встречал, звонков от нее не приходило. Каждый раз вовращаясь в
общежитие я с надеждой искал хоть какую-то записку в мой адрес, но ни
одного звонка ко мне не было.
Как-то ночью я, чтобы сдержать обещание, попробовал мастурбировать, думая
о Мидори, но ничего не получалось. Я поменял ее на Наоко, но и образ Наоко
в этот раз особо не помогал. Я почувствовал себя по-дурацки и прекратил
это занятие. В итоге я успокоил душу с помощью виски, почистил зубы и лег
спать.
В воскресенье утром я написал Наоко письмо. В письме я написал ей об отце
Мидори.
"Я ходил в больницу проведать отца студентки, которая учится со мной на
одном потоке, и ел там огурцы. Он тоже захотел огурца, и я накормил его, и
он с хрустом его съел. Однако через пять дней он утром скончался.
Я до сих пор помню, с каким хрустом он ел тот огурец. Похоже, что смерть
человека оставляет после себя маленькие, но удивительные воспоминания.
Когда я открываю глаза по утрам, я вспоминаю ваш с Рэйко птичник. Павлинов
и голубей, попугая и индюшку, кроликов. Помню и те желтые плащи с
капюшонами, в которых ты и все люди там были в то утро, когда шел дождь.
Когда я вспоминаю о тебе, лежа в теплой постели, мне становится очень
радостно. Чувство становится такое, точно рядом со мной, свернувшись
калачиком, спишь ты. И я думаю тогда, как бы было здорово, если бы это
было на самом деле.
Иногда, бывает, я чувствую себя страшно одиноко, но я веду вполне здоровый
образ жизни. Подобно тому, как ты по утрам ухаживаешь за птицами, я каждый
день по утрам завожу пружину внутри себя.
Я вылезаю из постели, чищу зубы, бреюсь, завтракаю, переодеваюсь, выхожу
из общежития и по пути в университет раз тридцать шесть с силой
поворачиваю заводной ключ. Мне тяжело оттого, что я не могу встретиться с
тобой, но тем не менее тот факт, что ты существуешь, помогает мне
выдерживать жизнь в Токио. То, что я думаю о тебе, лежа в постели, когда
просыпаюсь утром, заставляет меня сказать себе: ну что же, давай проживем
этот день на совесть. Сам я этого не замечаю, но последнее время я,
кажется, стал частенько говорить сам с собой. Похоже, что я бормочу
что-то, когда завожу пружину.
Но сегодня воскресное утро, когда пружину можно не заводить. Я закончил
стирку и пишу это письмо, сидя у себя в комнате. Когда я допишу это
письмо, приклею к нему марку и сброшу в почтовый ящик, до вечера мне
совершенно нечего будет делать. В будни я в перерывах между лекциями
усердно занимаюсь в библиотеке, так что заниматься учебой по воскресеньям
мне отдельно не приходится.
В воскресенье после обеда тихо, мирно и одиноко. Я в одиночку читаю или
слушаю музыку. Бывает, что я вспоминаю одну за другой улицы, по которым мы
с тобой ходили вдвоем по воскресеньям, когда ты была в Токио. Также я
очень ясно помню, в какой одежде ты была. По воскресеньям после обеда я
пробуждаю в себе поистине великое множество воспоминаний.
Передавай привет Рэйко. По вечерам порой я жутко скучаю по звукам ее
гитары."
Дописав письмо, я опустил его в почтовый ящик, удаленный метров на двести.
Потом купил в кондитерской лавке поблизости яичный сэндвич и колу, сел на
лавке в парке и съел это вместо обеда.
В парке дети играли в бейсбол. Я убивал время, наблюдая за этим.
Чем глубже становилась осень, тем тем небо становилось голубее и выше, а
когда я взглянул вверх, на север по нему протянулись две параллельные
полоски самолетных следов, подобные проводам электропоезда.
Я бросил детям подкатившийся ко мне мяч для софтбола, и они поблагодарили
меня, приподняв шапки. У большинства юных бейсболистов в игре изобиловали
base on balls и steal base (нарушения в бейсболе).
После полудня я вернулся в комнату и стал читать книгу, но сосредоточиться
на чтении не смог и стал вспоминать Мидори, глядя в потолок. Я подумал,
действительно ли ее отец хотел попросить меня позаботиться о Мидори.
Но конечно же, понять, что он на самом деле хотел мне сказать, я не мог.
Вполне возможно, что он принял меня за кого-то другого. В любом случае
из-за того, что он скончался утром в пятницу, когда моросил дождь, у меня
теперь не осталось никакого способа узнать истину. Я представил, что он,
наверное, еще больше уменьшился, когда умер. А потом превратился в горстку
пепла внутри крематория.
И все, что он оставил после себя, это книжная лавчонка в обшарпанном
торговом ряду и две - по крайней мере одна из них несколько особенная -
дочери. Я подумал, какой же на самом деле была его жизнь? С какими мыслями
смотрел он на меня, лежа на больничной койке, с изрезанной и затуманенной
головой?
Я думал так об отце Мидори, и настроение мое понемногу становилось все
мрачнее, и я поспешно снял с крыши белье и решил поехать побродить по
Синдзюку, чтобы убить время.
Переполненная людьми воскресная улица меня успокоила. Я пошел в набитый
людьми, как метро в час пик, книжный магазин "Кинокуния" и купил "Свет в
августе" Фолкнера (William Faulkner, "Light in August"), затем пошел в
наиболее шумное, как мне показалось, джаз-кафе, где, слушая пластинки
Орнета Кольмана и Бада Пауэла (Ornette Colman, Bud Powell), выпил горячего
и крепкого, но невкусного кофе и стал читать только что приобретенную
книгу.
В пол-шестого я закрыл книгу, вышел из кафе и по-простому поужинал. Тут
мне подумалось, сколько же еще десятков, сколько сотен таких воскресений
мне еще предстоит? "Тихое, мирное, одинокое воскресенье", сказал я вслух.
Я не завожу пружину по воскресеньям.
Но мыши ведь не любят...
В ту неделю я сильно порезал руку. Я не знал, что стекло в перегородке
между полками с пластинками было треснутым. Кровь окрасила ладонь в
красный цвет, и вытекало ее так много, что мне самому было удивительно.
Управляющий принес несколько полотенец и перевязал ими мою ладонь вместо
бинта. Он позвонил по телефону и узнал номер больницы скорой помощи,
которая работала ночью.
Человеком он был не самым приятным, но в таких ситуациях реагировал
быстро. Больница, к счастью, находилась неподалеку, но еще до того, как мы
дошли до нее, полотенце успело насквозь пропитаться бурой кровью, и
просочившаяся кровь капала на асфальт.
Люди в замешательстве расступались перед нами. Они, похоже, думали, что
меня ранили в какой-то драке. Сильной боли не было. Лишь непрестанно
лилась кровь.
Врач с ничего не выражающим лицом избавил меня от окровавленного полотенца
и остановил кровь, накрепко перетянув запястье, затем продезинфицировал и
зашил рану. Он велел мне зайти еще раз на следующий день.
Когда мы вернулись в магазин, управляющий сказал, что зачтет мне выход на
работу, и велел идти домой. Я сел на автобус и поехал в общежитие. Я пошел
в комнату Нагасавы. Из-за раны нервы у меня были на взводе, и хотелось с
кем-то поговорить, да и с ним я не встречался, как мне казалось, уже
довольно давно.
Он оказался у себя и пил пиво, глядя по телевизору передачу по испанскому
языку. Увидев мою руку в бинтах, он спросил, что случилось. Я ответил, что
ничего особенного, просто слегка поранился. Он предложил мне выпить пива,