Панюшкин. - А иные всплывают, как оторвавшаяся от якоря подводная мина,
способная взорвать всю твою сегодняшнюю суету..."
он всплыл. Да, это было, было! До сих пор щеки пылают от стыда и
неловкости...
Пришел неожиданно для самого себя, а уж для них тем более. До этого Колька
старался даже близко не подходить к той улице, к тому дому, где они жили.
И в тот день не собирался идти, не думал даже об этом и неожиданно поймал
себя на том, что нажимает кнопку звонка. Он не помнил, как пришел, какими
переулками добирался-всего этого будто и не было. А сразу-их дверь, темная
площадка второго этажа с пыльными ковриками у дверей и его рука,
протянутая к звонку, и шаги, частые, приближающиеся шаги за дверью.
отступили, увидев, кто пришел.
усадили за круглый стол, покрытый белыми самодельными кружевами. Была
такая модана столы, полки, радиоприемники, кровати набрасывать кружева,
связанные из белых ниток.
быстро устали. Первой, будто спохватившись, убежала Ирка, потом так же
быстро поднялся и вышел он, ее муж, прекрасный, с изящными манерами
провинциального актера. Из кухни они вернулись слегка отчужденные, будто
только что выяснили отношения.
узелки нитей. Накрахмаленные, они были жесткие, почти острые, царапающиеся.
головами, иногда быстро и понимающе взглядывали друг на друга и снова
поворачивались к Кольке. Продолжай, дескать, Коля, мы внимательно тебя
слушаем. И он нес такую околесицу, что до сих пор щеки горят.
чувствовал, как по его затылку, по спине, по рукам проскальзывал ее
взгляд, тоже жесткий и царапающий, как эти узелки на кружевах. До сих пор,
оказывается, жило еще в нем то неловкое чувство, когда он видел свою
ненужность и не находил сил подняться, потому что для этого нужны были
какие-то слова - независимые, беззаботные, иронические. Но не было у него
этих слов, не было. А просто подняться, посмотреть на часы, сказать, что
спешит, он не могэто разоблачило бы его беспомощность, пленность. И они бы
увидели его боль. Да, наверно, этого он боялся больше всего. А муж, такой
уверенный в себе и в окружающем мире, уже освоившись, соболезнующе
поглядывал на Кольку, как на человека, который в неурочный час пришел
искать помощи и сочувствия.
долго стоял какой-то гул, а потом неожиданно наступила тишина. И он понял,
что упустил время уйти. Теперь ему придется убираться.
вам от меня не отделаться! - это все, что мог сказать тогда, чтобы
прикрыть свое бегство, свой позор.
кружевными занавесками, невидимые и согласные, единые в своей жалости к
нему, стоят они.
себя по ноге подобранным во дворе прутиком. И больше всего опасался
споткнуться или, потеряв самообладание, оглянуться на окна и показать им
свое лицо, которым он уже не владел.
нет, хохота наверняка не было.
сдержанно улыбнуться, а Ирке тогда было попросту не до смеха, потом уже
Колька узнал, что ей было не до смеха.
отстоять себя, не очень уверенный в себе и потому готовый на все, чтобы
доказать обратное.
потому что твоей оболочке все-таки пятьдесят восемь. Но ведь тебе только
двадцать, Коля, только двадцать! Вот, Коля, в чем твоя беда - ты вынужден
в двадцать лет уходить на пенсию только потому, что твоей физиономии под
шестьдесят. Ты умрешь в двадцать пять, а все будут думать, что хоронят
глубокого старика. Похоронят влюбленного, до сих пор влюбленного и
восторженного, полного надежд и заблуждений, уверенные, что зарывают
пустую и холодную развалину...
снова лег. Голова оставалась ясной, свежей, во всем теле была такая
легкость, будто не прошла жизнь с тех пор, когда он лежал вот так же в
гостинице-взбудораженный, в полной панике перед тем, что собирался
сделать. А этажом ниже, одна в многоместном номере той же гостиницы, как и
он, растерянная, лежала Ирка... И это было!
открытку. Коллектив неизвестного учреждения поздравлял Панюшкина с
каким-то праздником и желал больших успехов в общественной и личной жизни.
Открытка была без обратного адреса, но Колька узнал почерк. В тот вечер он
был мало похож на самого себя - хохотал, куролесил, затевал игры, а
уединившись, снова и снова вчитывался в шутливый и такой нешуточный для
него текст открытки. На следующее утро он позвонил по телефону, который
все еще помнил.
давно в гости не заходил? Жениться не собираешься?
этот вопрос она и задала.
дома, из проезжающей мимо машины... Колька не мог с собой ничего
поделать-хотя прошел год после свадьбы, до сих пор он чувствовал странную
зависимость от нее.
такой небольшой районный городишко...
Надо же... А у меня тоже намечается командировка в Орехово... Дня через
три... - сказал он, с трудом выговаривая слова.
Орехово.
Только что вымыли полы, и на крашеных досках кое-где остались маленькие
лужицы воды. Десятиместный номер на втором этаже считался мужским, а такой
же внизу обычно отводился женщинам. Кроме Кольки и Ирки в Доме приезжих
никого не было. Он поселился на втором этаже, а она на первом. Кольке не
удалось вырваться с работы через три дня, как обещал, и он приехал, когда
командировка у Ирки заканчивалась.
судьбу.
овраг. Там протекал ручей, чистый и какой-то озабоченный. Ручей сверкал
бликами синего неба. Колька бродил по школьному парку, и под ногами у него
мягко шелестели листья. Потом в школе прозвенел звонок, и через несколько
минут, бросаясь портфелями, сумками, шапками, мимо него пронеслась шумная
ватага ореховских мальчишек. Они начали собирать листья, а когда
получилась большая куча, подожгли ее. Потянуло дымом, тревожным осенним
дымом, и с тех пор, чувствуя запах горящих листьев, Панюшкин невольно
вспоминал школьный парк в том маленьком городишке.
щиколотку в листьях, Ирка смотрела на него новым, незнакомым ему взглядом,
она словно хотела что-то спросить - и не решалась. Потом Ирка улыбнулась
почти как раньше, беззаботно, шало, чуть сморщив нос. И у Кольки опять
защемило, заныло внутри, и снова пришла боль, которую он уже стал забывать.
которыми... связаны не самые худшие воспоминания.
улыбается?
покатятся со смеху... Но я так ни разу и не дождался.
Андреев Николай
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Гуль Роман Борисович
Свержин Владимир
Никитин Юрий