Чтение 49–й страницы книги ~Сто полей~

- Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день
как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека - мне ли убить хорошего
коня?

Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору,
из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил - настолько, что
тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе.

Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов экзарх
Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел
об измене родине, - как же так, - Эльсил со всей своей дружиной уходил от
короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но
присутствующим ни слово "родина", ни, особенно, слово "нация" были
неведомы совершенно, известна была лишь верность господину.

Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот,
однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно
Бредшо вернулся ни с чем.

Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над
гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот
молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям,
которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и
верят собственным, он не уважал до крайности.

Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на
следующее утро предложил сопровождать караван.

- Езжайте со мной, - сказал Даттам, - через три недели вернетесь. А
то у свежего покойника всегда друзья найдутся.

Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:

- Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?

Девушка опустила глаза, но ответила твердо:

- О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.

На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в
сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод
Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.

Монах поцеловал горячий лоб:

- Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность
Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым,
гонимым.

Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:

- Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам.

За порогом Лива упала на колени перед монахом:

- Простите ему, - шептала она, - как простили убийство сына. Мы же
молимся за грешников.

- И за грешников, и за убийц, - молвил монах, - но отступникам бог не
прощает.

Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него
исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! - думал он. - Ведь это я
предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою
жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой..."

Вечером в ворота постучала испуганная соседка:

- Откройте, - шептала она, - беда!

Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.

- Где краденое, говори!

У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а
стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.

Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.

- А это что? Хахаль твой? - удивился один из стражников и потащил
одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой
руке и растерянно сказал:

- Да ведь это Марбод Кукушонок!

Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте
Кукушонка.

Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в
исполнение свой собственный приговор, - Ятуны объявят кровную месть всему
городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и
перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и
неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали
дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка - заодно.

Королевский советник передал свои соболезнования:

- Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили - так не
отпускайте.

Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье
перемирие, казнить никого нельзя, - а кончится ярмарка - и Кукушонка
казнят.

Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка;
гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена - в бургомистры.

Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать
ему руки.

- Еще чего! - расхохотались оба стражника.

Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи.
Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей
стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал
поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого.
На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а
те даже не рискнули передоверить охрану слугам.

Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод
лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и
закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания,
обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы,
построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной
землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее
городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.

Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками
и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:

- Земля - всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет,
земля останется.

Мышь ростом с корову - все равно мышь.

- А ведь господину тоже вина хочется, - вспомнил один из горожан. -
Хочется? - повернулся он к Марбоду.

Марбод глядел на него с усмешкой.

Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым,
хорошего вина бюргер пожалел.

- Смотрите, он сейчас обидится, - сказал второй горожанин.

Марбод усмехнулся.

- По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто
оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На
королевский указ?

Защечные мешки страшно надулись.

- Храбрый какой, - заметил его товарищ.

- Очень храбрый, - ответил защечный мешок. - Однажды красный герцог
дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а
ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и
рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно
переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет
дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, - и зарубил
проводника. Это был мой младший брат.

- А у меня, - задумчиво заметил его собеседник - племянницу испортил.
Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице.

Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому
принципу городские магистраты назначали за него поручителей.

На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.

Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в
усадьбе не было; где был - отвечать отказался даже под пыткой. Марбод,
когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся:

- Не имеете права!

Морской апельсин он своим не признал:

- Не терял я бога на корабле.

Обвинитель Ойвен только осведомился:

- А где же вы его потеряли? - и показал присяжным пустой мешочек для
амулета.

Марбод молчал.

- Знатные господа, - сказал обвинитель Ойвен, - готовы на любую ложь,
едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи, будто
Белый Кречет молился со ржаными корольками.

"Что стоит моя голова по сравнению с родовой честью?" - подумал
Марбод и сказал:

- Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не знал, что
его нет на корабле.

После добровольного признания и говорить было не о чем.

Стражники вывели Марбода, связанного и полуживого, из ратуши и
проволокли через площадь.

И тут - то ли толпа не сдержала своего гнева, то ли кто-то подал
тайный знак, - народ внезапно и быстро оттеснил стражу и кинулся на
заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и чиновников, заорал и
бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув своим людям, поспешил за ним.

- Стойте! Во имя божьего мира!

Как ни странно - но минут через десять крики и кулаки разогнали