Чтение 49–й страницы книги ~Я живу в этом теле!~

задвигались, послышался хруст, треск. Глаза его были неспокойными. Он
метнул взгляд на экран телевизора. Мне почему-то показалось, что хочет звук
усилить еще больше.

- Чего ты испугался?

- Не медведей, - буркнул он. - И не отсутствия горячей воды. Я, если
хочешь знать, родился и жил в так называемом частном секторе. У нас горячей
воды отродясь не было! Но в тайге ни газет, ни телевизора, ни
магнитофонов... Понимаешь?

- Нет, - признался я честно. - Ну и что? Все мечтают уехать на дачу,
подальше от городской суеты...

- На выходные, - передразнил он с неожиданной злостью. - На субботу и
воскресенье! Редко кто весь отпуск там сидит... А кто и сидит, сколько того
отпуска? А я сидел в тайге пять лет! Не все время, конечно, без газет:
часто приходилось работать с отрядами, суета, то да се, но бывало и так,
что месяцами живешь как бирюк, как волк-одиночка. В первые дни еще по
привычке жил, как все живут... Понимаешь, это очень важно - жить, как все.
Это даже называется "жить, как все люди". Только это почему-то не
ругательство, как должно бы быть на самом деле, а похвала. Представляешь?..

Я пожал плечами.

- Со временем многие значения слов меняются. Вот, к примеру, "лихой
парень" говорится теперь в похвалу. А раньше слово "лихой" означало только
плохое, ибо лихо есть лихо.

Он отмахнулся с досадой.

- Не понимаешь, да? Когда живешь, как все, живешь стадом, то твоя
личность как бы растворяется в большом таком стаде... пусть коллективе. А
когда оказываешься, скажем, в тайге... словом, начинается отторжение от
этой огромной массы, ты сам становишься личностью. Начинаешь воспринимать
себя как личность. Почему? Да потому, что в городе на тебя со всех сторон
обрушивается поток информации: идешь по улице, а со стен реклама, надписи,
машины проносятся, пешеходы бегут, толкаются, киоски яркие, двери
магазинов, красный свет, стой, а теперь зеленый, не спеши, а то сейчас вот
машины сорвутся... А здесь, в тайге, мозг сперва жадно ждет, когда же дадут
ему эту лавину, а когда ее нет и нет, сам начинает что-то выплавлять,
производить... Начинает мыслить! В городе мыслить не обязательно, даже
вредно. Там спешишь жить по готовым алгоритмам, за тебя все сказано и
просчитано, на все готовые ответы либо уже есть, либо подскажут. В городе
все заранее известно: какой пастой зубы чистить, каким шампунем от перхоти,
какие туфли носить и что отвечать таксисту... А здесь, где ничего нет, мозг
сперва воет от голода, а потом начинает, начинает... В памяти напихано
много. Вот мозг и начинает все перебирать, как скупая хозяйка. Перебирать,
перетряхивать, переоценивать... Понимаешь, это самое страшное.

Я согласился с неловкостью:

- Да знаю, знаю. Когда едешь в троллейбусе, делать нечего, то
начинаешь складывать цифры на троллейбусном билетике. Мозг без работы не
может.

Я клевал орешки по одному. На языке оставалась приятная соленость,
пальцы сами нащупали запотевшую бутылку. На этот раз захотелось увидеть
цвет, я наполнил высокий бокал, не рассчитал, светло-коричневая пена
торопливо хлынула по стеклу на стол. Я поспешно схлебнул пенистую верхушку.

- Вот от этого я и драпанул, - сказал он потерянно. - Знаю, многие
уходили для этого думания в леса, пустыни, горы... Становились
отшельниками, находили истину, возвращались и проповедовали. Но я думаю...
по себе знаю!.. что уходили тысячи, но тысячи и сбегали обратно. Не из-за
вшей или диких зверей, а из-за... Черт, такое в голову лезет! Понимаю, те
отшельники потому о видениях рассказывали.

- Видениях?

- Ну, образах, если хочешь. Словом, мысли всякие приходят.

- Что за мысли? - спросил я жадно.

Он уже открыл рот, но заколебался, глаза быстро скользнули по моему
лицу, губы зашевелились туго, словно не могли вытолкнуть слово, что
отчаянно упиралось и цеплялось за десны, как за дверки милицейской машины.

- Да так, - сказал он наконец, и я понял, что эти дежурные слова,
крутые и накачанные, стоптали отчаянно сопротивляющегося интеллигентика и
теперь смотрят на меня безликими мускулистыми тенями, оставив за спиной
что-то встрепанное и умное. - Да так... Просто мысли. Говорят, человек
всего три или четыре минуты в сутки мыслит, а все остальное - готовые
алгоритмы. Брехня! Если три минуты в году, и то хорошо. Ведь мы сейчас что
делаем?

- Балдеем, - согласился я, понимая его вопрос.

- Вот видишь? - обрадовался он. - Ты понимаешь, что мы изо всех сил
стараемся не мыслить. Не мыслить - это легко. Это просто. Это уютно и
защищенной. Не понимаешь?

Я хотел сказать, что понимаю, но это значило бы проговориться, что я
не тот, кого он перед собой видит. Что я не его старый одноклассник, а
нечто иное, что возникло в теле его однокашника и дворового дружка!

- Почти, - ответил я осторожно, в то же время отчаянно страшась, что
он снова втянется под раковину, как улитка, наткнувшись на толстокожесть
разумоносителя, - я тебя скорее чувствую...

- Балдеем, расслабляемся... - повторил он. - Все века людишки
старательно оттачивали мысль, интеллект, способность думать
самостоятельно... а теперь словно уперлись в стену. В старину были
придуманы особые дни, их назвали выходными. Человек выходил из обыденного
ритма жизни, становился в сторонке... или ложился, если кому так больше
нравилось, и размышлял, размышлял, размышлял! Кто проще, тот размышлял о
том, так ли прожил неделю, планировал, как правильнее прожить следующую, а
кто поумнее, тот допытывался мыслью, приборов тогда не было, как устроен
мир, почему солнце встает на востоке и заходит на западе, почему вода
мокрая и кто вырезает такие хитрые снежинки... А теперь человечек выходные,
которые отведены для размышлений, превратил в хрен знает что, но только бы
не дать себе думать, мыслить... А теперь представь себе, что такого
человека забросят в место, где нет ни газет, ни телевидения, что услужливо
подсовывают готовые мнения так называемых экспертов...

Я спросил напряженно:

- И что же, это так страшно: думать самостоятельно?

Он вздрогнул.

- Это не страшно! Это... ужасно. Нет, куда ужаснее, чем ужасно, я даже
слова такого не подберу. Его просто нет. Когда видишь, что мир совсем не
то, чем ты считал его раньше, когда вдруг начинаешь понимать...

Его тряхнуло, он закашлялся, плеснул пиво на грудь. Даже не вытерся,
жара, высохнет, глаза затуманило болью.

- И что ты увидел? - спросил я снова. Его пальцы дрожали, а когда он
ухватил бутылку, даже побелели на костяшках, словно та вырывалась изо всех
сил.

- Не хочу об этом говорить, - сказал он наконец. - Не хочу. Потому что
я буду говорить одно, а ты будешь слышать другое. И не хочу, чтобы ты начал
гоготать. Поссоримся, а зачем? Понимаешь, когда мы с тобой ходили по бабам
- это одно, тут у нас мысли и чувства близнецы и братья... да и какие мысли
ниже пояса... Но когда поднимаешься выше челюсти, то пошло-поехало
непонимание.

Я понимал, как не понять, сам увидел, как я отличаюсь, но что-то
мешало признаваться, что я урод еще чудовищнее: ухитрился начать мыслить
даже не в отшельничестве, а в большом городе.

- И потому, - сказал я невесело, - ты уехал?

- Да, - ответил он со злостью. - Не уехал, а унесся из тайги как
наскипидаренный! Бросив заработанные деньги, документы, друзей, женщину. И
потому здесь у меня всегда включен телевизор! И потому крутится лазерный
диск на контине... что значит, как только доходит до конца, а там четыреста
песен, сразу же сначала. Нон-стоп музыка, так сказать. А когда надоест, вон
у меня сколько дисков! На Горбушке да в Митино они чуть ли не даром. У меня
все есть, от классики и советских песен до нынешних воплей. Так и живу, как
все люди. Высунулся, как тот монах за Край Мироздания, помнишь картинку в
школьном учебнике?.. увидел, ужаснулся и снова втянул голову под
спасительный свод.

Я сперва смотрел с жалостью, мол, отваги не хватило рассмотреть, но
вспомнил поговорки, что есть вещи, на которые, как и на солнце, во все
глаза не посмотришь. Он все-таки выглянул, а ведь все человечество даже не
пытается приблизиться к этому Краю.

Потом мы чистили рутилус рутилус хеккели, так звучно и прекрасно
зовется удивительная рыбка по-латыни, лучше которой к пиву нет и быть не
может, в народе именуемая таранькой, а то вовсе воблой - дикари! - я
обсасывал плавники, в них самый смак, а Юлиан с хрустом грыз сухие головы,
настолько покрытые выступившей солью, что казались припорошенными снегом.

В голове все сильнее растекался и заполнял ее приятный туман. Я уже
чувствовал себя, словно вернулся по генеалогическому древу вспять на
десяток миллионов лет. Сознание затуманилось, а всем естеством овладело
примитивное животное счастье. Впервые смертельная тоска растворилась. Не
так, как последние дни, когда отступала на шажок, пока я с кем-то общался,
но чувствовалось ледяное дыхание в затылок, а отступила вовсе.

- Хорошо, - проговорил Юлиан.

Его полная фигура расплывалась в удобном кресле, став похожей на гору
сдобного теста. В одной руке бутылка с пивом, в другой - ломоть тарани,
рожа красная, глаза умаслились. На лбу и щеках блестят мелкие капельки.

- Хорошо, - согласился я.

- И ничего больше не нужно, - сказал он убеждающе.

В голосе было слишком много усилия, но как мой мозг ни был затуманен,
в нем что-то встрепенулось, и затем, словно из тумана, начал подниматься
острый пик горы, медленно оформилось беспокойство, тревога, что я что-то
делаю неверно, неправильно, противоестественно.

Язык мой, отяжелевший и неповоротливый, вяло повернулся в засыпающем