нас творимые! Недостоит творить нам новой обиды тверскому дому!
прав Алексей Петрович, что не надобно спешить, ни обижать братню вдову, а
с нею и весь тверской дом, - тем паче ежели все само собою устроится! Но
встал Хвост и вновь потребовал слова:
Все-то мы вдаль глядим! - Он развел руками округло. - А что вблизи деется,
кто чьего родича в тысяцкие ставит и за то гребует Москвою-матушкой, не
видим совсем! Тверь, вишь, не обижай! А своих можно, свои вытерпят! И
что-де будет через десять летов?! Да, мы сейчас которуем друг с другом, и
пока те земли у княгини не отберем, которе той конца-краю не узрим! А
забрать нынче, немедля - и распря та утихнет меж нас! А Тверь тут за
волосья притянута! Сии злобы о волостях наши, московские! Сколь хорошо, -
отнесся он вновь к Вельяминову, - высокими-то помыслами свое вожделение
прикрывать! И я вожделею! - ударил себя в грудь Хвост. - Славы, власти
хочу, каюсь! Но не кривлю душою при том, не кривлю! Коли хочешь мира на
Москве, Василий, уступи, вот и все! А не то давай пойдем вместях на
площадь да вопросим люд московский: кого хотят в тысяцкие себе? Слышишь,
кричат! Али трусишь того?!
не мог. Его словно что ударило. Он понял, что готов убить Алексея Хвоста,
понял, что это совершит непременно, и растерянно оглянул, показалось, что
и другие прочли его мысли и ужаснули тому. Так и не сказал ничего, сел. И,
может, именно в миг этот безотчетно решился побарать зло злом, убийством
восстановить правду, попранную честь рода Вельяминовых, больше
полустолетия возглавлявших и творивших дело Москвы. (И попрал, и одолел
впоследствии врага, но прошли немногие десятилетия - и погиб, расточился,
истаял едва не весь род Вельяминовых, и сын его Иван, вослед отцу
поверивший, что злоба есть праведный путь и наказания за зло нету, погиб
на плахе... Воистину, грехи отцов падут на детей!)
крепко задумались, ибо просквозило каждому: волости волостями и грады
градами, а то ли мы творим, меняя, как хочет того чернь, Вельяминовых на
Хвоста? И тут бы сказать одно лишь слово разумное, но встал старый боярин
Иван Акинфич, многовотчинный, богатый добром, челядью, сынами, уважением
ближних; поднялся, поддерживаемый со сторон Андреем и Владимиром
Иванычами, старшими сынами, коих успел уже всадить боярами в думу
великокняжескую, и начал словно бы уклонливо, и туда и сюда: и ты, мол,
Василий Василич, красно говорил, и ты, Алексей Петрович, красно!
старика! - понятней сказал! Чего тянуть? Чего ждать, неуж и впрямь
нашествия Ольгердова? А коли такое совершит, дак поспеем ли мы и себя-то
защитить? Помыслите, бояре, вот о чем: не так давно правили мы тут свадьбы
княжеские, ну, не правили, а разрешали, так скажем! Ольгерд, значит, на
Ульянии Александровне, на сестре родной нашей Марьи, теперь женат, да, так
вот! Дочку, опять же, отдал за Бориса Костянтиныча Суздальского, а
Костянтин Василич с нашим князем о великом столе тягался и ныне не зело
мирен! А на дочери Костянтина Василича женился князь Михайло
Александрович, что недавно в Москву наезжал на погляд к сестре, ко княгине
Марье, значит... Ну, а потом на другой погляд поедет, ко второй сестре, в
Вильну, к Ольгерду на гостеванье, значит! Так вот, бояре! Ошибся маненько
покойный Семен Иваныч, царство ему небесное, когда согласие давал на сей
брак. Дак теперича бы нам той ошибки вновь не совершить! А зайдет Ольгерд
Можай - его оттоле ой нелегко будет вытурить! А что Василь Василич о чести
говорил тута, и я тому верю! И как тут скажешь? На еговом мести-то?
Неможно Вельяминовым ряд порушить, ни волю покойного князя изменить! Ну, а
Лексей Петровичу... - Иван Акинфич с прищуром глянул, обозрел широкого,
вновь уже мокрого от судорожного поту боярина, усмехнул и неслышно совсем,
уже сделав движение опуститься вновь на лавку, приговорил: - Лексей
Петровичу изменить волю князя покойного - мочно! - И сел.
дела господарского, дела всей московской земли надобно ставить Хвоста. И
за окнами орали, и слышалось чаще и громче: <О-лек-си-я Пет-ро-ви-ча!>
и не произнесшего больше ни слова, воспомнил владыку Алексия и, Алексия
убоявшись, проговорил:
драку же лезть? А владыку Алексия сожидали очень многие, и слишком
слушаться черни, ревевшей под окном, также хотелось далеко не всем. Но и
Василь Василич, воскресший было после заседания думы, многого не угадал,
не постиг и явно недооценил Алексея Петровича Хвоста.
притушены весенней страдою. Бояре, ратники, челядь - все были в полях. И
великие бояре московские, забывши на время взаимное нелюбие, вставали в
четыре часа, кидались на коня и допоздна объезжали деревни, строжили
посельских, сами отмеряли и отсыпали зерно на посев, стояли у кузнечного,
шорного, колесного дела. Чтобы пахарь мог выехать в поле - немало дел и
боярину! Но чуть только свалили страду, отвели пашню и покос, нелюбия
вспыхнули с новой силой.
Алексей Петрович решил попробовать последнее, отчаянное средство. Придя к
князю, повалился ему в ноги, зарыдав. Испуганный Иван кинулся подымать и
утешать старика. Алексей же Петрович рыдал взахлеб, бормотал о том, что
его затравили и ищут убить, и слезы, взаправдашние слезы текли у него по
усам и бороде.
боярина продолжал видеть Хвоста в унижении, распростертого ниц, и весь
заливался алым румянцем стыда и каял, что не уступил враз, не проявил
твердоты, хотя вся Москва (теперь уж казалось, что вся Москва!) требовала
от него поставить тысяцким Алексея Петровича.
седьмом небе от счастья. Но минул срок, в Царьграде свергли Кантакузина, и
вместо самого Алексия на Москву пришел запрос от него с настоятельною
просьбою о денежной помочи. Денег не было. И тут снова явился Хвост. Иван
Иваныч за краткие месяцы своего владычества порастерял радостную
уверенность в добре. А неподобное творилось уже повсюду. Кроме розмирья с
суздальским князем и необъявленной войны с Новым Городом. (Ни он, ни они
не посылали ратей друг на друга, но дани не шли, московского наместника,
выслали с Городца, торг страдал - словом, было все, что бывало и в прежние
розмирья с Новгородом, кроме военной страды и разора.) Сверх того,
начались свары и пакости в Муроме меж тамошними князьями, и Иван Иваныч не
умел и не мог вмешаться и навести порядок. Невообразимое творилось и в
Брянске, где вечем гнали своего князя, и уже недалек виделся день, когда
грозный Ольгерд явится и туда со своею победоносною конницей.
поставленная в один ряд с первыми государствами Восточной Европы,
сковавшая натиск Литвы, державшая в своей руке Новгород, земля, от которой
по паутинной дрожи политических межгосударственных связей зависела судьба
Богемии, Польши, Ордена, даже и самого далекого Цареграда, начинала
неприметно выпадать из круга этих высоких связей, проваливать куда-то в
низы, в ряды второсортных государств, от коих мало что или совсем ничего
не зависело в мире. И совершалось это без войны, без захватов и одолений,
а как-то так, само собою, быть может, лишь из одного непроворства
человека, не в силах которого была вышняя власть.
тяжкие переговоры с Марией, добычу серебра для Алексия. Ему надобно было
только одно, и это <одно> Иван Иваныч вручил ему почти украдом, таясь от
жены, подписавши наконец грамоту, по которой Алексей Петрович Хвост
становился московским тысяцким. Хвост отплатил своему князю со
своеобразною честностью. Выколотив из городов Можая и Коломны, наконец-то
переданных Ивану Иванычу, все, что мог, и еще того более, залез в сундуки
всех своих соратников (впрочем, не миновавши и своего собственного
сундука) и предоставил просимое серебро даже с лихвой. Деньги были
незамедлительно отосланы в Константинополь.
своего брата. Причесываясь на ночь перед серебряным полированным зеркалом,
она все гадала, как и о чем станет говорить с Иваном. Попеременно то
страдала, то гневала. Ловила себя на том, что не так и обижена за брата
(не был близок ей Василь Василич и в детские годы), сколько на то, что
князь Иван поступил, таясь от нее, то есть как бы посчитав и ее своею
врагиней. Это и обижало, и пугало несколько. Допрежь сего Иван, как
казалось Александре, из воли ее никогда не выходил, а уж тайностей от нее
не имел и подавно.
сразу же, до первых слов, что жене все известно, начал взволнованно ходить
по горнице и говорить то сердито, то жалобно, оправдывая себя и обвиняя
Василь Василича и Марию, не похотевшую сразу же отказаться он ненадобных
ей порубежных городов.
кто что ни говорит, а я тотчас и верю тому! Может быть, и Алексей Петрович
днесь обманывает меня, не ведаю! Ничего не ведаю ныне! Я ждал владыку
Алексия! И пусть он явится на Москве, все ему передам, всю власть! Мне это
страшно, ненадобно, тяжко, но я один! И они все говорят - так надо! В
монастырь мне уйти? Бросить тебя? Кто тогда станет на Москве? Да, да, да!
Пусть духовная власть, пусть владыка Алексий! Но не власть твоего брата! Я
не ворог ему, я выкупил его тестя, Михаил Александрович вновь свободен и
на Москве, и никто не лишен волостей, ни сел, я ни у кого ничего не
отобрал, никого не утеснил, пойми! А мне доводили, баяли! Тот же Алексей
Петрович! Московская тысяча?! Но я сказал ему: пусть все они служат
Николаев Андрей
Зыков Виталий
Контровский Владимир
Свержин Владимир
Белов Вольф
Никитин Юрий