Чтение 49–й страницы книги ~Гетманские грехи~

Тут князь прервал себя и, обращаясь к Боженцкому, спросил:

- На чем я остановился, пане коханку?

- На передничке ее сиятельства княгини, - отвечал Боженцкий.

- А вот и неправда, пане коханку, на черепашьей спине, - сказал
князь, - у вас, сударь, плохая память.

Боженцкий опять поклонился.

- Переплыв счастливо океан, управляясь вместо весел ухватом, который
у меня сохранился от того времени, когда я служил помощником повара, пане
коханку...

Женщины, слушая его, переглядывались и пожимали плечами, а Леля роняя
нож, принуждена была закрыть рот платком, чтобы не рассмеяться. Нож
зазвенел, упав на пол, и князь оглянулся посмотреть, что случилось.

- Что же это, пане коханку? Какое-то оружие? Которая же из дам была
так вооружена?

- Я! - отвечала Леля выступив вперед и поднимая нож.

- Раны Господни! Пане коханку, вы хотели зарезать меня как каплуна,
или как Юдифь Олоферна. Вот это мило!

Леля улыбнулась.

- Героиня, пане коханку! - вскричал Радзивилл. - Надо выпить за ваше
здоровье и непременно из туфельки! Эй!

Подскочил пан Боженцкий.

- Из туфельки, пане коханку...

Леля хотела убежать; тяжелый и неповоротливый воевода бросился за
ней, она крикнула, и на защиту ее поспешил с пистолетом и саблей
Паклевский.

- Ваше сиятельство! Слово Радзивилла! - сказал он.

- Туфельке я его не давал, пане коханку! Если пропадет пара туфель -
беда небольшая, а честь большая, если я прикоснусь губами там, где лежала
пятка паненки! Поэтому прошу дать мне туфельку или - пане коханку - война!
Война!

Леля, спрятавшаяся за мать, очень решительно сняла с ноги туфельку на
высоком каблучке и смело подала ее.

Увидев это, старостина вскрикнула. Князь взял двумя толстыми пальцами
предмет своих желаний, еще теплый от маленькой ножки, которая в нем
покоилась, и причмокнул. Туфелька из голубого атласа, обшитая ленточкой
канареечного цвета и вся расшитая по атласу мелкими цветочками, казалась
прелестной безделушкой.

- Да ведь это наперсток, пане коханку, - воскликнул князь, - если бы
вы, сударыня, увидели туфлю моей сестры, панны Теофили! Из нее можно
напиться!.. А это... это просто шутка! Пане коханку!

Леля краснела, генеральша улыбалась и даже старостина приняла такое
выражение, которое могло означать, что и ее ножка не более этой.

Прибежал гайдук с бутылкой вина и по обычаю хотел поставить кубок в
туфельку, но князь не позволил.

- Нет, пане коханку, - ex originali; выпью-ка я из туфельки. Лей!

Смеясь, гайдук только начал наливать вино, как оно уже потекло на
пол, а князь поднес туфельку ко рту, выпил и бережно спрятал мокрый
сувенир за кунтуш...

И только после этого он приказал подать себе кубок и выпил из него.
Женщины надеялись, что теперь он выйдет и даст им отдохнуть, но он уселся
на лавке.

- На чем же мы остановились? - спросил он Боженцкого.

Тот пожал плечами, а князь покачал головой.

- Пани генеральша, - сказал он, - едет, вероятно, в Варшаву на
Senatus Consilium.

- Мы еще не образовали его, - отвечала оскорбленная пани, - но когда
он составится, кто знает - будет ли это очень приятно некоторым
мужчинам-сенаторам?

- Гм! - сказал Радзивилл. - Я страшно боюсь женщин. Одна уже начала
нами распоряжаться; но, может быть, мы не сдадимся, пане коханку, если
только другие дамы не придут ей на помощь...

Очень прошу вас в Варшаве заступиться за Радзивилла, чтобы там на
него не гневались, пане коханку: это - добрый человек, я его знаю с
детства, не любит только, чтобы кто-нибудь дул ему в кашу...

Однажды был такой случай...

Было очевидно, что князь начинал свой рассказ только для того, чтобы
помучить женщин, но в это время Пщолковский, немой шут князя, странная и
смешная фигура с совершенно выбритою головою, с бледным и одутловатым
лицом, без усов, вечно неестественно кривлявшийся, вбежал в комнату.

Он не говорил, но умел забавлять князя жестами, которые тот отлично
понимал, и мимикой. Он вошел, указывая на кого-то за собой, и, приняв
гордую позу, взявшись руками за бока, вытянул палец по направлению к князю
и снова указал на дверь.

- Что с ним? - спросил князь. - Кажется, кто-то приехал. Может быть,
Кашиц, который должен был догнать меня, или ксендз Кучинский.

Боженцкий выбежал во двор и, вернувшись, тотчас же доложил князю:

- Полковник Венгерский из Белостока.

Князь встал.

- Доброй ночи, пане коханку, генеральше и старостине, а также и
розовому бутону, чью туфельку я прикажу оставить в назидание потомства в
моем музее в Несвиже. Желаю вам всем доброй ночи, - прибавил он, отвешивая
поклон дамам, - и чтобы вам не снилась бомбардировка и резня невинных
младенцев... Этот господин, - он указал на Теодора, - спас крепость
хитростью, за которую ему следует сказать спасибо... Поручаю его - кому?..
Пане коханку, пусть уж дамы разыграют его на узелки.

Проходя мимо Теодора, князь остановился на минутку.

- Если захочешь вступить в несвижскую гвардию - я прикажу, чтобы тебя
приняли.

Паклевский промолчал, и князь, надвинув шапку на ухо, медленно выплыл
из комнаты... Так окончилась эта история, счастливее, чем можно было
ожидать, - и благодаря присутствию духа Паклевского - не имела никаких
дурных последствий...

Как только князь вышел, старостина крикнула, чтобы запрягали лошадей.

Но хорошо было отдавать такие приказания, сидя в доме и не имея
понятия о том, что делается на дворе.

Снежная метель так разбушевалась, что от одного дома до другого
ничего не было видно, а в поле и совсем невозможно было выехать. И сам
Паклевский решил переночевать здесь и переждать, пока затихнет вьюга.
Перепуганная старостина приказала забаррикадировать все двери, а Теодор
обещал ей, что всю ночь проведет на страже в комнате, которую он снял для
себя у еврея, и которая находилась как раз напротив корчмы...

Теперь, когда всякая опасность миновала, генеральша и старостина,
которые целый день ничего не ели, почувствовали голод; всем пришло в
голову, что надо бы покормить и защитника и заодно протопить комнату,
которая совсем выстыла...

Паклевский, устроив своего возницу с санями, явился к дамам и
предложил им свою помощь. Все они, не исключая генеральши, которая менее
всех благоволила к нему, не могли надивиться счастливому стечению
обстоятельств, приведшему его к ним, и удивительной находчивости, с какой
он сумел обезоружить князя. Все благодарили его без конца. Леля с
особенным усердием отдавала ему этот долг признательности и, вернув ему
колечко, надев новые туфельки и предоставив старостине излить свою
благодарность, завладела им и отвела к камину.

- Видите, сударь, - лукаво заговорила она, - ничего уж не поделаешь,
если сам Бог так устраивает, что навязывает нас пану Теодору. Теперь
старостина окончательно потеряет голову... Что же вы думаете, сударь, -
позволите ей предаваться отчаянию?

- Не шутите, панна, - с оттенком грусти отвечал Теодор. - С того
времени, когда нам было так весело в Варшаве и Белостоке, я много пережил
и сильно состарился... Надо пожалеть меня!!

Он взглянул на нее; личико Лели мгновенно стало серьезным.

- Ну, рассказывайте же мне, - убедительно начала она, - я хочу знать,
что случилось?

- Ничего нового, - отвечал Теодор, - но то, что преследовало меня с
детства, теперь угнетает меня еще сильнее. Мне нечего рассказывать: я -
бедный человек, и нехорошо шутить со мною.

Леля быстро протянула ему руку, оглянувшись на тетку, не следит ли
она за нею.

- Я тоже умею - не быть веселой, - тихо сказала она. - Верьте мне,
что если бы я могла вас утешить, ах, как это было бы мне приятно! Ах, как
я была бы счастлива!!

Теодор пристально взглянул на нее, она потупила глаза.

- Вы могли бы меня очень утешить, но я недостоин этого!

- О! - отвечала девушка. - Скажите мне только, что надо сделать!

- Симпатизировать мне немножко, хоть издалека, - сказал Паклевский. -
Я всегда буду держаться вдалеке, мне нельзя будет приблизиться, но...

Он прижал руку к груди и умолк. Леля покраснела.

- Верьте мне, что я вам очень симпатизирую и я так упряма, что то,
что сердце раз почувствовало, останется в нем навеки!

Выговорив это слово, полное значения, и присовокупив к нему еще более
выразительный взгляд, Леля убежала к тетке...

На другой день к утру вьюга затихла, но был страшный мороз, и хотя
дороги были занесены снегом, колымага старостины двинулась в дальнейший
путь, а жалкие сани Теодора потащились к Борку, с трудом преодолевая
снежные сугробы...

Когда крик служанки заставил испуганную егермейстершу выйти из
спальни, она - при виде стоявшего перед нею сына - схватилась за ручку
двери, чтобы не упасть от волнения.