Чтение 49–й страницы книги ~Тайпи~

Мне сразу же подумалось, что, добравшись вместе с ним в долину Пуиарка, я
без труда смогу оттуда по воде попасть в Нукухиву. В страшном волнении я
коротко изложил Марну этот план и спросил, как его лучше всего осуществить.
Но в ответ услышал, сразу поникнув, что это невозможно. "Канака тебя никуда
не пускать, - ответил он мне на своем ломаном английском языке. - Ты - табу.
Почему здесь тебе не нравится? Сколько хочешь мои -мои (сна), сколько хочешь
каи - каи (еды), сколько хочешь ваихини (девушек) - о, славно в долине
Тайпи! Не нравится? Зачем же приходил сюда? Как так, и не слышал про Тайпи?
Все белые боятся Тайпи, потому белые не приходят в Тайпи".

Эти слова меня жестоко огорчили; когда же я принялся снова пересказывать
ему историю о том, как я попал к тайпийцам, и пытался завоевать его
сочувствие, живописуя мои телесные недуги, он слушал меня без внимания и
наконец прервал, воскликнув: "Я больше не слушай тебя! Не то сейчас канака
разозлишь, тебя убьют, меня убьют тоже. Не видишь разве, они не хотят, чтобы
мы друг с другом говорили? А-а, ничего, вот скоро будешь крепкий, здоровый,
они тебя убивать и есть, и голова твоя висеть, как Хаппар канака. Слушай
меня, но сам не говори: я сейчас уходить, ты замечай, куда я пошел; потом
будет ночь, все канака мои-мои (спать) - ты убегай. Придешь в Пуиарка, я за
тебя там слово говори, не тронут тебя. Потом везу тебя в Нукухива на моей
лодке - ты больше с корабля не убегать". И с этими словами, подкрепленными
необыкновенно решительной жестикуляцией, Марну отошел от меня и завел беседу
с группой старейшин, только что вошедших в дом.

Возобновлять разговор, столь резко им прерванный, нечего было и пытаться.
Марну не склонен был жертвовать своей безопасностью ради неосмотрительных
попыток обезопасить меня. Но план, им предложенный, показался мне выполним,
и я решился последовать ему при первой же возможности.

Поэтому, когда Марну собрался уходить, я пошел вместе с тайпийцами его
провожать, чтобы тайно высмотреть и запомнить дорогу из долины. Спускаясь с
пай-пай, он обернулся ко мне, быстро пожал мне руку и, многозначительно
взглянув мне в лицо, скороговоркой сказал: "Ты смотри - делаешь, как я
говорю, - а! хорошо, не делаешь - ах! умираешь". Затем он махнул копьем и
живо зашагал по тропе, которая, как я заметил, вела к горному проходу в
стороне, противоположной от Хаппарского хребта. Скоро он скрылся из виду.

Путь к спасению был мне теперь известен, но как им воспользоваться? Я
постоянно находился в окружении тайпийцев, даже от одной хижины до другой
меня непременно кто-нибудь из них сопровождал, даже в часы сна малейшее мое
движение сразу привлекало внимание тех, кто делил со мной ложе из циновок.
Но всем преградам вопреки я решил, не откладывая, попытать удачи. Для того
чтобы у меня появились хоть какие-то шансы на успех, нужно было сделать так,
чтобы в доме Мархейо меня хватились не раньше чем через два часа после моего
ухода, потому что сигнал тревоги передавался в долине с такой скоростью, а
обитателям ее так хорошо знакомы были все тропинки в лесу, что иначе у меня,
хромого и слабосильного и не знающего дороги, не было никакой надежды уйти
от погони. Таким образом, единственное время для попытки - это ночь, и
действовать надо с величайшей осторожностью.

Вход в жилище Мархейо представлял собою низкое и узкое отверстие в
плетеной тростниковой стене. Когда обитатели дома отходили ко сну, отверстие
это, неизвестно почему, всякий раз загораживалось - его задвигали тяжелым
щитом из палок, связанных соломенными тяжами. Если кто-нибудь хотел выйти,
скрежет отодвигаемой двери будил весь дом; и я не раз имел возможность
убедиться, что дикари, когда им не дают спокойно спать, оказываются не менее
раздражительными, чем цивилизованные люди.

Это препятствие я решил преодолеть следующим способом. Я встану ночью не
таясь, отодвину дверной щит и выйду на волю будто бы только затем, чтобы
напиться из большой тыквы, которая всегда стояла снаружи на углу пай-пай. А
возвратившись, я нарочно оставлю щит незадвинутым в расчете на то, что мои
сожители по всегдашней своей лени не встанут, чтобы исправить такую мою
оплошность. Я вернусь на циновки, дождусь, пока все опять заснут, а затем
тихонько выскользну из дому и со всех ног пущусь по дороге в Пуиарку.

В ту же ночь я попробовал осуществить этот план. Где-то, как я думаю,
около полуночи я встал и отодвинул щит. Сожители мои, как я и ожидал, сразу
проснулись, поднялись, кто-то спросил: "Арваре пу ава, Томмо?" (Куда идешь,
Томмо?) "Ваим" (вода),-коротко ответил я и взялся за тыкву. Они сразу же
снова улеглись, я вернулся на свою циновку и стал с замирающим сердцем
ждать, что получится.

Тайпийцы один за другим, повозившись на циновках, заснули опять, и я,
радуясь воцарившемуся безмолвию, уже собрался встать, как вдруг послышался
шорох - чья-то темная фигура поднялась, загородив от меня желанный выход,
задвинула назад дверной щит и вернулась к себе на циновки. Кто это был, я не
разглядел. Удар был жестокий. Опасаясь возбудить подозрение островитян, я не
мог в эту ночь повторить попытку и вынужден был отложить все на завтра. В
последующие ночи я еще несколько раз пробовал осуществить мой замысел,
однако с таким же неуспехом. Так как я делал вид, будто встаю, чтобы утолить
жажду, Кори-Кори, то ли заподозрив что-то, то ли просто желая мне, как
всегда, услужить, теперь каждый вечер ставил у моего изголовья тыковку с
водой. Но я все равно вставал. Однако каждый раз мой верный слуга вставал
вместе со мною, словно ни на минуту не желая выпустить меня из-под своего
надзора. Пришлось мне покамест отказаться от задуманного; правда, я утешал
себя, что когда-нибудь еще все-таки своего добьюсь.

Вскоре после посещения Марну здоровье мое настолько ухудшилось, что я уже
почти не мог ходить, даже опираясь на копье, и Кори-Кори, как прежде, должен
был носить меня каждый день на речку.

А в жаркие часы я подолгу лежал на циновке и, пока все вокруг нежились
беззаботным сном, бодрствовал, предаваясь горьким мыслям, которые теперь уже
не в силах был отгонять, - о родных и друзьях, находящихся за тысячи миль от
дикого острова, где меня держат в плену, об ужасной моей судьбе, о которой
они никогда не узнают и, может быть, будут все еще ждать моего возвращения,
когда мои кости уже смешаются с песками долины. И меня начинала бить
неудержимая дрожь.

Как живо, со всеми подробностями запечатлелась в моей памяти сцена,
открывавшаяся моему взгляду в эти часы мучительных раздумий! По моей просьбе
мои циновки всегда стелились против входа, и мне видна была невдалеке
хижина, которую строил старый Мархейо.

Когда нежная Файавэй и верный Кори-Кори засыпали подле меня и я оставался
наедине с самим собою, я с интересом следил за занятием этого престарелого
чудака. Один в безмолвии знойного тропического полдня, он потихоньку возился
со своей постройкой - сидел в холодке и связывал узкие пальмовые листья или
скручивал у себя на коленях лыковую веревочку, чтобы оплести зеленую кровлю
своего домишки. Нередко, опустив работу на землю и встретив мой внимательный
тоскливый взгляд, он махал мне рукой с выражением искреннего сострадания, а
потом не спеша вставал, на цыпочках, чтобы не потревожить спящих, входил ко
мне и, взяв из моих рук опахало, садился подле меня, и, медленно им
помахивая, грустно глядел мне в глаза.

Там, где кончалась пай-пай, перед домом широким треугольником росли три
роскошных хлебных дерева. И сейчас у меня перед глазами стройные колонны их
стволов, нежные шероховатости коры, на которых изо дня в день отдыхал мой
взгляд, пока я предавался моим одиноким печальным раздумьям. Удивительно,
как неодушевленные предметы оказываются слиты с нашими чувствами, особенно в
часы печали. Даже сегодня, среди шума и суеты великого города, в котором я
живу, я вижу перед собой эти могучие три дерева, словно в самом деле стоящие
за моим порогом, и ощущаю успокоение, которое нисходило на меня, когда я час
за часом любовался гибким колыханием их высоких крон.

- 34 -

Прошло без малого три недели со времени второго посещения Марну и,
наверное, больше четырех месяцев с тех пор, как я попал в долину Тайпи, как
вдруг однажды в час полуденного сна на пороге дома Мархейо вдруг появился
Мау-Мау, одноглазый вождь, и, низко наклонившись ко мне, негромко, но
отчетливо сказал: "Тоби пеми эна" (Тоби приехал). Боже милосердный! Какие
бурные чувства заклокотали у меня в душе! Забыв про терзавшую меня боль в
ноге, я вскочил и стал громко звать дремавшего возле меня Кори-Кори.
Переполошившиеся островитяне попрыгали со своих циновок; новость сразу же
была сообщена и им. И не прошло и нескольких минут, как я верхом на
Кори-Кори, окруженный взволнованными туземцами, уже направлялся к дому Тай.

Из всего, что Мау-Мау рассказывал на ходу моим спутникам, я мог понять
только, что мой давно пропавший друг наконец нашелся - прибыл на лодке,
которая только что вошла в залив Тайпи. Естественно, что, услышав такое
известие, я думал только о том, как бы поскорее попасть на берег, больше
всего опасаясь, чтобы какие-нибудь непредвиденные обстоятельства не помешали
моей встрече с Тоби. Но тайпийцы не соглашались идти к морю и продолжали
путь к королевской резиденции. Мехеви и старейшины вышли нам навстречу на
пай-пай и издалека громко приглашали нас приблизиться.

Мы подошли, и я сразу же попытался им втолковать, что мне надо на берег -
встретиться с Тоби. Однако король не дал на это своего согласия, наоборот,
он сделал Кори-Кори знак внести меня в дом Тай. Сопротивляться было
бесполезно; и я очутился внутри, окруженный толпой, громко обсуждавшей
полученные вести. При этом то и дело упоминалось имя Тоби, сопровождавшееся
шумными, удивленными восклицаниями. Очевидно, известие о его прибытии
вызывало у них сомнения - каждую свежую новость, поступавшую с берега, они
выслушивали с живейшим интересом.

Вне себя оттого, что меня здесь держат в такую минуту, я стал умолять
Мехеви, чтобы он позволил мне отправиться на берег. Встречусь я там с Тоби
или нет - все равно я знал, чувствовал, что от моего появления на берегу
зависит сейчас вся моя судьба. И я заклинал Мехеви отпустить меня. Он
смотрел на меня молча, серьезным, внимательным взглядом, но потом все-таки
нехотя согласился.

И вот в сопровождении полусотни тайпийцев я рысью двинулся к берегу.
Каждые несколько минут носильщики пересаживали меня с одной спины на другую,