веют аромат и тайное прозрение прошедшего и будущего; но потом
он печально шел дальше, потому что обещанное все не сбывалось.
У него было такое чувство, словно он ждет и прислушивается у
полуоткрытой двери, за которой слышится дыхание отрадных тайн,
но, едва только он начинал думать, что вот сейчас все дастся
ему и сбудется, дверь затворялась и ветер мира обдавал холодом
его одиночество.
он впервые за долгие годы чувствовал так близко и ясно. Также
Ирис разговаривала с ним, и, когда он просыпался, ему все еще
звучало нечто, от чего он целый день не мог оторваться мыслями.
Бесприютный, всем чужой, бродил Ансельм из края в край, и спал
ли он под крышей, спал ли в лесах, ел ли хлеб, ел ли ягоды, пил
ли вино или пил росу с листьев -- ничего этого он не замечал.
Для многих он был юродивым, для многих -- чародеем, многие его
боялись, многие смеялись над ним, многие любили. Он научился
тому, чего никогда раньше не умел: быть с детьми, участвовать в
их диковинных играх, беседовать со сломанной веткой или с
камешком. Лето и зима проходили мимо него, он же смотрел в
чашечки цветов, в ручьи, в озера.
-- все только картинки.
была картинкой; ей-то он и следовал, и эта сущность в нем могла
иногда говорить -- то голосом Ирис, то голосом матери -- и была
утешением и надеждой.
Так, однажды он шел по снегу через зимнюю долину, и борода его
обледенела. А среди снега стоял ирис, острый и стройный, он
выпустил одинокий прекрасный цветок, и Ансельм наклонился к
нему и улыбнулся, потому что теперь вспомнил и знал, о чем
всегда напоминал ему ирис. Он снова вспомнил свою детскую грезу
и видел между золотых столбиков голубую дорогу в светлых
прожилках, которая вела в сердце и тайная тайных цветка, и там
-- он знал это -- обреталось то, что он искал, обреталась
сущность, которая не была картинкой.
пришел к хижине, там были дети, они напоили его молоком, и он
играл с ними, они рассказывали ему истории и рассказывали, что
в лесу у угольщиков случилось чудо. Там видели отворенными
ворота духов, которые отворяются раз в тысячу лет. Он слушал и
кивал, представляя себе эту дивную картину, и пошел дальше; в
ивняке впереди пела птичка с редкостным, сладким голосом, как у
покойной Ирис. Ансельм пошел на голос, птичка вспорхнула и
перелетела дальше, за ручей и потом в глубь бескрайних лесов.
слышно, Ансельм остановился и огляделся вокруг. Он стоял в
глубине долины, среди леса, под широкой зеленой листвой тихо
текли воды, а все остальное затихло в ожидании. Но в его груди
птичка пела и пела голосом возлюбленной и посылала его дальше,
пока он не остановился у замшелой стены скал, в середине
которой зияла расселина, чей узкий и тесный ход вел в недра
горы.
приближается Ансельм, и крикнул:
кто вошел в них, не возвращался.
увидел теряющуюся в глубине горы голубую тропу, а по обе
стороны ее часто стояли золотые колонны, и тропа полого
спускалась в недра, словно в чашечку огромного цветка.
расселину и через чашу золотых колонн -- в тайная тайных
голубых недр. То была Ирис, в чье сердце он проникал, и то был
сабельник в материнском саду -- в его голубую чашечку Ансельм
входил легким шагом; и когда он молчаливо шел навстречу
золотому сумраку, все, что он помнил и знал, сразу же пришло к
нему, он чувствовал ведущую его руку, она была маленькая и
влажная, любовные голоса доверительно звучали над самым его
ухом, они звучали точно так же и золотые колонны блестели точно
так же, как все звенело и светилось давным-давно, в его
детстве, с приходом весны.
годы, -- что он идет в чашечку цветка и вслед за ним идет и
летит весь мир картинок, чтобы кануть в тайная тайных, которая
лежит за всеми картинками.
на родину.
писателя Марии Бернулли. Опубликована в 1918 году.
строку из "Мистического хора" в финале второй части "Фауста":
"Все преходящее -- символ, сравнение" (перевод Б. Пастернака).
соответствует своему значению в алхимической традиции, которая
в свою очередь используется К. Г. Юнгом для объяснения
психических процессов, связанных с освобождением самости, о
продвижении к центру своего "Я", скрытого в недрах
бессознательного. Таким образом, золото -- истина, гармония,
самость.
многолико и отнюдь не исчерпывается представлениями о галантных
романах и забавно-вычурных фарфоровых статуэтках, в
Великобритании зародилось новое направление христианства и
христианской деятельности; проклюнувшись из едва приметного
зернышка, оно с поразительной быстротой разрослось, подобно
могучему экзотическому древу, и ныне всем известно как
миссионерское движение евангелической церкви. Миссионерства не
чуждается и Рим, однако католическая церковь не породила в этой
области чего-то нового или выдающегося, ибо с первых своих дней
и поныне она считала и считает себя всемирным царством, в
права, обязанности и непременные заботы которого входит
покорение и обращение в истинную веру всех сущих в мире
народов, что и осуществляла католическая церковь неутомимо на
протяжении всей своей истории, порой с любовью и подлинным
благочестием, каковые были свойственны ирландским монахам,
порой же -- с поспешностью и неумолимостью, отличавшими,
например, Карла Великого. Полной противоположностью такого
образа действий стали труды различных протестантских общин и
церквей, и главное их отличие от вселенской католической церкви
состояло в том, что они были национальными и служили духовным
потребностям наций, рас и народов: у чехов был Ян Гус, у немцев
-- Лютер, у англичан -- Виклиф2.
движение, в сущности, находилось в противоречии с самим
протестантизмом, ибо обращалось к древнейшей вере Христовых
апостолов, то немало было к тому внешних поводов и причин.
Начиная со славной эпохи Великих открытий странствовали люди по
всему свету, открывали и покоряли неведомые земли, но
исследовательский интерес к незнакомым горам и островам, а
равно и геройство мореходов и искателей приключений повсюду
сметены были духом нового времени, что устремлялся в недавно
открытые экзотические земли не ради волнующих деяний и событий,
не из-за редкостных зверей и птиц или романтических пальмовых
рощ, но за перцем и сахаром, шелками и мехом, саго и рисом, --
словом, за товарами, которые приносят прибыль на мировом рынке.
И потому в людях все более развивалась известная
односторонность и горячность, они отбросили или предали
забвению многие обычаи и законы, которые чтила христианская
Европа. Там, вдали от дома, они хищно преследовали и убивали
туземцев; в Америке, Африке, Индии образованные европейские
христиане разбойничали, точно куница, забравшаяся в курятник.
Даже если подойти к делу без излишней чувствительности, все это
было просто чудовищно, шел грубый циничный грабеж, творилось
насилие, и на родине завоевателей это вызвало всплеск
возмущения и стыда, который в конце концов привел к тому, что
колонизация обрела упорядоченный и благопристойный вид. Одним
же из таких порывов было миссионерское движение, возникшее в
силу справедливого и доброго желания -- чтобы Европа дала
бедным, беспомощным язычникам и дикарям нечто иное, нечто
благое и возвышенное, а не один лишь порох да выпивку.
значительность и успешность миссионерской деятельности, нет
никаких сомнений в том, что, как всякое подлинно религиозное
движение, оно было порождено чистотой помыслов и чувств, что у
его истоков стояли благородные, а нередко и замечательные люди,
искренне веровавшие и желавшие добра, что и до сего дня служит