жалостливо, что ли. А месяц спустя, уверенный в собственной
неуязвимости, подхватил-таки на вокзальной бляди самый натуральный
люэс, до сих пор, наверное, лечится. Что же, хохотнул я. У каждого
человека свой Шеф, А у каждого Шефа свой метод. Простите, конечно, за
нескромность, еще мой хохоток, должно быть, еще больше расположил
мальчика ко мне, вы такой благородный слушатель, так тонко во всем
разбираетесь, и я, польщенный, расплылся в улыбке. Нет-нет, я отнюдь
не покушаюсь на ваши личные тайны, я слишком уважаю свободу личности -
но кто вы хотя бы по профессии? Как вам объяснить? меня снова
разбирало захохотать. Я служу в КГБ. Чиновником по особым поручениям.
То есть, конечно, офицером. Вы, значит, не эмигрант? Отнюдь, заливался
я. Я в служебной командировке. А что ж вы не спрашиваете, по каким
именно особым поручениям? Полагаете - секрет? Может, и секрет, да
только не от вас. Я служу исполнителем. Если использовать
романтическую терминологию - палачом. Но не судебным, а оперативным.
почти до рвоты доходящее отвращение боролось в нем с улыбчатым наивным
недоверием: это ж, мол, надо так пошутить! Да, напуганы вы порядочно,
произнес я очень серьезно, пытаясь как можно точнее повторить
интонации Шефа. Мальчик, кажется, склонился поверить - бросил мне
сквозь желудочный спазм: не напуган! Просто все это мне омерзительно!
Я и уезжаю отсюда потому только, что по моей земле ходят палачи! По
вашей? А вы, простите, кто по национальности? Мальчик покраснел:
русский! А выезжаете как еврей! Следуя своему обыкновению, Шеф не дал
мне никаких сведений о подопечном, но кое-что я, слава Богу, способен
угадать и сам.
произведенным эффектом. Я пошутил. Продемонстрировал, что значит
откровенничать с незнакомым человеком. Даже на столь либеральном
маршруте. Мальчик смотрел на меня во все глаза, с полуслова готовый
поверить любой, какую бы я ни произнес, ахинее - лишь бы ахинея эта не
требовала от него замкнутости, враждебности, от которых он, кажется,
слишком уже успел устать. Я то, что в прошлом веке определялось словом
беллетрист. Литератор, и назвал довольно известную фамилию. Лицо
мальчика разгладилось, озарилось улыбкой: правда? восхитился он. У
меня аж от сердца отлегло! Но ведь действительно: не мог же я так
пролететь. Еще Солженицын - помните? - написал в ГУЛАГе, что без веры
собственной интуиции ни в малой, ни в большой зоне выжить нельзя. И
что он ни разу не ошибся, выбирая людей, которым можно довериться в
самых критических обстоятельствах. Это он-то ни разу не ошибся?
саркастически заметил про себя я.
фамилию, и я снова почувствовал себя польщенным. Вы меня разыгрывали,
полагая, что я должен знать вас по портретам? Но на портретах,
подозрительность воротилась к мальчику, на портретах вы совсем другой.
Я, конечно, замечал, что фотографии иногда мало походят на оригиналы,
но не до такой же степени... Я подумал, не показать ли удостоверение с
фамилией Куздюмов, выведенною каллиграфическим почерком нашего
кадровика, командировку и даже секретный приказ Шефа, - все равно
мальчик никуда б от меня не делся, а если б и попытался защищаться -
мне только занятнее стало бы выполнять задание: так моя миссия слишком
уж похожа на заклание двухдневного ягненка, тут справится и
практикант, - но в конце концов я решил ничего не показывать, ибо - я
почувствовал - такой перегрузки психика соседа просто не выдержит. А
сводить мальчика с ума не входило ни в мои, ни в Шефовы планы, да и
жалко. Я срочно встряхнулся и привел лицо в соответствие с портретом
литератора, чьим именем назвался: а как сейчас? Мальчик внимательно
посмотрел на меня и одобрил: сейчас совсем другое дело. Сейчас -
похожи. Сейчас я вам верю вполне, и, освободившись от недоумения,
волнуясь счастьем столь лестного знакомства, сбивчиво продолжил свои
признания: мне так неудобно, что я приставал к вам с дурацкими
разговорами. Ваш LБилет до звездыv... ваши книги... вы знаете, они так
много сделали для меня в свое время. Вы, можно сказать, мой духовный
отец... Если б не вы, я, пожалуй, и не прозрел бы, и не летел бы
сейчас вот здесь, с вами рядом. А вы ведь тоже, кажется, кончали
медицинский? И что, вы тоже... он повторил давешний мой замысловатый
жест, - навсегда?
ли, мол, тоже навсегда. Но это особый разговор. А мне сначала хотелось
бы дослушать до конца увлекательнейшее приключение. Ваш рассказ -
рассказ художника слова. Вам непременно следует писать! Он смущенно,
совсем по-детски улыбаясь, неумело попытался скрыть удовольствие от
моего грубоватого комплимента, возразил, скромничая, что он, дескать,
тут не при чем, он, дескать, просто отчитывается в произошедшем с
ним, - и я снова глубочайшим образом пожалел, что у меня такой
нетерпимый, такой нетерпеливый Шеф. Мне, видит Бог, до слез захотелось
оказаться действительно этим паршивым писателишкою, именем которого,
неизвестно откуда и вспомнив его, я назвался, - этим паршивым
писателишкою, а не тем, кто я есть.
комплиментов. Рассказывайте-ка дальше. Я ведь уже говорил вам, как
люблю детективы, - сосед улыбнулся моей, как ему показалось, шутке. А
то мы, я посмотрел на именной хронометр, как раз перелетаем границу.
Скоро Вена, скоро свобода! Если вы искренне настаиваете... мальчик
долгим, пристальным взглядом, пущенным в обход меня, уставился в
иллюминатор (Пролетели уже, пролетели! подогнал я) - давайте
продолжим. Разумеется, искренне.
Арсений свою повесть, когда, тщеславный осел, понес ее читать на ЛИТО.
Дальнейший текст был выполнен пастою другого оттенка и вообще выглядел
как-то по-иному, стыдливо, что ли: мелко, криво, менее разборчиво.
Даже на поверхностный взгляд чувствовалось, что автор уже не смакует
встающие перед ним детали и подробности, не задыхается на неожиданно
возникающих крутых поворотах, а мечтает скорее, все равно уже как,
добраться до конца. Просто и читать расхотелось. Итак, кинометод. Вы,
конечно, обратили внимание... Арсений посмотрел в окно: осталось
проехать всего две остановки. Как раз, прикинул, закончу.
уделил я сибирской истории с Калерией и Куздюмовым, хотя давным-давно
знаю, да и вас предупредил, что она вымышлена мною от начала до конца.
И тем не менее меня до сих пор тянет к ней, я затер воображаемую
пленку до царапин, до дыр, и не потому только, что киноверсия, при
всем ее несходстве с действительностью, все-таки прояснила мне многое
в заболевании пациента, даже вовсе не потому - просто я до сих пор
подсознательно желаю, чтобы причиною заболевания являлось мое кино, а
не отвратительное тюремное происшествие сорок девятого года. Грязная,
пакостная комната Калерии до сих пор представляется мне стерильным
благоухающим дворцом по сравнению с роскошным кабинетом, в котором мне
очень скоро пришлось побывать. Нарисуйте себе... и мальчик вдруг начал
описывать кабинет моего Шефа. Вот в чем дело! догадался я. Значит, у
Шефа с ним личные отношения. Только зачем уж так: чище, стерильнее...
Грязь - она грязь всегда, независимо от того, частная или
государственная! И автоматически поправил мальчика: вы ошибаетесь. Там
стоит видеомагнитофон не Lсониv, а Lбошv. Я плохо в них разбираюсь,
извинился сосед, даже не удивившись в своей увлеченности, откуда мне
знать марку того видеомагнитофона, под Lсониv я имел в виду, что
импортный. Нет уж, простите, вступился я за честь своего учреждения.
LБошv - это совсем не то, что Lсониv. LБошv делает аппаратуру штучную,
она ценится на мировом рынке впятеро дороже, чем японские серийные
игрушки...
Зачеркнутые слова. Разноцветные паранойяльные рисунки. Какие-то цифры.
Арсений выбрался из троллейбуса и помог сойти хорошенькой дамочке,
впрочем, вполне порядочной и, видимо, образцовой жене и матери: полные
продуктов и туалетной бумаги авоськи в обеих руках. Продуктов - и
туалетной бумаги. Неужели это все, что я сумел сочинить после
товарищеской критики? Жалко! Ах, нет, вот, через две пустых, еще
исписанная страничка. На другой день мальчик встретился с Николаем
Евгеньевичем...
осторожно, тактично прощупывать на предмет обстоятельств вопроса а ты
чистый? и, убедившись в полном несоответствии своей версии
действительности несколько даже на пациента обиделся. Хорошо!
раздраженно прикрикнул. Тогда расскажите подробно всю вашу жизнь!
Зачем вам подробно, да еще и всю?! в сущности, без повода, взорвался
Николай Евгеньевич, и мой сосед тут же почувствовал, что что-то не
так, что что-то Н. Е. собирается от него скрыть, может быть, впрочем,
такое, что скрывает и от себя. Что именно? Пользуясь степенью
раздраженности пациента, как репликами холодно-горячо в жмурках, мой
сосед выясняет, что Н. Е. в сорок девятом был арестован и провел в
тюрьме около двух недель. Вы не подумайте! зачем-то оправдывается
Николай Евгеньевич. Обычные сталинские дела! Пятьдесят восьмая! К тому
же, оказалось недоразумением, и меня освободили! Мальчик по молодости
лет не знает, что в сорок девятом недоразумений еще не происходило и
что за здорово живешь пятьдесят восьмую через две недели не
освобождали, - тем не менее направляет острие своего расследования