несколько дней, у нас такие нравы.
немного глаза... И эта ее манера произносить французские слова, эта ее
манера, и он прищуривался. (Фармацевтичка, какая жалость.)
слов", открывая, например, словарь Хулио Касареса на странице 558 и подбирая
слова вроде: la hallulla, el hamago, el halieto, el haloque, el hamez, el
harambel, el harbullista, el harca у la harija198. В глубине души они
немного грустили по возможностям, растраченным как в силу особенностей
аргентинского характера, так и ввиду неотвратимого хода времени. Что
касается фармацевтов, то Тревелер утверждал, будто они ведут свой род от
Меровингов, и они с Оливейрой посвятили Талите эпическую поэму, повествующую
о том, как орлы фармацевтов наводнили Каталонию, сея черный ужас, красный
перец и чемерицу. Многотысячное племя фармацевтов, верхом на огромных конях.
Размышления в бескрайней фармацевтической степи. О императрица фармацевтов,
смилуйся над нами, гордо взывающими, диких коней укрощающими, по белу свету
блуждающими, страха не знающими, так что пятки сверкают удирающими.
в цирк и Оливейру, объект его забот попивал в комнате мате и нехотя
приобщался к родной литературе. По мере того, как он углублялся в проблему,
разгорались такие страсти, что торговля габардиновыми отрезами существенно
страдала. Посиделки происходили во дворике у дона Креспо, который был
приятелем Тревелера и сдавал комнаты сеньоре Гутуззо и прочим приличным
женщинам и мужчинам. Окруженный нежными заботами Хекрептен, которая баловала
его дальше некуда, Оливейра спал до отвала, а в минуты просветления
заглядывал в книжонку Кревеля, завалявшуюся на дне чемодана, и становился
все больше и больше похож на героя какого-нибудь русского романа. Из этой
размеренной муры ничего хорошего выйти не могло, и он в душе надеялся на то,
что, когда он прикроет глаза, кое-что обрисуется лучше и что, когда заснет,
в голове у него прояснится. Дело с цирком не двигалось, директор и слушать
не хотел о том, чтобы взять еще одного служащего. Под вечер, перед тем как
приступить к своим служебным обязанностям, Тревеле-ры спускались во дворик
выпить мате с доном Креспо, Оливейра тоже выходил, и они все вместе слушали
старые пластинки на проигрывателе, который чудом еще крутился, но именно так
и следует слушать старые пластинки. Иногда Талита садилась напротив
Оливейры, чтобы сыграть в "кладбище слов" или сразиться в "вопросы-на-весах"
-- еще одна игра, которую придумали они с Тревелером и которой страшно
увлекались. Дон Креспо считал их сумасшедшими, а сеньора Гутуззо -- глупыми.
глядя на Оливейру. Это было сильнее него; но когда он решался спросить, то
почему-то отводил глаза и точно так же неизвестно почему не называл столицу
Франции, а говорил "то" или "о том", словно какая-нибудь мамаша, что ломает
голову, придумывая, как поприличнее назвать своему малышу его стыдное место,
сотворенное боженькой.
посмотри.
Тот больше не упорствовал и, настроив свою ужасную гитару, купленную в
магазине "Каса Америка", принимался за танго. Талита, немного
раздосадованная, искоса поглядывала на Оливейру. Не говоря ничего
конкретного, Тревелер вбил ей в голову, что Оливейра -- тип странный, и,
хотя это было видно простым глазом, все-таки странность его, наверное, была
другой, ни на что не похожей. Случались вечера, когда все словно бы чего-то
ждали. Им было хорошо вместе, но возникало ощущение, что это -- затишье
перед бурей. И если в такие вечера они открывали "кладбище слов", то
выпадали слова вроде цистит, cito!, цитоплазма, цианоз, цианистый калий,
церебральный паралич. И они отправлялись спать с затаенным дурным
настроением, и всю ночь им снились приятные и забавные сны, возможно, как
раз в силу противоречия.
41
было очень трудно выпрямлять гвозди; он клал гвоздь на плитчатый пол и бил
по нему молотком (всем известно, как опасно выпрямлять гвоздь молотком, вот
он уже почти прямой, но тут ты бьешь по нему, он выворачивается и прищемляет
пальцы, его держащие (просто как назло), но ты все равно упрямо колотишь
молотком по полу (всякий знает как), упрямо колотишь, колотишь).
гвозди. -- А скобяная лавка в это время закрыта, мне дадут пинком под зад,
постучись я и попроси гвоздей на тридцать монет. Ничего не поделаешь,
придется выпрямлять эти".
поднимал голову к открытому окну и свистел, чтобы Тревелер выглянул. Из его
окна прекрасно была видна часть комнаты, и что-то ему подсказывало, что
Тревелер там и что, возможно, они с Талитой спят. Тревелеры спали днем
подолгу, и не столько потому, что уставали в цирке, сколько из принципа, и
Оливейра это уважал. Будить Тревелера днем в половине третьего было делом
рискованным, но у Оливейры все пальцы посинели и кровоточили, отчего
сделались похожими на сырую колбасу, так что смотреть противно. Чем больше
он на них смотрел, тем больше чувствовал: надо разбудить Тревелера. К тому
же страшно хотелось мате, а заварка кончилась, точнее, травы оставалось на
ползаварки, вот бы Тревелер или Талита бросили ему еще хотя бы столько же,
завернули в бумажку вместе с гвоздями для балласта, и он бы смог заделать
окно. Прямые гвозди и травы на заварку, тогда и сиесту можно пережить.
ослепленный солнцем. На нижнем этаже, где помещалось подпольное заведение с
тремя женщинами и девушкой-служанкой, кто-то, пытаясь подражать ему, жалко
свистнул -- не то чайник закипел, не то беззубый засипел деснами. Оливейре
нравилось восхищение и дух соревнования, которые возбуждал его свист, и он
не злоупотреблял своим умением, приберегая его для важных случаев. Сидя за
книгами, что, как правило, случалось между часом ночи и пятью часами утра,
однако не каждую ночь, он с замешательством сделал вывод, что свист вовсе не
являлся выдающейся темой в литературе. Очень немногие авторы заставляли
своих персонажей свистеть. Почти никто. Они обрекали их на довольно
однообразный репертуар (те говорили, отвечали, пели, кричали, бормотали,
цедили сквозь зубы, вещали, шептали, восклицали и произносили), но не было
героя или героини, которые венчали бы великий миг своих деяний настоящим
свистом, таким, от которого стекла вылетают. Английские сквайры свистом
подзывали своих ищеек, и некоторые диккенсовские персонажи свистели, чтобы
остановить кеб. В аргентинской же литературе свистели совсем мало, и это был
позор. И потому Оливейра склонен был считать мастером Камбасереса, хотя и не
читал его, исключительно за названия произведений; иногда он воображал день,
когда свист видимыми и невидимыми путями проникнет в Аргентину, окутает ее
своим свиристящим блеском и явит изумленному миру новый лик мясной державы,
не имеющий ничего общего с парадным представлением о стране, какое дают
посольства, воскресные выпуски, стряпня Гайнсы Митре Паса и уж конечно --
зигзаги "Бока-юниорс", некрофильский культ багуалы или квартал Боэдо. "Мать
твою так (обращаясь к гвоздю), спокойно нельзя подумать, черт подери".
Впрочем, подобные мысли претили ему, поскольку были слишком просты, хотя он
и был уверен, что Аргентину надо брать на стыд, отыскать ее совестливость,
прятавшуюся под целым веком всякого рода незаконных захватов, о чем
великолепно писали аргентинские эссеисты, следовало каким-то образом
показать, что ее нельзя принимать всерьез, как она того хотела. Но кто же
отважится стать тем шутом, который к чертовой матери развенчает ее
невиданную гордыню?
глядишь, и улыбнулась бы понимающе и благодарно? Ну, парень, что за страсть
-- портить себе жизнь. Ну-ка, вот этот гвоздик, похоже, не такой упрямый,
как другие, кажется, он послушнее.
силу самовнушения. Пот струился по лбу и заливал глаза, и никак не удержать
было гвоздь изгибом кверху, потому что даже от слабого удара он выскальзывал
из потных (от холода) пальцев, и прищемленные пальцы синели (от холода). На
беду, солнце лупило прямо в окно (это луна сияла над заснеженными степями, а
он свистел, понукая лошадей, которые несли по степи его тарантас), к трем
часам в комнате не осталось уголка, которого бы не заполонил снег, и
Оливейра медленно замерзал на снегу, скоро его окончательно сморит сон, так
прекрасно и даже вызывающе описанный в рассказах славянских писателей, и его
тело останется погребенным под губительной белизной мертвенно-белых цветов
бескрайних степей. Вот это хорошо: мертвенно-белых цветов бескрайних степей.
И он изо всех сил тяпнул молотком по большому пальцу. Его обдало таким
холодом, что пришлось покатиться по полу, чтобы не окоченеть совсем. Когда
он наконец сел, тряся рукою, пот лил с него в три ручья, но, возможно, то
был талый снег или легкая изморось, что порою приходит на смену
мертвенно-белым цветам бескрайних степей и освежает шкуру волков.
Оливейра сражался со снегом и степью. Он собирался было повернуться и
рассказать Талите, что Оливейра катается по полу и трясет рукой, но понял,
что положение серьезное и лучше, пожалуй, оставаться свидетелем суровым и
бесстрастным.
полчаса свищу. Смотри, всю руку размозжил.