Чтение 49–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

О, я так и вижу Мейерхольда на премьере "Гамлета", к сожалению, не
состоявшейся.

Вот он сидит на некрашеном табурете, как сатана Антокольского на утесе, и
царапает кулису длинным ногтем. Это в том случае, если постановка была бы
решена в конструкции.

Вероятно, Полония играл бы Игорь Ильинский.

В моем воображении возникает следующая неосуществленная сцена.

Полоний. Вот он идет. Милорд, уйдемте прочь. Скорей.

(Выходят Король и Полоний. Входит Гамлет.)

Наш сатана спрыгивает с табуретки и, как пойнтер, делает стойку.

Зрительный зал замирает. Два часа он с трепетом ждал:

Быть или не быть? - вот в чем вопрос!

Что благородней для души - терпеть

Судьбы-обидчицы удары, стрелы

Иль, против моря бед вооружась,

Покончить с ними? Умереть, уснуть...

А вместо этого:

- На, выкуси-ка, товарищ публика!

И сатана самого передового театра на земном шаре показывает зрителям
нахальный шиш с маслом!

Есть от чего прийти им в восторг.

И будущий зал ахает.

А сатана уже сидит на некрашеной табуретке, самодовольно вздернув свой
абсолютно неправдоподобный нос.

Очень обидно, что эта поучительная картина оказалась только в моем
воображении. Невероятно грустно, что Мейерхольду не довелось осуществить
постановку "Гамлета". Пусть даже с Зинаидой Райх в роли принца Датского.

Спасибо, что мастер показал "Горе от ума", то бишь "Горе уму", как похуже
сначала назвал Грибоедов свою комедию.

Мейерхольд всегда поступал по украинской пословице: "Нехай буде гирше,
абы инше", что значит: "Хуже, да иначе".

А ведь это великое дело! Без него, без этого "инше", все искусство (да и
жизнь тоже) на одном бы топталось месте. Скучища-то какая!

Нередко, впрочем, у Всеволода Эмильевича бывали не только "гирше", а и
"краще".

Сотню лет кряду Чацкий являлся "чуть свет" перед Софьей этаким кудрявым
красавцем. Будто он выпорхнул прямехонько из-под горячих щипцов куафера. И
уж конечно - вылощенным проутюженным щеголем. Как говорится, с иголочки.

Словно до Мейерхольда все режиссеры читали книгу, а видели фигу.

Чацкий-то что рассказывает?

Я сорок пять часов, глаз мига не прищуря,

Верст больше семисот пронесся; ветер, буря,

И растерялся весь, и падал столько раз...

И приехал "чуть свет" прямо к Софье, а не к куаферу. Это уж после, к
балу, он прикуаферится.

Поэтому у Мейерхольда Чацкий и вбегал (а не "появлялся" перед Софьей) в
дорожном зипуне, в теплых шарфах:

Ну, поцелуйте же, не ждали?

А уж после того сбрасывал дорожный зипун, подбитый белым бараньим мехом.

Сколько психологии! Какая правда! Умная, грубоватая правда, не
притеатраленная бессмысленным фрачком в корсетную талию. И какое знание
горячего благородного сердца! С таким сердцем тогда выходили на Сенатскую
площадь. А в кармане - пистолетишко был против всей Российской империи.
Потом с николаевской виселицы срывались и, упав на скрипучие доски эшафота,
с горечью говорили: "У нас в России даже повесить как следует не умеют".

Именно так представил нам Мейерхольд Александра Андреевича Чацкого,
вопреки Достоевскому, который нес на него напраслину, что "сам-то он-де был
в высшей степени необразованным москвичом, всю жизнь свою только кричавшим
об европейском образовании с чужого голоса".

И, пожалуй, вопреки Пушкину, который был не слишком высокого мнения об
его уме. Потому что: "Первый-де признак умного человека - с первого взгляда
знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловым и тому
подобным". Не прав Пушкин. И самые умные люди частенько мечут бисер перед
болванами.

У Мейерхольда Чацкого играл Эраст Гарин. Совсем уж не первый любовник. И
нос с нашлепкой, и волосы не "кудри черные до плеч". Но в голове была мысль
и был человеческий огонь в глазах, хотя они и не являлись "черными агатами".
Куда там!

Эраст Гарин незадолго до того полюбился Москве в мещанском сынке
Гулячкине из "Мандата", комедии не только смешной, но и насмешливой. Она
принадлежала перу Николая Эрдмана, нашего юного друга, тоже имажиниста.

Он пришел к нам из Сокольников с медной бляхой реалиста на лаковом ремне.

Мать его - Валентина Борисовна - была почти немкой, а отец - Роберт
Карлович - самым чистейшим немцем со смешным милым акцентом. Из тех честных
трудолюбивых немцев мастеров, которых так любовно писал Лесков в своих
повестях и рассказах.

Эрдмановские синие брюки, без пятнышка и всегда в классическую складку,
мы называли "зеркальными". Право, если бы их повесить на гвоздь и в
соответствующее место глядеть, можно было бы не только прическу сделать, но
и без особого риска побриться безопасной бритвой.

Очень уж милым носом наградила мать-природа Николашу Эрдмана: под стать
Гулячкину. С этакой гаринской нашлепкой и еще - с ямочками на щеках. И
небольшими умными глазами, чуть-чуть не черными. Совсем черные редко бывают
умными. И широкоплечей спортивной фигуркой, когда и руки и ноги в меру. Со
всем этим Эрдман так и лез в душу. Как в мужскую, так и в дамскую... что
приносит всегда удовольствие, но не всегда счастье. Несколько беспокойно
это.

Вначале он поотстал от нас в славе, как пышно называли мы свою
скандальную известность.

Пришли мы к ней путями многими, путями нелегкими. Доводилось темной
осенней ночью даже московские улицы переименовывать. Отдирали дощечки
"Кузнецкий мост" и приколачивали "Улица имажиниста Есенина", отдирали
"Петровка" и приколачивали "Улица имажиниста Мариенгофа".

Председатель Московского Совета Л. Б. Каменев, похожий лицом на Николая
II, потом журил меня:

- Зачем же Петровку обижать было? Нехорошо, нехорошо! Название
историческое. Уж переименовали бы Камергерский переулок.

А в предмайские дни мы разорились на большие собственные портреты,
обрамленные красным коленкором. Они были выставлены в витринах по Тверской -
от Охотного ряда до Страстного монастыря. Не лишенные юмора завмаги тех дней
охотно шли нам настречу.

- Поотстал, Николаша, в славе, - огорчался Есенин, - поотстал!

И быстро придумал:

- Ты, Николаша, приколоти к памятнику "Свобода", что перед Моссоветом,
здоровенную доску: "Имажинисту Николаю Эрдману".

- На памятнике-то женщина в древнеримской рубахе, - задумчиво возразил
Эрдман. - А я как будто мужчина в брюках. Да еще в зеркальных.

- Это совершенно не важно! - заметил Есенин не без резона. - Доска твоя
все равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы
в Чекушку тебя за это не посадили.

- То-то и оно! - почесал нашлепку на носу имажанист Эрдман. - Что-то не
хочется мне в Чекушку. Уж лучше буду незнаменитым.

Тем не менее через несколько лет он туда угодил за свои небезызвестные
басни с подтрунивающей политической моралью. Угодил сначала в эту самую
Чекушку, а потом и на далекий Север - в Енисейск, в Томск.

Оттуда все письма к матери, милейшей Валентине Борисовне, он подписывал
так: "МАМИН-сибиряк".

А во времена лакового пояса с медной бляхой реального училища Коля Эрдман
писал лирические стихи.

К примеру:

Все пройдет и даже месяц сдвинется

И косу заплетет холодная струя.

Земля, земля - веселая гостиница

Для проезжающих в далекие края.

Мейерхольдовский Эраст Гарин навестил своего автора в Енисейске.

Он отправился туда весной.

Разлились реки и речушки.

Плыл, ехал и шел двадцать дней.

Багаж навестителя помещался в карманах и в газете, перевязанный бечевкой.

Когда он вошел в комнату ссыльного Эрдмана, у того от неожиданности глаза
раскрылись и округлились. По его же словам, "стали как две буквы О".

- Эраст!..

- Здравствуйте, Николай Робертович.

Ссыльный драматург поставил на стол поллитру, селедку с луком и студень.

Выпили. Перекусили. Поговорили малость.

Гарин расположился против окна:

- Смотрите-ка, Николай Робертович, гидросамолет сел возле пристани.
Может, он на запад летит...

- Вероятно.

- Может, меня прихватит. Пойдемте-ка спросим.

Пилот согласился "прихватить", и Гарин через час улетал на запад, так и
не распаковав своего багажа... в газету перевязанного.

Через три года в Москве, опять же за рюмочкой и глазуньей, Эрдман спросил
Гарина:

- Почему, собственно, Эраст, вы так быстро тогда от меня улетели?

- Да мне показалось, Николай Робертович, что я помешал вам. На столе
отточенные карандаши лежали, бумага.

Так хорошие артисты относились к своим авторам, если они тоже были
хорошие.

Бог театра шел, шел путями мысли и опыта и наконец-то пришел к системе,