Чтение 49–й страницы книги ~Тени в раю~

всуе, это только губило душу.

Внезапно я понял, почему мне не терпелось уйти. Я не желал принимать
участия в их бессильном и призрачном бунте, не желал впасть затем в
смирение, ибо ничем иным этот бунт не мог кончиться. Опасность смирения и
так все время маячила передо мной. И если я сдамся, то в один прекрасный
день после долгих лет ожидания обнаружу, что из-за бессмысленной "борьбы с
тенью" я вовсе перестал быть боксером, превратился в тряпку, в труху... А я
ведь решил, что сам добьюсь возмездия, сам отомщу; какой толк в жалобах и
протестах; я буду действовать сам. Но для этого мне надо было держаться
подальше от стены плача и сетований на реках вавилонских. Я быстро
оглянулся, словно меня застали на месте преступления.

- Росс, - сказала Бетти. - Как хорошо, что вы пришли. Прекрасно иметь
столько друзей.

- Вы ведь для всех нас, эмигрантов, как родная мать, Бетти. Без вас мы
просто жалкие скитальцы.

- Как у вас дела с вашим новым хозяином?

- Очень хорошо, Бетти. Скоро я смогу отдать часть долга Фрислендеру.

Бетти подняла с подушки разгоряченное лицо и подмигнула мне. [241]

- Время ждет. Фрислендер очень богатый человек. Эти деньги ему не нужны.
И вы сможете вернуть долг после того, как все кончится. - Бетти засмеялась.
- Я рада, что дела у вас идут неплохо, Росс. Очень немногие эмигранты могут
этим похвастаться. Мне нельзя долго болеть. Люди во мне нуждаются. Вы
согласны?

Я пошел к выходу вместе с Равиком. У дверей стоял Танненбаум. Он
нерешительно переводил взгляд с одной сестры Коллер на другую. Лысина у него
блестела. Он уже опять ненавидел меня.

- Вы с ним поссорились? - спросил Равик.

- Да нет. Просто глупая перебранка, чтобы немного отвлечься. Не умею я
сидеть у постели больного. Выхожу из терпения и злюсь. А потом сам себя
казню, но ничего не могу с этим поделать.

- Большинство ведет себя так же. Чувствуешь себя виноватым в том, что ты
здоров.

- Я чувствую себя виноватым в том, что другой болен.

Равик остановился на ступеньках.

- Неужели и вы немного тронулись?

- Разве этого кто-нибудь избежал?

Он улыбнулся.

- Это зависит от того, в какой степени вы подавляете ваши эмоции.
Сдержанные люди подвергаются в этом смысле наибольшей опасности. Зато те,
кто сразу начинает бушевать, почти неуязвимы.

- Приму к сведению, - пообещал я. - Что с Бетти?

- До операции трудно сказать.

- Вы уже сдали свои экзамены?

- Да.

- И будете делать операцию Бетти?

- Да.

- До свидания, Равик.

- Теперь меня зовут Фрезенбург. Это моя настоящая фамилия.

- А меня все еще зовут Росс. Это моя ненастоящая фамилия.

Равик засмеялся и быстро ушел. [242]

- Почему ты все время озираешься? Можно подумать, что я спрятала здесь
детский трупик, - сказала Наташа.

- Я всегда озираюсь. Старая привычка. Трудно отделаться от нее так скоро.

- Тебе часто приходилось скрываться?

Я взглянул на Наташу с удивлением. Какой дурацкий вопрос. Все равно, что
тебя спросили бы: "Часто ли тебе приходилось дышать?" Но как ни странно, в
груди у меня потеплело от радости, и я подумал: "Слава Богу, что она ничего
не знает".

Наташа стояла у широкого окна в комнате с низким потолком. На свету ее
фигура казалась совсем темной. Как хорошо, что ей не надо было ничего
объяснять. Наконец-то я перестал чувствовать себя беженцем. Я обнял ее и
поцеловал.

- От солнца у тебя совсем горячие плечи, - сказал я.

- Я переехала сюда вчера. Холодильник забит до отказа. Можно весь день не
вылезать из дома. Сегодня ведь воскресенье, напоминаю тебе на всякий случай.

- Я и так помню. А выпивка в холодильнике тоже

найдется?

- Там две бутылки водки. И еще две бутылки молока.

- Ты умеешь готовить?

- Как сказать. Умею поджарить бифштексы и открывать консервные банки.
Кроме того, у нас полно фруктов и есть радиоприемник. Давай начнем жить как
добропорядочные обыватели.

Наташа засмеялась. Я держал ее за руки и не смеялся. Ее слова ударяли в
меня, словно мягкие стрелы; это были стрелы с резиновыми наконечниками,
какими ребята стреляют из духовых ружей. Эти стрелы не причиняли боль, но я
все же их чувствовал.

- Такая жизнь не для тебя. Правда? - спросила Наташа. - Очень уж
мещанская.

- Наоборот, для меня это самое большое приключение, какое человек может
пережить в наши дни, - возразил я, вдыхая аромат ее волос; они пахли кедром.
- Нынче самая захватывающая жизнь - у простого бухгалтера, он живет так же,
как во время оно [243] жил король Артур. Я согласился бы месяцами слушать
радио и пить пиво; мещанский уют я воспринял бы как накинутую на плечи
пурпурную мантию.

- Ты когда-нибудь смотрел телевизор?

- Очень редко.

- Я так и думала. Тебе бы он скоро осточертел. А от твоей пурпурной
мантии у тебя бы начали зудеть плечи.

- Сейчас меня это не трогает. Знаешь, мы сегодня впервые не шляемся по
разным увеселительным заведениям и гостиницам.

Наташа кивнула.

- Я же тебе говорила. Но ты подозревал, что к этой квартире имеет
отношение Фрезер.

- Я и сейчас подозреваю. Только мне все равно.

- Ты становишься умнее. Успокойся! У тебя нет оснований подозревать меня.

Я огляделся. Это была скромная квартирка на пятнадцатом этаже: гостиная,
спальня и ванная. Для Фрезера квартира была недостаточно шикарной. Из окон
гостиной и спальни открывался великолепный вид па Нью-Йорк от Пятьдесят
седьмой улицы до самой Уолл-стрит... Небоскребы... дома пониже...

- Нравится тебе здесь? - спросила Наташа.

- Дай Бог такое всем жителям Нью-Йорка. Много света, простор, и город как
на ладони. Ты права, сегодня для нас было бы безумием тронуться с места.

- Принеси воскресные газеты. Киоск рядом на углу. Тогда у нас будет все,
что нам требуется. А я за это время попытаюсь сварить кофе.

Я направился к лифту.

На углу я купил воскресные выпуски "Нью-Йорк тайме" и "Геральд трибюн", в
каждом из которых было несколько сотен страниц. И подумал, не было ли
человечество во времена Гете счастливей, хотя в ту пору только богатые и
образованные люди читали газеты? Я пришел к такому выводу: отсутствие того,
что человеку известно, не может сделать его несчастным. Довольно-таки
скромный итог размышлений.

Любуясь ясным небом, в котором кружил самолет, я пытался выбросить из
головы все неприятные мысли, [244] словно это были блохи. Потом я прошелся
по Второй авеню. Слева была мясная какого-то баварца, рядом с ней
гастрономический магазин, принадлежавший трем братьям Штерн.

Я снова свернул на Пятьдесят седьмую улицу и поднялся на пятнадцатый этаж
в одном лифте с гомосексуалистом, назвавшим себя Яспером. Это был рыжий
молодой человек в клетчатом спортивном пиджаке, с белым пуделем по кличке
Рене. Яспер пригласил меня позавтракать с ним. Ускользнув от него, я пришел
в хорошее настроение и позвонил. Наташа открыла мне дверь полуголая - на
голове у нее был тюрбан, вокруг бедер обмотано купальное полотенце.

- Блеск! - сказал я, швырнув газеты на стул в передней. - Твой наряд
вполне подходит к характеристике этого этажа.

- Какой характеристике?

- Той, которую дал мне Ник, продавец газет на углу. Он утверждает, что
раньше здесь помещался бордель.

- Я приняла ванну, - сказала Наташа, - и притом уже во второй раз.
Холодную. А ты все не появлялся. Покупал газеты на Таймс-сквер?

- Нет, соприкоснулся с незнакомым мне миром, миром гомосексуалистов. Ты
знаешь, что здесь их полным-полно?

Наташа кивнула и бросила на пол купальное полотенце.

- Знаю. Эта квартира тоже принадлежит парню из их породы. Надеюсь, теперь
ты, наконец, успокоишься?

- Поэтому ты и встретила меня в таком наряде?

- Я не подумала, что мой вид тебя так взволнует. Впрочем, по-моему, тебе
это не повредит.

Мы лежали на кровати. После кофе мы выпили пива. Стол заказов в магазине
братьев Штерн, работавший и по воскресеньям, прислал нам на дом копченое
мясо, салями, масло, сыр и хлеб. В Штатах достаточно позвонить по телефону,
чтобы приобрести все, что угодно. Даже по воскресеньям. И притом продукты
приносят на дом - тебе остается только приоткрыть дверь [245] и забрать
заказ. Прелестная страна для тех, кому по карману эта благодать.

- Я обожаю тебя, Наташа, - сказал я. В ту минуту у меня была одна забота
- не надеть пижаму с чужого плеча, которую она мне кинула. - Я боготворю
тебя. И это так же верно, как то, что я существую. Но чужую пижаму я все
равно не надену.

- Послушай, Роберт! Она ведь выстирана и выглажена. Да и Джерри
чрезвычайно чистоплотный человек.

- Кто?

- Джерри. Спишь же ты в своей гостинице на простынях, на которых черт