привычном, для меня же за этим словом встает история; а она
лишь тогда увлекательна, как самый талантливый детектив
Жапрюзо или Грэма Грина, если проходит сквозь твою судьбу,
если ты соотносишь свое становление со знанием, которое
вторгается в тебя, поднимает еще на одну ступень; впрочем,
математики сделали так, что слово "знание" как-то отошло на
второй план; "информация" - суше и точнее; да здравствует
объективность; даже про кассеты с музыкой моя Лыс стала
говорить: "Папа, у меня есть новая информация, хочешь
послушать?" Еще в середине прошлого века, когда в Штатах
продавали негров, а у нас баре секли крестьян, здесь в
Хайд-парке говорили все что душе угодно, Запад подталкивает
нас в спину; "Откройте все шлюзы, только б у вас было все,
как у нас"; а ведь знают и про то, чем мы были семьдесят лет
назад; какое там - пятьдесят, тридцать! Понимают прекрасно,
что процесс самовытаскивания из прошлого продолжается,
прекраснейшим образом отдают себе отчет в том, что традиция
создаются веками, а у нес в стране Конституция впервые была
опубликована в восемнадцатом. Поди соблюди все ее статьи,
если британские солдаты оккупировали Архангельск, немецкие -
Украину, чешские - Омск и Самару, польские - Брест,
американские я японские - Владивосток; поди соблюди ее так,
как должно, если белогвардейцы наших живьем в землю
закапывали; революция-то была бескровной, не мы начали
гражданскую, ее нам Каледин с Деникиным навязали; вот и
нарабатывалась наша традиция недоверия к Западу. А ведь про
себя-то все знают: в Соединенных Штатах только в семьдесят
первом году, после того, как прошла двадцать шестая поправка
к конституции, все граждане, начиная с восемнадцати лет,
получили право голосовать. Раньше-то, всего лишь пятнадцать
лет назад, были у них свои изгои, узаконенные отбросы, а
какие они отбросы, если бог дал им другой цвет кожи?! Или
здесь, в Англии? Сто лет назад здесь голосовали только
двести тысяч человек, остальные - "лишенцы"! Лишь после
нашей революции они позволили голосовать всем мужчинам, а
женщин уравняли в правах в конце двадцатых годов, когда уже
взошли на арену мировой науки и политики Крупская, Стасова,
Коллонтай, Лепешинская, Штерн, Мухина! А как они нас не
признавали после революции! А кто бил - с тридцатых еще -
во все колокола про угрозу нацизма? Так ведь Лондон в пику
нам заключил с Риббентропом англо-германское соглашение. А
кто предлагал Западу совместную защиту Чехословакии от
Гитлера? Но Чемберлен прилетел в Мюнхен и был подписан
сговор против Праги! Факты закладываются в историческую
память народа, их словами не вытравишь, доверие
нарабатывается долго, разрушается быстро. Живут умнейшие
ученые, но политики по-своему выстраивают концепцию силы; а
кто в семье терпит диктат? Какой сын безоговорочно следует
тому, что требует отец? Какая мать во всем подчиняется
советам дочери? А здесь держава; престиж не есть
отвлеченная формула из дипломатического словаря, это
расхожий житейский термин. Да, возразил себе Степанов, но
здешние лидеры изучают в первую очередь свою историю;
предмет "советологии" создан не для того, чтобы понять нас,
но для того лишь, чтобы не пущать; вот в чем их беда; их, не
наша; если выстояли в двадцатом, сейчас и подавно выстоим,
как-никак сверхдержава; то, на что Америке потребовалось
двести лет - без войн и разрух, - мы прошли за семьдесят,
темпоритм в нашу пользу. Им бы с юности так знать наших
писателей, как моего Лыса учат Диккенсу, Драйзеру, Золя,
Гюго, Лондону, Гете. Им бы наших читать так, как Бэмби в
"Иностранке" читает Сэлинджера, Фолкнера, Сноу, Белля,
Грасса, Капоте, Элюара, Кокто. Им бы так знать наших
Рублева, Сурикова, Репина, Серова, Верещагина, Левитана,
Куинджи, Иванова, Врубеля, как мы знаем их художников. У
них русских музеев нет, зато у нас есть западные.
увидел, как человек, шедший за ним по пустой дорожке,
вздрогнул; в движениях его появилась растерянность только на
одну секунду, но Степанов сразу же вспомнил вчерашнюю
машину, которая шла следом за их такси, потом рассказ
Грешева про американца, интересовавшегося Врубелем, пожал
плечами; денег людям девать некуда, право; побежал навстречу
типу; тот отвел, любуясь пустым Хайд-парком; только возле
озера трусили две толстые девушки в полосатых джемперах;
бедненькие, думают, что с потом сойдет и жир; не сойдет; это
от бога, точнее говоря, от папы и мамы. Если люди научатся
регулировать обмен веществ, средняя продолжительность жизни
поднимется до ста лет; поди напасись хлеба с маслом и на
миллиарды столетних... Мир пытается расфасовать проблемы по
крошечным сотам; даже на станции техобслуживания машин
мастер по карбюратору ничего не смыслит в электропроводке,
специалист по замкам бежит как черт от ладана от смазочных
работ, а жестянщик ничего не понимает в двигателе; еще
пятьдесят лет назад каждый шофер (а их было мало) мог
разобрать машину по винтику, а теперь, как что забарахлит,
гонит к слесарям; "Мое дело крутить баранку". То же и в
политике: вопросами голода занимается одна комиссия,
угрозой биологической войны вторая, ядерными испытаниями в
воздухе - третья; как бы свести их воедино? Возможно ли?
Особенно учитывая тот громадный уровень информации,
порождаемый каждодневностью научно-технической революции.
Стенания по поводу того, что раньше, до заводов и спутников,
было лучше, наивны и свидетельствуют о малой
интеллигентности; истинная интеллигентность обязана идти в
мир с позитивными предложениями, например, как создать
национальные парки, как пустующие деревни превратить в зоны
отдыха для рабочих, как законодательно закрепить тенденцию
малых поселений, а не огромных городов, чтобы человек не на
словах, а на деле был связан с землею-прародительницей, как
перебороть страх в тех, кто боится "обогащения" человека,
живущего трудом на земле; как доказать то, что тяга
горожанина к земле - залог государственной мощи, дрожжи
патриотизма; как способствовать этой тенденции, а не
противиться ей?! А ведь как еще противятся - "обогащение".
Какое обогащение?! Если каждый будет иметь свою зелень,
свои огурцы и помидоры, свои фрукты с семи соток, какая
государству подмога! Так нет же; "пусть директор думает,
как нас обеспечить всем к осени, ему за это деньги платят и
на машине возят"; а директор этот чуть больше рабочего
получает и до пенсии далеко не всегда доживет - чаще рвется
сердце от перенагрузок, от стрессов, будь они неладны.
прослушивания - черненькая присоска к стене - фиксировал шум
воды в ванной Ростопчина, передачу о животных в Африке, будь
неладны эти слоны, шаги женщины - явно слышны были каблуки -
и ни слова.)
стерва все поймет, если выйти из ванной с сухими волосами;
она же закусила удила; не хочет оставлять меня одного; надо
было сказать, чтобы шла вон, что не хочу видеть ее, чужую
мне женщину с другой фамилией, но я не умею так, я тряпка;
нет, ты не тряпка, Эйнштейн, ты все-таки умел не сидеть в
кустах, когда шла драка, ты знал, что такое смерть, и не
боялся ее, а ведь в молодые годы ее боятся острее, чем в
старости, значит, ты не тряпка; самоуничижение; не надо, это
от психического нездоровья, а ты никогда ведь не страдал
истерией; язва была, инфаркт был, печенка ни к черту, но
голова работает; просто ты боишься причинить кому бы то ни
было боль, и это оборачивается против тебя; но где же
Степанов; наверное, в кафе, завтракает; он сейчас вернется,
надо ждать; я вчера неверно вел себя с Золле, я должен был
поддержать Митю; ах, как это важно - открыто определить
позицию, нельзя примирять, арбитр - это одно, а примиритель
- совсем другое; если бы я сказал: "Золле, разве можно не
доверять друзьям; давайте будем звонить вашим немцам", - все
могло сложиться иначе; Степанов был прав, когда предлагал
ему это, а я тыркался то к Золле, то к Мите, и это
обернулось разрывом; никаких документов Золле не прислал, а
я отчего-то был уверен, что они будут у меня в номере, когда
вернусь, я поэтому пил, оттягивая время возвращения в
"Кларидж"; что если Степанов пошел пешком на Нью-Бонд стрит?
Вполне логично, новый город, так интересно посмотреть его,
бродит себе по улицам, разглядывает прохожих; он в Цюрихе
часами просиживал за столиком кафе на улице, пил воду,
курил, а потом возвращался ко мне и часа два бормотал на
свой маленький диктофон, но совсем не про то, что видел, а
про мужчин и женщин, про то, что любовь и справедливость -