Чтение 49–й страницы книги ~Репортер~

А как же закон об индивидуальном труде, подумал я. Где посредники,
которые подготовят и проведут обмен, не нанося ущерба тем заводам и
трестам, где работают эти люди?

- На что меняетесь? - спросил я мужчину, стоявшего передо мной.

- Хочу податься в Норильск... Там быстрей на пенсию выходят.

- Сколько вам до пенсии?

- Если здесь, то девятнадцать, а там всего одиннадцать... А уж потом,
- мужчина улыбнулся осторожной, затаенной улыбкой, - жизнь начнется... На
юг уеду, огород заведу...

- А что, здесь жизни нет?

Мужчина оглядел меня с головы до ног, отметил, видно, что костюм на
мне болтается, пуговицы перешиты, вместо шнурков - веревочки в туфлях, и,
покачав головой, усмехнулся:

- Потолки больно низкие.

Я не сразу понял его. Мы вообще-то тяготеем к двусмысленным ответам,
оттого уточнил:

- Вы имеете в виду жилищное строительство? Или уровень заработной
платы?

- Я имею в виду жизнь, - ответил он.

- Это как?

- А так... Сами, что ль, не знаете? На все лимит и потолок. Хочешь
прыгнуть - а нельзя... Или - смысла нет... Спортсмен планку перемахнул -
ему золотая медаль. А в нашей жизни? Мы же не придурки - ставить мировые
рекорды в пустом помещении без зрителей... Медалей хотим... Золотых... А
не сатиновых вымпелов...

- Вы кто по профессии?

- Конструктор.

- Где работаете?

- Где надо, там и работаю, - на этот раз мужчина оборвал разговор,
демонстративно отвернувшись.

Откуда в нас эта невоспитанность, подумал я. Вспомнил, как военврач,
возвращавшийся со мною в поезде из Берлина - в отпуск, на Брянщину,
задумчиво говорил: "Знаете, у немецких друзей и порядок, и бананы с
миндалем в захудалых деревенских магазинчиках свободно продают, не говоря
уж о том, что там же семь сортов колбас и сарделек на кафельной стенке
висят и все люди друг к дружке предельно вежливы, я все же испытываю
умиление - даже слез сдержать не могу, - когда меня начинают отчитывать в
Бресте... Каждый, кому не лень, ругает: и носильщик, и таможенник, и
гардеробщик в ресторане, и официант... Они собачатся, а у меня в сердце
покой и счастье - свои.

Слова этого молодого военврача с лучистыми глазами, молодого еще,
сорока нет, запали мне и сердце. Когда мы прошли досмотр и встретились в
ресторане брестского вокзала, я присел к нему за столик: "Чем вы объясните
эту вашу умильность к тому, что наши так отчаянно собачатся?" Он посмотрел
на меня с некоторым удивлением, повторив: "Так ведь свои! От иностранного
языка устаешь! Да и потом, знаете, горько испытывать ощущение собственной
малости... У нас сестры в госпитале гроши получают, а купить есть что,
товары хорошие - и ковры, и отрезы, и обувь, особенно "Саламандра"... Ну и
наладились наши по воскресеньям обихаживать немецкие огороды за пятьдесят
марок в день. Субботу и воскресенье работают - вот и босоножки... У меня
сердце сжало, когда сестра милосердия поведала, что, мол, старик хозяин с
ней по-русски говорит, добрый дед, с нами воевал, в плену язык выучил...
Победители на побежденных вкалывают, разве не обидно?! С тех пор у меня
прямо как навязчивая идея - домой, скорее домой, там хоть такого быть не
может!"

...Кто ж это писал, что планета наша для веселья мало оборудована,
подумал я, наблюдая за тем, как безжизненно-медленно движется очередь на
прием к инспектору по обмену с иногородними. Кажется, Маяковский. Неужели
он весь мир имел в виду? Или писал про нас, горемык? Во время первой
зарубежной поездки в Чехословакию я даже сжимался, когда в магазинах,
автобусах, в отеле постоянно слышал вокруг себя неизменно ликующее:
"Просим вас", "Пожалуйста". Люди произносят это напористо, словно бы
агрессивно навязывают тебе вежливость и взаимную уважительность. Отчего же
мы - а ведь народ наш добр и отзывчив - так грубы и неотесанны?

...Инспектором оказалась пожилая женщина с нездоровым, землистым
цветом кожи; голубые, миндалевидные глаза ее были совершенно инородны на
измученном лице.

Выслушав меня, она сказала, что я должен написать заявление с
указанием точной даты обмена, когда и кем подписан ордер, на основании
каких документов, и указать причину, побудившую меня обратиться с этим
вопросом.

Испытывая ноющую тоску, я ответил, что в бюро справок мне объяснили:
именно здесь, в этом кабинете, я получу исчерпывающую информацию; обмен
состоялся месяц назад. Неужели так много людей из Загряжска уезжают в
Курск? Пожалуйста, разрешите мне самому поискать в картотеке.

- Если мы каждому встречному разрешим рыться в картотеке, - ответила
женщина, - потом сами ничего не сможем разыскать...

- Сколько времени я должен ждать ответа?

- Две недели.

- У меня путевка в санаторий начинается через пять дней...

- Отдохнете, тогда и придете за ответом.

- Дело в том, что за время моего отсутствия (я не смог сказать
"ареста", вспомнив, как соседка на лестничной клетке боролась с собою, не
зная, пустить ли меня в квартиру) моя жена обменялась... И уехала в
Курск... С новым мужем... А с ней мои мальчики... Они маленькие еще,
понимаете? И я их не видел больше года...

- А где вы были?

И я был вынужден ответить:

- В тюрьме.

Женщина покачала головой, несколько брезгливо поинтересовалась:

- Прописку-то хоть дали? Покажите справку об освобождении.

Я протянул паспорт, который мне вернули утром; женщина прочитала
фамилию, лицо ее неожиданно изменилось, глаза сделались еще более яркими,
на отечных щеках появился румянец - словно два красных пятачка (видимо, с
сосудами у бедняги швах):

- Погодите, погодите! Так вы что ж, тот самый Горенков?!

Я испытал сосущую неловкость, но постарался отшутиться:

- Вы обо мне прямо как об артисте каком...

- Что вы! Ни о каком не артисте! Про вас так много говорят в городе!

Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:

- Лидочка, достань ящик по обмену с Курском, найди там формуляр на
Горенкову...

Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:

- Может, она взяла фамилию нового мужа?

Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:

- А мы по здешнему адресу установим.

Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр, и я записал на
листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.

Поблагодарив инспектора, я с трудом удержался, чтобы не спросить ее,
зачем же мне было писать заявление и две недели ждать ответа? Она поняла
меня; румянец у нее стал еще более нездоровым:

- Не взыщите... Моя Лидочка получает копейки, если я стану загружать
ее сверх меры, она просто уйдет... А поди замани сюда кого! Сидеть в
душной комнатушке без кондиционера за гроши...

- А если бы клиенты платили вам какой-то процент за услуги? И вы бы
прибавили оклад вашим сотрудникам?

Инспектор грустно вздохнула:

- Вы прибавили своим рабочим? Прибавили. Ну, и чем это кончилось? А
мы и вовсе отдел исполкома... Какие проценты?! Это ж капитализм чистой
воды! С этими процентами мы все наши достижения растеряем...

- Какие именно?

- Ну, как, - она удивилась такому вопросу. - Бескорыстие, служение
общему делу, духовность...

Она резко оборвала фразу, потерла виски мужскими пальцами,
привыкшими, видно, к домашней работе; стирка наверняка на ней, ногти чуть
отстают, и подушечки словно бы натерты пемзой.

- Отчего в нас так сильна приверженность догме? - вздохнула она. -
Диву только даюсь... До сих пор говорим не то, что думаем, а то, что
зазубрили в молодости... Оглупили нас, оболванили, как несмышленышей
каких...

Инспектор заглянула в бумажку, где я накорябал адрес, и заметила:

- Вы фамилию не записали, ее новую фамилию... Кирьякова... Может,
понадобится... И отцовские права вам придется возвращать...

Я не сразу понял:

- Что значит "отцовские права"?

- Вы не в курсе? В формуляре справка... Вас лишили отцовских прав,
дело это скандальное, гнусь, конечно, но сами понимаете...

- Погодите, погодите, но ведь без моего согласия такое невозможно!

Инспектор махнула рукой:

- Если захотят доконать - все возможно... Но вы не расстраивайтесь...
Отменят... Дать валидола? Вы уж так не белейте, не надо, если самое
страшное пережили, так это решится само по себе...

...Я вышел во дворик и присел на низенькую чугунную ограду скверика;
одиночество ощущается особенно остро, когда ты окружен людьми; вокруг меня
обтекающе перемещались пары, разговаривали тихо, словно страшась, что их
подслушают: "Однокомнатная квартира с окнами во двор, мусоропровод на
площадке, холл шесть метров, кухня большая, семь с половиной, мы ее
оборудовали под столовую". - "Боюсь, не пропустит отдел... У меня ж две
комнаты, они не разрешат однокомнатную на двухкомнатную". - "Господи, что
же делать-то?! Туда сунешься - нельзя, сюда - запрещено". - "Надо будет