подлеца подлецом, он немедленно стал бы "зазнавшимся метром". Он не мог
расторгнуть договор со старым издателем, который многие годы обворовывал
его, потому что все расценили бы это как рвачество и алчность. Он не мог
расстаться с женщиной, которую разлюбил, потому лишь, что люди,
ч и т а т е л и, могли посчитать его прелюбодеем, а какая вера прелюбодею?
Был бы он хирургом, финансистом, актером - ему бы простилось, многое бы
простилось, но он был вооружен Словом, которое всегда есть Закон, ибо с
него все начинается и все кончается им.
пресс-конференций, торжественных застолий, щедро оплаченных банковскими
меценатами, велеречивых дискуссий, официальных завтраков, - он искал себя
и находил себя, чувствовал свободным в кругу молчаливых друзей - книг. Он
давал им вторую жизнь, занимаясь переводом, он знакомил далеких, умерших
писателей с миллионами новых товарищей, верных и благодарных, - он отдавал
их в руки читателей, а сам оставался в тени, и постепенно вновь обрел
самого себя и ощутил прежнюю, утерянную было свободу. Одно время он был на
грани внутреннего краха: люди, казавшиеся друзьями, гостили у него,
радовались его радостям, горевали о его горестях, но они уходили в свои
дома, когда наступало время уходить; считается ведь, что воспитанному
человеку нельзя засиживаться допоздна, а он просил их задержаться, но они
думали, что он просит их задержаться из приличия, а кто и понимал, что не
из приличия Бой просит об этом, все равно уходили, потому что мир, словно
соты, составлен из ячеек, каждая из которых живет своим, но подчиняется
одной, общей для всех морали: дома была жена, которая волновалась, мать,
которая хворала, дети, которые ждали.
корешки книг, - куда мне от вас уходить?
понял, когда к нему пришла слава. В том обществе, где труд не стал
призванием, обычные люди, которым не дано создавать Словом, Нотой или
Резцом, живут унылой, мелкой жизнью, в них нет постоянного разрыва между
испепеляющим, высоким о ж и д а н и е м начала творчества и застольем,
смехом детей, ворчанием (поцелуем) жены, ссорой с соседом (инженером,
врачом, пахарем, сапожником). Честно проработанный день с его заботами и
волнениями отходит и забывается, когда человек переступает порог дома, ибо
здесь он находит о т в л е ч е н и е от забот и трудов. А творец, если
он служит передовой идее добра, ждет и жаждет, все время жаждет и ждет, -
когда ласкает сына или завтракает с женой, слушает граммофон или
зашнуровывает ботинок, стоит на тяге или окапывает куст черной смородины.
Это тяжело для него; еще тяжелее для окружающих.
кто бы мог прийти к нему ночью, и, поставив на место томик Мериме, пошел
открывать дверь. Он никогда не спрашивал, кто пришел к нему, потому что
навещало его множество людей, особенно часто заглядывали студенты,
располагались у стеллажей и читали, читали, читали, а он был счастлив,
глядя на сообщество друзей-единомышленников, которым было хорошо здесь;
ему становилось еще лучше, чем им, ибо он воочию ощущал свою нужность.
оуновскими трезубцами. Один из них - потому, верно, что Бой открыл дверь,
не спрашивая, кто пришел и зачем, - сказал невпопад:
представляются водопроводчиками или газовщиками. Он горько усмехнулся,
почувствовав свою высокую правоту перед друзьями, которых не оставил в
беде.
оттолкнул низкорослого плечом, вошел в прихожую, схватил Бой-Желенского за
воротник рубахи, приблизил к себе и белыми, истеричными, сухими,
истрескавшимися, сивушными губами прошептал:
его ногами. Он бил его ногами, как мяч. Когда Бой ударился о стеллаж и
локтем разбил стекло, тогда только закричал:
показывать свою боль, а уж палачу - особенно. Палачи быстро понимают, где
она, боль человеческая. Жилистый ударил по стеллажам прикладом автомата,
молочное, игристое, сверкающее, темное стекло обрушилось на пол. Маленький
пыльный человек вывалил книги на пол и стал бить их ногами, как только что
жилистый бил Боя. И Бой понял, что ничего страшнее того, что свершается
сейчас, уже не будет, и слова больше не произнес, и когда его пытали в
мрачном доме "бурсы Абрагамовичей", и когда Лебедь прижигал ему губы
горящей сигаретой, и когда его лицо опускали в грязный унитаз, и когда
вели на Кадетскую гору, и когда грянул залп и пули разорвали грудь, тогда
он даже облегчение испытал: "Слава богу, кончилось..."
арестовали, бросили в концлагеря и расстреляли в первые же месяцы
оккупации Кракова. В мире поднялась волна протеста, это мешало дипломатам
фюрера в Вашингтоне, Стокгольме и Берне, н а д о е д л и в о мешало. Во
Львове решили сделать все быстро, сразу, как в хирургической камере.
Только теперь уж не руками своих "хирургов", а руками бандеровцев: на них
- при случае - свалить можно будет вину.
повесили и забили насмерть тысячи украинцев, поляков, русских, евреев и
цыган. В городе слышалась пальба, крики; пахло кровью и дымом - пришло
"освобождение".)
тридцатого июня, сообщил в свою берлинскую газету военный корреспондент
Трауб. Задумчиво глядя на черную мембрану телефона, он медленно диктовал в
редакцию из своего номера, прислушиваясь к далеким выстрелам на улицах и к
быстрым шагам патрулей, которые то и дело проходили под окнами гостиницы,
занятой немецкими офицерами.
ста представителей украинцев западных земель. Собрание открыл Стецко.
Передав собравшимся поздравления от Бандеры, он прочел акт следующего
содержания:
"Нахтигаля", и передал собравшимся пламенный привет от коменданта легиона
Романа Шухевича. Был прочтен указ Бандеры о назначении Ярослава Стецко
председателем краевой управы. Отец Слипый передал собравшимся
благословение митрополита Андрея Шептицкого. Православный отец Поликарп
заверил собравшихся, что и восточные украинцы, все, как один, пойдут за
великим фюрером Адольфом Гитлером.
корреспонденция была единственной, попавшей в поле зрения официального
Берлина.
опередить события. Именно поэтому легионеры "Нахтигаля", ворвавшись на
радиостанцию, провели к микрофону диктора, и он под пистолетом после
торжественных позывных "Всем, всем, всем!" за три часа перед тем, как
Трауб передал свою корреспонденцию в Берлин, прочел декларацию Бандеры.
в Берне не обратили внимания на истеричное заявление неведомого
"украинского освободителя", гитлеровского "карманного квислинга".
включала в себя силы иллюзорные. К числу таких "государств" относились
Словакия Тиссо и Хорватия Анте Павелича, в фарватере нацистской политики
следовали фашистские режимы Венгрии, Румынии и Болгарии.
"независимой Украины", они срочно приготовили доклад заместителю министра
иностранных дел.
министра, расхаживая по громадному кабинету, отделанному тяжелым мореным
дубом.
Увы, Берлин ставит нас в известность далеко не по всем своим
запланированным мероприятиям.
нашу пользу, учитывая нашу преемственность по отношению к
Австро-Венгерской монархии. Я изучил карту: примерно три тысячи квадратных
километров нынешней украинской земли должны отойти к нам. Я пока не ставлю
в жесткой форме вопрос о других землях, но Буковина и прилегающие районы
явно венгерские.