выясняют отношения.
белом шарфе пятнами темнела кровь.
случае нападения не спустит. Редкие прохожие не проявляли ни малейшего
интереса. Убьют среди бела дня и... никто ничего. Страшно живем. Апраксин
попытался всмотреться в лица обидчиков, запомнить, впитать черты: чуть
раскосые глаза, выдающиеся скулы - у одного, кажется, жиденькие усики,
прыщавые щеки с желтоватой кожей - у другого.
отступили в темноту.
не сорвался на крик.
нарастало с каждой уходящей секундой. Апраксин не знал и не мог знать, что
долгие годы Филипп-правоохранитель пребывал в уверенности: действенны меры
всегда дозированные и постепенно суровеющие. Подчиненных воспитывал
согласно своим убеждениям и опыту.
ожидание удара по затылку прошло только у дома, дверь подъезда, облезшая,
давно не знавшая ни шкурки, ни лака, пропустила в затхлое пространство
перед лифтом, на панцирной сетке шахты добрый десяток табличек извещал,
сколько важных людей несет ответственность за этот лифт, и как много
правил надо вызубрить, чтобы подняться с низу вверх, не нарушая принятый
порядок.
трубку и сразу очутился в сквере с окровавленным лицом в снегу.
пугающие неопределенностью последствий подробности случившегося в сквере.
Филипп, развалясь, не скрывая гордости за содеянное, смаковал детали.
Дурасникова подмывало крикнуть: хватит травить, все понял, чего
размазывать кашу по столу? Но чувство самосохранения подсказывало:
перебивать Филиппа недальновидно, нельзя лишать человека редких минут
осознания собственного всесилия.
Филипп поманил тощего майора с мордочкой хорька и, рассчитывая впечатлить
Дурасникова, пусть знает, как он крут с мелюзгой, хлестнул обидным:
пустяка, как дети малые, - тут уж точно обращался к зампреду, - ничего не
смыслят, только ханку жрать, да баб тискать и то с опаской. Перевелся
мужик на рассейских просторах, мелкотравчат, пуглив, вон глянь, дрожит,
щенячим хвостом перед миской жратвы мотается, - Филипп расхохотался своим
мыслям - а где ж, спрашиваю я, достоинство советского человека? Где, мать
твою? - Брезгливым жестом отпустил хорька, поведал Дурасникову, что суть
бед наших в том, что извели под корень породу людскую, самых-самых
вытаптывали, нечисть превозносили, вот и накося, гибрид завальный,
дворняжечий, не заставил себя ждать. Филипп даже себя не пощадил, рванулся
с кресла, заковылял, выкатив пузо, на кривых ножках по блестящему полу,
признался Дурасникову, что не может без содрогания смотреть на себя в
зеркало: пузырь, да и только! Нет, ты только взгляни: ноги короткие, рыло
косое, масть рыжая, преподлейшая, начальствую над дерьмом и дерьмо же
усмиряю.
солисты, лебеди всякие? Природа им не красоваться предназначила, а лежать
каменными плитами в основании государства, фундаментом служить, ценимым
единственно прочностью, неподвижностью, неразрушаемостью...
плюхнулся в кресло, уверил еще раз с полной ответственностью, что проделки
Апраксина избиением в сквере завершатся. Теллигэнция! Запуганы, пропитаны
податливостью насквозь, с головы до пят; страх, навроде костыля в палец
толщиной, вколоченного в деревянный брус, клещами не вырвешь. Посмотришь,
правдолюбец уймется. Гарантию даю. Потому нашего брата косорылого власть
вершить и назначают - нет у нас шараханий, нет лишних размышлизмов,
сказано-велено, под козырек и выполняй, не рассусоливай. Часто поражаюсь,
вот люди умственные, тонкие, набитые премудростью, а не поверку - дети,
твори с ними, что хочешь, обмануть - пара пустяков, припугнуть и того
проще, хлипкость во всем, ломаются в миг, хотя, конечно, встречаются
кремни, но... редко, скорее среди нашего брата властевершителя.
приближалась суббота: баня, встреча с подругой Наташки Дрын, обдавало
ожиданием чудесного. Господи, хоть бы меня кто приласкал, нельзя же
только: достань, подсоби, выручи? Все купают в приветливых улыбках,
щерятся, будто любят Дурасникова и добра желают, а на поверку? Заглазно,
если уверены, что не дойдет до его ушей, льют помои, не остановишь!
Апраксина, проведенной силами воинства Филиппа, тот непременно огуляет
прошением, озадачит трудно выполнимым, баш на баш, Филипп промашки не
даст, не так воспитан, вышколен десятилетиями кабинетных игр: за так, за
спасибо только птички поют, да бабочки с цветка на цветок порхают.
зампреда, подгадал к самому прощанию, припомнив связи Дурасникова с
мебельщиками, потупившись, попросил два гарнитура импортных, а кухни так
даже три. Дурасникова затрясло, виду не подал, не сказал ни да ни нет,
пусть мается. Думает, все так просто? Гвоздь достать, и то приложить руку
надо, пусть каплю кровушки, а попортить, а тут чуть не пять фургонов,
набитых мебелями под завязку, спроворь. Не слабо!
не частить шаг - поплыл по ковровой дорожке, кивая встречным, ужасающимся
тяжести ноши, возложенной на плечи зампреда.
Почуваев, обернутый в одеяло, как римский проконсул в тунику, храпел на
широченной кровати, притиснув к бокам двух девиц, первую и вторую,
брюнетку и блондинку, девки жались к Почуваеву, пышущему жаром и, как
видно, стащившему общее одеяло на себя, использовавшему пододеяльник с
пуховиком исключительно в собственных нуждах. На трюмо черного дерева с
резными ножками давно истекли грязью с подошв две пары женских сапог,
отражаясь в трех зеркалах обувным прилавком. Помреж оперся о косяк,
вчерашнее представало смутно, едва прорывалось сквозь пелену, виски
ломило. Обнаженные женские тела вызывали раздражение, на старинной лампе
датского фарфора - лиловые ирисы с бледно-зелеными листьями - болтались
ажурные колготки. На лбу Почуваева, вместо намоченного платка - дурно что
ли отставнику стало среди ночи? - лежали кружевные трусики.
поверят, зашипят: накрутил, притянуто за уши, шито белыми нитками. У
второй по брюху ниже пупка краснел шрам. Кесарево, что ли? Черт их знает!
Помреж ухватил с трюмо недопитую бутылку пива и только тут припомнил, что
направлялся в кухню, побаловаться пивком из холодильника. Почуваев выдал
храповую руладу, начал низко и вдруг взвился, почти окатив визгом и
задрожал, прижимая девок. Спали мертво, что им храп. Помреж юркнул в
кухню, со стола сыпанули тараканы. Как ни изводи мразь - без толку, дом
заражен, хлорофоса перевел цистерну, проклятые только усищами шевелят.
Помреж запахнул полу халата, скривился, гневно глянул на загаженный стол.
Не могли убрать, твари! Чужое! Плевать! Нажрались, надрались, Почуваева на
грех раскололи, только вот как и когда? Не вспоминалось. Достал из
тумбочки пластиковый пакет, сгреб со стола огрызки, куски хлеба,
полупочатые консервные банки, вытряхнул недоеденное с тарелок, и даже
бутылку водки с содержимым на донце приговорил, зажал шуршавшую горловину
пакета, перевязал веревкой и спустил в мусоропровод.
белела, в чем мать родила, и прикрывала ладошкой кривящийся в зевоте рот.
припомнил наставления бабки: только тряпкой крошки сметать, но то деньги
переведутся. Теперь уж не переведутся. Имеется копейка немалая, а толку
что? Жизнь тусклая, тараканы, грязь, самому за собой убирать приходится.
Помреж рухнул на скамью, набулькал хрустальный стакан пива с верхом, так
что пена прянула ввысь и пролилась на салфетку в петухах, пил не
отрываясь, низко нависнув над столом.
жаждущая решилась, взяла с полки стакан, глянула на Ваську, на босые свои
ноги, на свой живот, на шрам и только тогда врубилась, что пришлепала на
кухню голяком. На крючке у мойки пестрел разудалый передник с игральными
картами - валеты, дамы, короли, пересыпанные цифрами и мастями -
опоясалась по-туземному, и с, торчащими прямо на Помрежа сосками,
потянулась к бутылке. Васька зажал сосуд - не отдам, м-мое! - икнул, снова
наполнил стакан, опорожнил, кивнул на холодильник, мол разживись там;
сообразила, извлекла две бутылки. Помреж вмиг откупорил, оба припали к
стаканам. В реальность происходящего не верилось. Вторая легла грудью на
стол, черные волосы рассыпались по сторонам, пробор посредине поразил
синеватой белизной.
Березин Федор
Контровский Владимир
Мороз Александра
Роллинс Джеймс
Распопов Дмитрий