кроме ощущения этого беспокойного, непоседливого льда не осталось больше
никаких ощущений вовсе, - стал просматривать колонки международных
новостей, ища что-нибудь про Грузию. Ничего, как на грех, не было; ни
строчки. Но разве это, в конце концов, показатель? Кто знает, что там могло на
самом деле произойти? Или здесь? Или где?
Неужели страна так и не выправится? Неужели все-таки закусают ее, затравят
по мелочам? Вот и пожалеешь, что не сбылось то, чего они с Симагиным когда-
то, по наивности и мальчишеству, больше всего боялись - что из
биоспектралистики, из этих не состоявшихся латентных точек выскочит-таки
какое-нибудь сверхоружие на радость маразматическим московским маршалам,
и тогда творцам его останется только саботировать или вешаться. Конечно,
пока мы были сильны и, теряя голову от этой силы, теряя ощущение того, что
она все-таки не беспредельна, забывая о том, что следовало бы и на дела
домашние побольше обращать внимания, лезли и в Афган, и в Анголу, и в
Мозамбик со своим уставом, - можно было изображать интеллигентское не-
годование. Этакого сахаровского толка. Отдать телепатию или нуль-
транспортировку Ахромееву да Варенникову! Боже мой, что будет с правами
человека! А теперь, когда от силы не найдется даже воспоминаний связных,
когда страна - да и сколько той страны осталось! - на ладан дышит, когда со
всех сторон кто только не гложет ее с радостным упоением - налетай, братва!
дорвались! три века мечтали, да кишка была тонка, а вот нынче настал наконец
праздник!.. и всем-то мы должны, перед всеми-то виноваты, всем обязаны
компенсировать, прощать, входить в положение, уступать, только б не
подумали, что мы все еще империя, только бы доказать в тысячный раз, что мы
хорошие, добрые, честные, никого не хотим завоевывать сызнова, и все равно
все уверены, что хотим, и правильно уверены... отдал бы. Отдал бы? Отдал бы!
вылетел из лаборатории. И ребрами все ступени всех институтских лестниц
пересчитал. Из-за Веры. Или пришлось бы прогнать ее, попросту прогнать. Мне
бы это, возможно, из уважения к таланту даже предложили сначала, дали бы
пять минут на размышление: или великое открытие, спасительное для родной
страны, секретная слава, подземный почет - или окончательная
бессмысленность бытия, окончательный духовный тупик, полное прозябание
плюс вечно недомогающая ненаглядная с ее блеклой улыбкой, мировой
скорбью во взоре и безвкусным супом?
разинутым ртом и ложкой, зависшей на полпути.
где-то... не знаю где, но ведь не мы одни ведем, вероятно, подобные
исследования... возник какой-то новый прорыв, новый взгляд... Может,
разведка наша выловила что-то у Маккензи или Хюммеля? Может, анализируя
наши же собственные материалы, они увидели то, чего своим каждодневным
взглядом не вижу я? Может... может быть, в конце концов, до чего-то доперли,
сидя в своих уединенных берлогах, Вайсброд или Симагин! А теперь нужна
лаборатория! Нужна машина! И нужен я! Но - без нее... без Автандиловны
моей. И мне завтра скажут: или - или! Что... что я отвечу?
распластанному на всю комнату, местами протертому едва ли не до основы
ковру - он был таким, еще когда Карамышев играл на нем в кубики. Тоненько,
прерывисто, нервно застрекотала от шагов какая-то плохо поставленная на
блюдце чашка за ограненными стеклами, в древнем, необъятном посудном
шкафу.
перекладывая на скатерть ложку, вилку, нож. Почему-то только потом
переставила тарелку. - Остыло, наверно, Арик? Может быть, подлить
горячего? Я для Олежки все равно подогревала...
безвкусный, теперь уже точно - безвкусный, на редкость противный ее суп,
чтобы не говорить, не говорить с нею. Потому что знал, что ответит там, когда
ему предложат выбирать.
<Привет>. - <Привет>, - ответил Карамышев, умильно оглядывая сына. Нет,
у парня нормальное, открытое лицо, типично русское. И манеры уже приви-
лись; от горшка два вершка, а как держится, как садится за стол и как берет
вилку с ножом, чтобы нарезать на меленькие ломтики - по вкусу, по размеру
ротика, наверное, - безобразно большой кус мяса, который мама щедро
вывалила ему прямо в тарелку весь. Самому Карамышеву мяса не досталось.
Как аккуратно носит одежду! Котенок мой, думал Карамышев, с наслаждением
ощущая, как тепло и умиротворение маслянистой волной окатывают душу.
Мой, мой. Тебя-то я уж никому не отдам. Пусть Автандиловна наша что хочет
делает. И пусть товарищ Бероев что хочет делает. Тебя - никому не отдам.
Никто не имеет права требовать, чтобы я и от сына отказался! Зачем?
и предложат?!
поговорку? Когда я ем, я глух и нем.
обличил Карамышев.
Горячо. Надо минутку постудить.
хихиканьем или даже с хохотом, поэтому Олег сразу смог мысленно
продолжить. И сказала кроха: пипка в пипку - хорошо, пипка в попку -
плохо. Олег чуть было даже не произнес этого вслух, чтобы показать, какой он
умный и эрудированный - папа любил, когда он показывал эрудицию, то есть
знал то, чего ему вроде бы и неоткуда было узнать, и вообще помнил всякие
лишние слова, вроде этой самой <эрудиции> - но вовремя осекся. Речь в
стихотворении шла о вещах не совсем вразумительных - ну как это пипку
можно засунуть в пипку? сколько Олег ни пытался это себе представить,
разглядывая себя, а при случае - и других мальчишек, ничего не получалось; и
главное, он понятия не имел, почему, собственно, одно хорошо, а другое -
плохо? А если папа поймет, что он говорит, чего не знает, а просто повторяет за
другими, как попугай - засмеет. И Олег благоразумно смолчал. Надо сперва
самому разобраться. Только странно как-то: папа, оказывается, читает те же
стихи, что и Венька Хорек...
косноязычно. Но очень уж он растерялся. Непонятно, что отвечать. Он вообще
часто терялся в разговорах с сыном и срывался то на уже отжившее сюсюканье,
то на академическую, будто на симпозиуме, речь. Вот и сейчас - вылетело
совсем не к месту дурацкое слово <термин>, которого Олежек наверняка не зна-
ет; зачем? И тут же, будто пытаясь выправиться и приблизиться к ребенку,
ляпнул, как дворовая шпана, нелепое слово <поймал>. То ли дело было совсем
недавно: это листик, смотри, Олеженька, какой красивый листик, а осенью он
пожелтеет и станет еще красивее, станет как золотой... Ну-ка, листик в носик,
ну-ка, носик в листик!.. и сразу начинает клевать носом, и сразу улыбка, смех -
полное взаимопонимание. А это - подъемный кран, а это - автомобиль: чух-
чух-чух!.. ж-ж-ж! поехал автомобиль, поехал! Теперь напротив него сидел
человек, целый человек, не знающий снисхождения; от него нельзя отказаться,
на него нельзя опереться, с ним нельзя договориться по-взрослому, на взаимном
обмане или совместном умолчании, нельзя передоверить ему даже часть от-
ветственности за него же; и что там в голове, и что там в сердце у этого
человека делается - не уследить, не проконтролировать, не отштамповать.
Спасение лишь в том, чтобы он любил тебя и верил тебе больше, чем всем
остальным, - а как этого добиться?
Олег со взрослой обстоятельностью. - Его кореша на лето все разъехались, а
одному ему скучно. И он то и дело говорит: ширево. А я не понимаю.
теми играми, в которые мог играть с Олежком этот, по всей видимости,
чудовищный Венькин старший брат. - Ну, видишь ли... это всякие вредные
вещества, которые люди принимают.
вещества вредные?
какое-то время удовольствие, и до всего остального им уже нет дела.
водки!
Ромка говорит, что его телка на джеффе сторчалась!
хлопнул ладонью по столу и почти крикнул:
что получишь на орехи, подумал он. Разве я не по-человечески говорю?
Почему, скажем, слово <эрудиция>, которое я только от папы и слышал -
человеческое, а те слова, которые все говорят - нет? Он искательно заглянул
сидящему напротив папе в глаза; папа рассердился всерьез. Лучше, наверно, его
вообще поменьше спрашивать.
Володихин Дмитрий
Лондон Джек
Контровский Владимир
Жюль Верн
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман