колосок, сам по себе являющий такую красоту, такое совершенство природы,
матери-земле удалось сотворить только раз. Извергнувшись огнем и смерчем,
приуготавливаясь к жизни, природа должна была сотворить чудо, и она
сотворила его, выполнив предназначение судьбы, веление Бога, для жизни на
земле. Будет еще и пламень, ее изжигающий, и лед, ее сковывающий, и смерч,
ее разметающий. Но снова и снова воскресало на ней не смытое морской волной,
диким камнем не раздавленное, холодом не умертвленное зернышко. Цеплялось
корешком за сушу, исторгалось оно долгожданным колоском, чтобы кормить тех,
кто возникнет на земле и прозреет для жизни. Пшеница та была невзрачная на
вид и звалась полбой.
живительному солнцу, покуда существо под названием человек, размножаясь и
расселяясь по земле в поисках хлеба насущного, наткнется на тот колосок,
выделит его из многочисленных уже трав и растений, разотрет клыками и
почувствует в малом зернышке такое могущество, которое способно вскормить не
только род человеческий, но и скот, и птиц, и малых зверушек. Однажды, зажав
в когтистой темной горсти зернышко земного злака, человек попытается понять
его назначение. Глядя на осыпающиеся пылинки трав, на кружащиеся в воздухе
крылатые семена, на прорастающее новой травою, новым колосом с наливающимися
в нем зернами цветение, человек поковыряет сучком землю, высыплет из горсти
в черную ранку дикий злак.
околышка-пашни начнет совершаться по планете под названием Земля победное
шествие пшеничного, просяного, ржаного, рисового семечка и многих-многих
растений, не дошедших до нас из утренних времен Земли. Организуясь в хлебное
поле, прорастающее зернами ржи, овса, ячменя, риса, кукурузы, гречки,
неряшливо-хламная, где болотистая, где огнем оплавленная планета начнет
приобретать обжитой, домашний вид, росточком прикрепит человека к земле, а
каждый год спелыми хлебами шумящая пашня наградит его непобедимой любовью к
хлебному полю, ко всякому земному растению, ко всякой живой душе. Пробудит в
нем потребность перенять из природы звуки, превратить их в музыку,
зачерпнуть краски земные и небесные и перенести на доску, на камень, выткать
узоры на холсте -- так создавалась душа человеческая.
свою думу о земле, о Боге, тем временем воспрянул на земле стыда не знающий
дармоед, рядясь в рыцарские доспехи, в религиозные сутаны, в мундиры
гвардейцев, прикрываясь то крестом, то дьявольским знаком, дармоед ловчился
отнять у крестьянина главное его достояние -- хлеб. Какую наглость, какое
бесстыдство надо иметь, чтобы отрывать крестьянина от плуга, плевать в руку,
дающую хлеб. Крестьянам сказать бы: "Хочешь хлеба -- иди и сей", да
замутился их разум, осатанели и они, уйдя вослед за галифастыми пьяными
комиссарами от земли в расхристанные банды, к веселой, шебутной жизни,
присоединились ко всеобщему равноправному хору бездельников, орущих о
мировом пролетарском равенстве и счастье.
цареубийц, до второго распятия Бога и детоубийства дошедший, будучи наказан
Господом за тяжкие грехи бесплодием, мстя за это всему миру, принес
бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого
добродушного народа, оставив за собой тучи болтливых лодырей, не понимающих,
что такое труд, что за ценность каждая человеческая жизнь, что за бесценное
создание хлебное поле.
изменения произошли в человеческом сознании, когда пахарь и сеятель начал
терять уважение к хлебному полю, перестал ему молиться, почитать его, дошел
до того, что начал предавать его огню, той самой силе, которая до него не
раз уже разрывала и испепеляла земную плоть.
племена, пускали впереди себя пал, двигались, укрытые дымными тучами, вослед
ревущему, все пожираю- щему огню.
провозглашателями передовых идей, начаты с того же, с чего начинали войны
полудикие косматые орды, -- с огня, уничтожающего труд человеческий. На Руси
великой всякого рода борцы за правду и свободу, унижая историю и разум
человеческий, называли это дело с издевкой -- пустить петуха. Революция и
революционеры зажгли русскую землю со всех сторон, и до сих пор она горит с
запада на восток, и нет сил у ослабевшего народа погасить тот дикий огонь,
вот снова катится огненным валом по русской земле, по русским полям, бушует
по всей Европе, перехлестываясь аж за океан, дикое пламя войны.
настоящего страха не знал.
Зерно накаляется, могучая плоть струит сине-сизый дым, прежде чем взорваться
и затмить огнем и смрадом все вокруг. Рвет кашлем грудь пораженного ужасом
человека, слезятся его глаза, останавливается удушенное дыхание -- то силы
небесные карают чадо Божье за самый тяжкий грех: предание огню и гибели
хлеба насущного.
потерял связь с пашней и утратил смысл своего существования. Перестал
уважать и всякий другой труд, отбросил себя на миллионы лет назад, обрек на
очередное умирание, на многомиллионнолетнее забвение. Как мать, убившая свое
дитя, не смеет называть себя матерью, так человек, убивший хлеб, значит, и
жизнь на земле, не смеет называть себя человеком...
на смутой охваченную отчизну свою, захиревшую от революционных бурь, от
преобразований, от братоубийства, от холостого разума самоуверенных вождей,
так и не вырастивших ни идейного, ни хлебного зерна, потому как на крови, на
слезах ничего не растет -- хлебу нужны незапятнанные руки, любовно ухоженная
земля, чистый снег, чистый дождь, чистая Божья молитва, даже слеза чистая.
соединено со всеми полями Земли, и воспрянет, воспрянет, засияет хлебное
поле на западе и на востоке, и в искитимской стороне, на сибирском приволье
воспрянет. Земле-страдалице не привыкать закрывать зеленями и деревьями
гари, раны, воронки -- война временна, поле вечно, и во вражьем стане, на
чужой стороне оно отпразднует весну нежными всходами хлебов, после огня и
разрухи озарится земля солнечным светом спелого поля, зазвучит музыкой
зрелого колоса, зазвенит золотым зерном. И пока есть хлебное поле, пока
зреют на нем колосья -- жив человек и да воскреснет человеческая душа,
распаханная Богом для посевов добра, для созревания зерен созидательного
разума.
воспрянет для труда и проклянет тех, кто хотел приручить его с помощью
оружия да словесного блуда отнимать хлеб у ближнего брата своего. И когда
нажует жница по имени Анна или Валерия в тряпочку мякиша из свежемолотого
хлеба, сунет его в розовый зев дитя, и, надавив его ребристым небышком,
ребенок почувствует хлебную сладость, и пронзит его тело живительным соком,
и каждая кровинка наполнится могущественной силой жизневоскресения -- тогда
вот только и кончится воина.
отысканных комбинезонах на брошенных старых телогрейках под комбайнами
лежали, подвинчивали гайки, стучали по болтам, натягивали шкивы и широкие
ремни Вася Шевелев и Костя Уваров. С детства лепившиеся рядом с отцами на
тракторных и комбайновых сиденьях, в школьные еще годы обучившиеся нелегкому
машинному делу, привыкшие чинить и вдохновлять на непосильный труд аховую
колхозную технику, парни вдыхали жизнь в остывшие железные груди машин, и,
кроме них, никто не верил, что этакое может сотвориться, что поседелые от
пыли и снега, унылые машины могут согреться и начать работать.
скошенного хлеба, задавленные толстым слоем снега, уже раскопали и
растеребили веселые вояки с не менее веселыми девчатами.
зимника аж до горизонта белели две широкие полосы. Сплошь они были в
бугорках, и если б не белехонький, нежностью исходящий снег, поле было бы
похоже на сухое болото, покрытое снежными кочками, но вместо кочек под
снегом таились копны скошенного хлеба. Примерзшие к земле сысподу,
слежавшиеся, они трудно давались вилам, и, пока подъехало начальство в поле
-- Иван Иванович Тебеньков, Валерия Мефодьевна Галустева и Щусь Алексей
Донатович, -- охваченные трудовым энтузиазмом бойцы переломали большую часть
черенков вил и лопат, жгли возле скирды костер из обломков
сельскохозяйственного инструмента и соломы, грелись, заигрывали с девчатами.
Тебеньков. -- Из таежных мест, видать. Руби, не береги! Да здесь дерево-то
на вес золота...
патрубок, содрогнулся всем неуклюжим телом полевой истукан и, чихая, охая,
всасывая воздух, набирая чадного дыхания, согреваясь изнутри, как бы не
совсем веря себе, пробно зарокотал, зашумел самоваром комбайн, шлепая еще
сырым, к железу прилипающим ремнем, важно называемым трансмиссией. Костя
Уваров прибавил газу, маховик закружился резвее, громоздкая машина
закачалась утицей, окуталась осенней, пахотной пылью и мякиной, легкая
хлебная ость запорхала над комбайном, откуда-то из недр его, из самой
утробы, высыпались на снег горсть-другая стылой, на залежалое золото похожей
пшеницы.
остылой машины, опустил выдохом грудь, загалдел возбужденно, кто-то пробовал
на зуб зерно, механики паклей чего-то подтирали в машине, гладили ее черными
руками, подлаживали, подвинчивали, подстраивали, и не было сейчас на поле
людей важнее и главнее их.
Иванович. -- Живой! Живой! -- И, шумя, гладил комбайн, не веря еще, что
Корнев Павел
Корнев Павел
Мороз Александра
Шилова Юлия
Куликов Роман
Посняков Андрей