здесь выступать. Почему - я объяснял это Свиридову перед партбюро. Ну что
ж, если уж так, я должен объяснить. Хорошо. Коротко расскажу по порядку.
Мы знакомы с фронта. Здесь Вохминцев напомнил о ресторане, видите ли, о
нашей встрече в сорок пятом году. - Он в раздумье передвинул карандаш на
сукне, уперся в стол пальцами. - Право, не знаю, мне очень бы не хотелось
вспоминать одну трагическую историю и... ну... косвенно, что ли, утяжелять
вину Вохминцева. И так достаточно. Но уж если он сам затронул, я вынужден
рассказать. В сорок четвертом году, да, осенью сорок четвертого года, мы
служили в Карпатах, я командовал второй батареей, Вохминцев - третьей. Да,
я, кажется, не ошибаюсь - третьей. Ночью нас вызвали в штаб дивизиона, и
Вохминцеву был отдан приказ немедленно выдвинуться вперед на танкоопасное
направление, мне - прикрывать его орудиями с фланга. Ну, получилось,
говоря вкратце, вот что: Вохминцев, то ли не разобравшись в обстановке, то
ли еще почему - не буду додумывать - завел батарею в расположение немцев,
в болота, так что орудия нельзя было развернуть, а утром немецкие танки в
лоб расстреляли батарею. Да, погибли все, исключая вот... - Он с
выражением мимолетной боли коснулся ладонью виска, указал в сторону
Сергея. - Вохминцева. Но и он был ранен. Я прибыл утром к Вохминцеву, и
тут случилось странное: он стал обвинять меня в том, что я погубил его
батарею, не поддержал огнем. Но дело в том, что я и не мог поддержать его
батарею, так как Вохминцев завел орудия на пять километров в сторону, к
немцам, а стрелять, как известно, надо было прямой наводкой. Добавлю, что
от трибунала Вохминцева спасло ранение и эвакуация в тыл. А потом, как это
бывает на войне, затерялись следы. Вот первое. - Он наклонился к столу и,
вроде бы отмечая первое, стукнул карандашом по бумаге.
главном. Мы случайно встретились в ресторане в сорок пятом году. И там
была, как говорят, неприятная стычка между нами. Это еще первое. Второе. -
Уваров, словно стесненный необходимостью добавлять подробности, помедлил
немного. - Это уж совсем разговор не для партбюро, и стоит ли об этом
говорить - не знаю... Второе... совсем личное. И может быть, отсюда ко мне
постоянная неприязнь, ненависть, что ли. И здесь я не знаю, что делать.
Начиная с фронта, Вохминцев все время испытывает ко мне какую-то странную
ревность, совершенно непонятную. - Он удивленно пожал плечами, развел
руками над столом. - Не знаю - ну в чем ему завидовать мне? Мы равны. Вот
все. Я просто должен был объяснить, почему я не хотел выступать на
партбюро. Но я протестую против политического оскорбления, недостойного
коммуниста. - Голос Уварова окреп, потвердел и снова зазвучал смягченно: -
Часто я думал, прошло много времени с войны. А время меняет людей... Вот и
все, - повторил он и сел с неловкостью, точно извиняясь за вынужденное
выступление, и как после принужденного, неприятного труда очень утомленно
ладонями провел по лицу, будто умываясь, стирая незаметно пот, закончил
почти сконфуженно: - Простите, говорил сумбурно, наверно, не совсем
убедительно. Здесь много личного...
в футболке, и в тишине слышно было, как заскрипел стул под его телом. -
Есть?
пытался доказать.
загасил сигарету в пепельнице на подлокотнике кресла - он боялся, что рука
дрогнет, столкнет пепельницу, уже наполненную окурками, боялся, что он
встанет, шагнет к столу, где спокойно и как бы смущенно, но незаметно
вытирал со лба пот Уваров. Ему хотелось сказать: "Подлец и сволочь!" - и
ударить, вкладывая всю силу, по этому смущенному, лоснящемуся лицу, как
тогда в "Астории", как тогда, в сорок пятом...
опасаясь самого себя, чувствуя, что может сейчас заплакать от бессилия.
проговорил Сергей. - Теперь понимаю... Переставил нас ролями: меня на свое
место, себя - на мое. Я завидовал тебе? Может, поэтому? - Ему трудно было
говорить; он перевел дыхание. - Потому, что на твоей совести двадцать семь
человек убитых? Если нужно, я многих могу назвать по фамилии... Ты не
останавливался ни перед чем. За твое шкурничество в Карпатах ответил твой
подчиненный, командир первого взвода Василенко. Когда танки расстреливали
батарею, ты удрал и отсиживался в каком-то блиндаже, а потом раненого
Василенко отдали под суд, хотя в штрафной должен был идти ты. Но на тебя
доказательств не было - все погибли. Жаль, что меня ранило... И после я
тебя не нашел на фронте...
косясь на Уварова. - Что?
Василенко, уже контуженный и раненный, успел позвонить мне, и я приехал.
Но среди убитых тебя не нашел. И если бы меня не ранило в тот же день, ты
был бы в штрафном, а не Василенко.
изучающе-внимательно взглядывая в сторону Уварова. - Конкретнее!
не защищался и почему-то не поднял дела против меня. Ну а потом он заявил,
что я еще до ареста должен был сообщить об отце куда следует.
поигрывая карандашом на столе. - Нельзя же так. Нельзя... Так далеко можно
зайти. - Он вздохнул и, показалось даже, сокрушенно потупился при этом. -
Может быть, мне, товарищи, все же не стоит присутствовать здесь ввиду...
исключительного случая? Я бы попросил членов партбюро... - Лицо его стало
скорбно-серьезным, и он непонимающе поглядел на Свиридова, затем на
неподвижно сидевшего Морозова. - Я попросил бы членов партбюро, чтобы это
дело разбирали без меня. Есть мое заявление. Секретарь партбюро все факты
изложил. Кажется, мое присутствие накладывает на серьезное дело что-то
личное.
Но ты объясни, где ты вступил в партию, в запасном полку?
на миг Свиридов настороженно впился в лицо Уварова замершими зрачками.
- Кто? Помнишь ведь?
товарищей разбирать это дело без меня.
резко проговорил Сергей. - Не знали?
а в тылу опасности нет - и ты ловко умеешь надеть на себя маску доброго
парня. И в бинокль тебя не разглядишь!
лица. Профессор Луковский, насупленный, ушел весь в кресло, белые его руки
были сведены на папиросной коробке, лежащей на коленях. Косов смотрел
перед собой непроницаемо синими глазами, посасывая трубку; угрюмо
оглядывался то на Уварова, то на Сергея мускулистый парень в синей
футболке, пытаясь, видимо, сказать что-то, и не говорил; и в ту минуту
показалось Сергею, что Морозов из-под козырька ладони все время наблюдает
за ним, а карандашом водит по бумаге машинально. "Неужели они не чувствуют
все?" - скользнуло в сознании Сергея, и тотчас медлительный строгий
тенорок заставил его взглянуть на Луковского.
не вправе вас упрекнуть... мм... в личном. Я только хотел бы, чтобы вы не
касались воспоминаний, хотя здесь все запутано и... серьезно, надо
сказать. С обеих сторон. Перейдем к настоящему. Павел Михайлович, мы
отвлеклись. А у меня, дорогой, полтора часа времени.
внушительно постучал карандашом по графину.
все говорят факты. Мы не можем не верить коммунисту Уварову, поскольку
фактов нет против него. Он не обманывал партбюро, не скрыл ареста своего
отца, не оскорбил члена партии, товарища, гнусным политическим ярлыком. А
так, знаете, Вохминцев, вы завтра на любого - погубил, убил... Для этих
вещей доказательства нужны. Суровые доказательства. А мы тратим время на
ваши домыслы и соображения. Факты, факты нужны. Прошу высказываться по
существу вопроса. Слушал я, и даже неловко как-то, Вохминцев, знаете ли.
Да, неловко, стыдно. Прошу высказываться! А вам посоветовал бы посидеть и
крепко подумать над своими ошибками, товарищ Вохминцев. У меня как
секретаря партбюро создается впечатление, что вы ничего понять не хотите.
гибельно рушится, ломается и он не может ничего изменить. И вдруг впервые
в жизни он почувствовал непреодолимую жуть одиночества не оттого, что так
просто решалась его судьба, а оттого, что ничего нельзя было доказать,
оттого, что не верили ему, не хотели верить.
сквозь толщу, неумолимо сухой голос Свиридова, и странная мысль о том, что
какая-то высшая человеческая справедливость не может остановить этот
голос, что он, Сергей, ненавидит эти впалые щеки Свиридова, его толстый
узел галстука под кадыком, его подозрительные, щупающие глаза, его
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Флинт Эрик
Березин Федор
Вронский Константин
Соломатина Татьяна