уважение своим рвением, - маловеры и те зачислили его в первоклассные
моряки. Пока тянулся обед, пассажиры то и дело задирали голову и мрачно
поглядывали через световые люки каюты на паруса, бившиеся по ветру, и
кое-кто в своем унынии осмеливался предсказать, что мы приедем в середине
июля. На борту судна всегда бывает какой-нибудь оптимист и какой-нибудь
пессимист. Наш пессимист в конце пути только и делал, что разглагольствовал
и за столом каждый раз одерживал верх над оптимистом, спрашивая, где, по его
мнению, находится сейчас "Грейт Уэстерн" (который вышел из Нью-Йорка неделей
позже нас); и где, как он полагает, сейчас пакетбот компании "Кьюнард"; и
что он скажет теперь о парусных судах - лучше они или хуже паровых, -
словом, так донимал его своими приставаниями, что оптимист вынужден был
стать пессимистом, лишь бы его оставили в покое.
кое-что, занимавшее нас. На нашем судне, на баке, ехало около сотни
пассажиров - обособленный мирок нищеты; глядя вниз, на палубу, где они
прогуливались днем, варили себе пищу и часто тут же ее съедали, мы
постепенно научились различать их в лицо, и нас начала интересовать их
история; с какими надеждами отправились они в свое время в Америку, и по
каким делам ехали сейчас на родину, и как вообще сложилась их жизнь.
Плотник, под чьим началом находились все эти люди, сообщал нам по этой части
довольно неожиданные сведения. Иной провел в Америке всего три дня, иной -
три месяца, а иные прибыли туда последним рейсом этого самого парохода,
которым сейчас возвращались домой. Одним пришлось все с себя продать, чтобы
заплатить за проезд, и они были едва прикрыты лохмотьями; другим нечего было
есть, и они жили за счет доброхотных даяний, а один - это открылось лишь к
самому концу нашего плавания, потому что он берег свою тайну и не искал
сострадания, - существовал лишь за счет костей и остатков жира, которые
собирал с тарелок, когда их носили мыть после обеда в кают-компании.
основательного пересмотра. Если кто нуждается в защите и поддержке
правительства, так это как раз те, что оказались вынужденными покинуть
родину в поисках средств к существованию. Капитан и его помощники из
глубокого сострадания и гуманности делали для них все что могли, но
требовалось много больше. Закон, во всяком случае английский, должен
предусмотреть, чтобы этих несчастных не сажали на корабль слишком большими
партиями и чтобы им был обеспечен проезд в приличных условиях, а не таких,
которые способствуют деморализации и распутству. Из чистой гуманности нельзя
пускать на судно ни одного человека, пока специально выделенный для этого
чиновник не проверит, какой запас продовольствия он везет с собой, и не
установит, что его хватит до конца пути. Закон должен также установить,
чтобы на этих судах непременно был врач, тогда как сейчас на них нет никакой
медицинской помощи, а в плавании нередки случаи заболеваний среди взрослых и
смерти детей. Но главное: правительство будь то монархическое или
республиканское - обязано вмешаться и положить конец такой практике, когда
поставщики эмигрантской рабочей силы закупают у судовладельцев все
междупалубное пространство и сажают на корабль столько несчастных, сколько
окажется у них под рукой, на любых условиях, нимало не заботясь о
вместимости помещений третьего класса, количестве имеющихся в наличии коек,
какого-то отделения друг от друга людей разного пола, да и вообще ни о чем,
кроме собственной выгоды. И это еще не самое худшее во всей порочной
системе: в районах, где процветают бедность и недовольство, без конца
шныряют агенты-вербовщики, получающие комиссионные по числу душ, которые им
удастся завлечь; поэтому они чудовищно искажают истину, заманивая доверчивых
простецов в тенета еще большей нищеты и рисуя перед ними неосуществимые
перспективы жизни в эмиграции.
Накопив кое-что, назанимав, и выпросив, и все продав, что можно, они
заплатили за проезд в Нью-Йорк, воображая, что попадут в город, где улицы
вымощены золотом; а на поверку оказалось, что вымощены они самым настоящим и
очень твердым камнем. Дела идут вяло: рабочие не требуются; работу найти
можно, да не такую, за которую платят, и вот они едут назад еще более
нищими, чем были прежде. Один из них вез незапечатанное письмо молодого
английского ремесленника к своему другу из-под Манчестера: пробыв в
Нью-Йорке две недели, он усиленно уговаривал друга последовать его примеру.
Один из помощников капитана принес мне это письмо смеха ради. "Вот это
страна, Джем, - пишет адресат. - Люблю Америку. Никакого деспотизма - вот
что главное. Работа сама просится в руки, а заработки - огромные. Понимаешь,
Джем, надо только выбрать, каким ты хочешь заняться ремеслом. Я пока еще не
выбрал, но скоро решу. Все никак не надумаю, кем лучше стать: плотником или
портным".
один человек, являвшийся постоянной темой наших разговоров и наблюдений в
тихую погоду или при легком ветре. Это был матрос англичанин, красивый,
ладно скроенный, настоящий английский военный моряк - от берета до кончиков
штиблет; он служил в американском флоте и теперь, получив отпуск,
направлялся на родину повидать друзей. Когда он пришел покупать билет, ему,
как бывалому моряку, предложили ехать матросом и сэкономить деньги, но он
возмущенно отклонил это предложение, сказав, что "может же он, черт возьми,
хоть раз сесть на корабль, как джентльмен". С него взяли деньги честь
честью, но едва оказавшись на борту, он тут же перенес свои пожитки на бак,
завел дружбу с командой и, в первый же раз, как матросов кликнули наверх,
раньше всех, точно кошка, стал карабкаться по снастям. И так на всем пути:
он был первым на брасах, крайним на реях, всюду помогал, - но всегда со
сдержанным достоинством, со сдержанной улыбкой на лице, ясно говорившей:
"Хоть я это и делаю, но как джентльмен. Учтите, я работаю только для своего
удовольствия!" Наконец всерьез и как следует подул обещанный ветер, и,
подгоняемые им, мы понеслись, храбро разрезая воду и до мельчайших складочек
расправив паруса. Было истинное величие в движении прекрасного корабля,
когда, осененный всеми своими парусами, он с бешеной скоростью летел по
волнам, наполняя наши сердца несказанной гордостью и восторгом. Вот он
нырнет в пенящуюся ложбину, и зеленая волна с большим белым гребнем как мне
нравилось любоваться ею! - взметнувшись за кормой, подкинет его вверх, а
когда он снова пойдет под уклон, завихрится следом, не выпуская из-под своей
власти высокомерного любовника! Все вперед и вперед летели мы по воде,
непрестанно менявшей цвет в этих благословенных широтах, где по небу плывут
лишь кудрявые облака; днем нам светило яркое солнце, а ночью - яркая луна;
флюгер указывал прямо на родную землю - верное свидетельство, что ветер
благоприятен и что в сердцах наших радость, и вот, наконец, в одно
прекрасное утро, на восходе солнца - едва ли я забуду, что было это в
понедельник, двадцать седьмого июня, - перед нами - да благословит его бог!
- показался наш старый знакомый, мыс Клир: в тумане раннего утра он был
похож на облако, самое светлое и самое желанное облако, какое скрывало
когда-либо лик Родины, изгнанной сестры Небес.
показался нам еще более радостным и весь пейзаж приобрел ту
привлекательность, которой ему недоставало в открытом море. И там, как и
везде, возвращение дня неразрывно связано с возрождением радости и надежд,
но когда свет озаряет унылую водную пустыню и показывает взору во всей ее
бескрайной шири и однообразии, зрелище становится таким величественным, что
даже ночь, окутывая все неизвестностью и мраком, по силе впечатления
уступает ему. Восход луны больше гармонирует с пустынностью океана: она
придает ему скорбное величие и, возбуждая мягкие и нежные чувства, как будто
успокаивает и вместе с тем печалит. Помню, когда я был совсем маленьким
мальчиком, я воображал, что отражение луны в воде - это тропинка к небу, по
которому души хороших людей восходят к богу; и то же чувство нередко
возникало у меня и после, когда в тихую ночь я наблюдал на море лунную
дорожку.
направлении, и вот постепенно мыс Клир остался у нас позади, и мы поплыли в
виду берегов Ирландии; можно без труда представить себе и понять, как мы все
были веселы, как благодарны "Джорджу Вашингтону", как поздравляли друг друга
и как предсказывали, в котором часу прибудем в Ливерпуль. И как в тот день
за обедом выпили от души за здоровье капитана, и с каким нетерпением
принялись укладывать свои пожитки; и как двое или трое самых рьяных
оптимистов решили в ту ночь вовсе не ложиться спать - к чему, когда берег
совсем уже рядом, - но тем не менее легли и крепко заснули; и как столь
близкое окончание наших странствий казалось сладким сном, от которого боязно
пробудиться.
мчались вперед; и тут и там проплывало вдалеке английское судно,
возвращавшееся домой с зарифленными парусами, а мы, наполнив ветром каждый
дюйм холстины, весело обгоняли его и оставляли далеко позади. К вечеру стало
пасмурно, сеял мелкий дождик, завеса которого вскоре стала настолько
плотной, что мы шли, точно в облаке. И все-таки мы неслись словно
корабль-призрак, и поминутно то тот, то другой из нас с тревогой поглядывал
ввысь, где дозорный на мачте высматривал Холихед.
мглы впереди блеснул свет и тотчас исчез, потом вспыхнул снова и снова
исчез. Каждый раз при его появлении глаза у всех на борту становились такими
же сверкающими и блестящими, как он сам, - мы стояли на падубе, глядели на
этот вспыхивающий свет на горе Холихед и благословляли его за яркость и за
дружеское предупреждение, короче говоря: превозносили превыше всех
сигнальных огней, пока он не блеснул в последний раз далеко позади.
развеялся дым от выстрела, как, разрезая темноту, прямо на нас уже неслось
маленькое суденышко с огоньком на мачте. Мы приспустили паруса, и вот оно
стало борт о борт с нами, и охрипший лоцман, упрятанный и укутанный в
матросское сукно и шарфы до самого кончика своего изуродованного непогодой
носа, собственной персоной оказался среди нас на палубе. И думается, если бы
этот лоцман попросил одолжить ему безо всякой гарантии пятьдесят фунтов на
Каменистый Артем
Суворов Виктор
Березин Федор
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Шилова Юлия