тротуаре, где тебе, верно, было порядком скучно... Вот увидишь, я знаю
пропасть всяких игр, в которые играют на улице. Надо будет еще разок сюда
прийти. Только маме об этом не говори. Нечего дурочкой-то прикидываться...
Если ты хоть пикнешь, знай, я тебя оттаскаю за волосы, попадись мне только
на глаза!
оба кармана ее фартучка. Затем крепко стиснул ее; в нем заговорила
мальчишеская жестокость, и он старался сделать ей больно. Но Полина уже
съела свой сахар, и сейчас они ни во что больше не играли, поэтому ей
стало не по себе. Когда же Мюш начал ее щипать, она заплакала и
попросилась домой. Это чрезвычайно рассмешило Мюша, он стал куражиться и
пригрозил, что не отведет ее к родителям. Крошка Полина, вконец
запуганная, издавала лишь глухие стоны, словно красотка, попавшая в лапы
соблазнителя в тайниках второразрядной гостиницы. Дело шло к тому, что
Мюш, конечно, поколотил бы ее, чтобы заставить замолчать, как вдруг рядом
с ними раздался пронзительный голос, голос мадемуазель Саже:
покое, мерзкий мальчишка!
туалета. Мюш ничуть не испугался; он пошел вслед за ними, исподтишка
наслаждаясь плодами своих рук и повторяя, что ведь Полина сама захотела
сюда пойти, она-де просто упала. Мадемуазель Саже была постоянной
посетительницей сквера Дез-Инносан. Каждый день, после обеда, она
проводила здесь часок-другой, чтобы знать, о чем толкует простой люд. По
обеим сторонам сквера длинным полукругом тянутся составленные вплотную
скамейки. На них тесно сидят бедняки, вышедшие из трущоб узких соседних
улиц подышать свежим воздухом. Иссохшие, зябко поеживающиеся старухи в
помятых чепцах; молодые женщины в кофтах и плохо сидящих юбках,
простоволосые, изнуренные, рано увядшие от нищеты; встречаются здесь и
мужчины - опрятные старички, носильщики в засаленных куртках,
подозрительные субъекты в черных шляпах; а в аллеях копошатся ребятишки,
тащат за собой тележки без колес, насыпают ведерки песком, плачут и
грызутся между собой - страшные ребятишки, оборванные, сопливые, которые
так и кишат на солнце, как грязные насекомые. Мадемуазель Саже была
настолько худа, что могла подсесть на любую скамью. Она слушала, потом
заводила разговор с соседкой, с женой какого-нибудь рабочего, желтой и
изможденной, которая штопала белье, вынимая из маленькой корзинки,
зачиненной веревочками, носовые платки и чулки, дырявые, как решето.
Впрочем, у мадемуазель Саже были здесь и знакомые. Под нестерпимый визг
ребят и непрерывный стук колес за решеткой сквера, на улице Сен-Дени,
здесь возникали бесконечные сплетни, рассказывались разные истории о
поставщиках, бакалейщиках, булочниках, мясниках; это была живая газета
квартала, пропитанная желчью покупателей, лишившихся кредита, и тайной
завистью бедняков. У этих несчастных женщин мадемуазель Саже выведывала
постыдные людские тайны - все, что просачивалось из подозрительных
меблирашек, исходило из темных конур консьержек, - и непристойные
подробности, порожденные злословием, возбуждали, как пряная приправа, ее
жадное любопытство. Кроме того, когда она сидела здесь лицом к рынку,
перед ней открывалась площадь и стены домов, с трех сторон сквозящих
окнами, в Которые она стремилась проникнуть взглядом; мысленно она
поднималась наверх, проходила по всем этажам, вплоть до окошек мансарды;
она впивалась глазами в занавески, воссоздавала человеческую драму по
одному лишь появлению чьей-то головы между ставнями и в конце концов
узнала историю всех жильцов, только глядя на открывшиеся перед ней фасады
этих домов. Особенно интересовал ее ресторан Барата с его винным
погребком, с зубчатым позолоченным навесом над террасой, откуда
свешивалась зелень из нескольких цветочных горшков, интересовал и весь
узкий фасад этого дома в пять этажей, разукрашенный и расписанный; она
любовалась нежно-голубой стеной с желтыми колоннами, стеной, увенчанной
раковиной, ей нравился этот бутафорский храм, намалеванный на переднем
плане облупившегося дома, который наверху, у края кровли, заканчивался
галереей, обитой жестью и покрашенной масляной краской. Мадемуазель Саже
читала за неплотно закрытыми жалюзи в красную полоску повесть о приятных
завтраках, изысканных ужинах, бешеных кутежах. Она даже прилгала кое-что:
здесь якобы кутили Флоран и Гавар с "этими двумя шлюхами", сестрами
Меюден; за десертом творилось нечто омерзительное.
еще горше. Старуха повела ее к воротам сквера, но потом, видимо,
раздумала. Она присела на скамью, пытаясь успокоить девочку.
домой. Мы ведь с тобой хорошо знакомы, правда? Я "добрая тетя", ты же меня
знаешь... Ну, будет тебе, улыбнись.
мадемуазель Саже спокойно стала ждать, пока она не кончит реветь. Бедная
девочка дрожала от холода, платье и чулки у нее были насквозь мокрые;
вытирая слезы перепачканными кулаками, она размазала грязь до самых ушей.
Когда Полина немного успокоилась, старуха снова заговорила слащавым
голоском:
ссорится? О чем они говорят по вечерам, когда ложатся спать?
уйти.
ты врешь, я брошу тебя здесь одну, и Мюш будет тебя щипать.
ему решительным тоном маленького мужчины:
дружка Флорана вид был здорово чудацкий, когда мама вчера сказала - так
просто, для смеху, - что он может ее поцеловать, если это ему нравится.
Ладно, я не уйду, я куплю тебе леденец, слышишь, леденец! Так ты не любишь
кузена Флорана?
она сказала папе: "Твой брат бежал с каторги только для того, чтобы нас
всех вместе с ним туда отправили".
прозрела, все кругом словно озарил яркий луч света. Схватив снова Полину
за руку, она пустилась с ней рысью к колбасной, не проронив ни слова,
только взгляд ее стал колючим от охватившей ее острой радости. Мюш,
бежавший за ними вприпрыжку, благоразумно скрылся на углу улицы Пируэт.
Лиза была в смертельной тревоге. Увидев свою замарашку дочь, она так
растерялась, что лишь поворачивала девочку во все стороны, забыв ее
отшлепать. А старуха говорила своим ехидным голоском:
я их вдвоем под деревом в сквере. Не знаю, что они там делали... Я бы на
вашем месте ее осмотрела. Он на все способен, этот сын потаскухи.
отвращение вызывали в ней ботинки в грязи, измазанные чулки, порванная
юбчонка, запачканные руки и лицо. Голубой бархатный бант, сережки и
крестик скрылись под слоем коросты. Но особенно взбесили Лизу карманы,
набитые землей. Она наклонилась к Полине и вытряхнула землю прямо на пол,
без всякого почтения к его белым и розовым плитам. Затем потащила за собой
дочь, вымолвив лишь два слова:
шляпы, вдоволь позабавилась этой сценой, поспешила напротив, на другую
сторону улицы Рамбюто. Ее крохотные ножки едва касались мостовой; она
неслась на крыльях радости, как на крыльях ветерка, щекочущего своими
лобзаниями. Наконец она знает все! Почти год она сгорала любопытством, и
вот теперь Флоран сразу и целиком оказался в ее власти. То была нечаянная
радость, исцелившая ее от тайного недуга; ведь мадемуазель Саже ясно
понимала, что, если этот человек не станет добычей сжигавшего ее
любопытства, она сгорит на медленном огне. Теперь в ее руках весь квартал
рынка; нет больше никаких пробелов в ее сведениях: она может рассказать
историю каждой улицы - лавки за лавкой, подряд. И мадемуазель Саже, томно
вздыхая от блаженства, вошла в павильон фруктов.
чего это вы смеетесь сами с собою? Может, взяли куш в лотерее?
неряшестве, не опасном для такой красавицы. Завитки волос спадали на лоб
виноградными гроздьями. Обнаженные руки, обнаженная шея - каждый кусочек
ее розовой обнаженной плоти, выставленной для всеобщего лицезрения, - были
свежи, как персики и вишни. Шутки ради она повесила себе на уши
черешни-двояшки, черные черешни, которые бились о ее щеки, когда она
сгибалась, заливаясь звонким смехом. А веселилась Сарьетта оттого, что ела
смородину, да так ела, что вымазала губы, подбородок и нос; рот у Сарьетты
стал совсем пунцовый, вымазанный ярким соком смородины, словно
нарумяненный благовонной помадой из какого-нибудь гарема. От ее платья
исходил аромат сливы. Небрежно повязанная косынка благоухала земляникой.
полках, рядами лежали дыни: канталупы, испещренные бородавками, огородные
Лондон Джек
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Березин Федор
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур