- И розу им дадим... - прошептал Генрих.
- Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.
- Я тогда мыслил иначе, - сказал Генрих.
- Помнишь наши беседы?
- И будет един пастырь и едино стадо. Нет, я не буду твоей овцой,
кесарь! - сказал Генрих, не узнавая собственного голоса в горле у него
пересохло, грудь сжало будто тисками.
Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в
расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:
- Корону хочешь?
- Не из твоей руки.
- Почему?
- Не знаю. Так мне велит бог.
- Но разве не стремится все к единству? - очень серьезно сказал
Фридрих. - Разве пути господни не направляют все в наши - пусть слабые,
пусть недостойные, - но в наши руки?
- Не знаю, - повторил Генрих.
- Почему же ты не хочешь идти по путям господним?
- Пути его неисповедимы. - И Генрих перебросил через плечо край плаща.
- Что я должен сообщить своим братьям?
- О, твоим братьям скажет все Владислав: Польшу в лен, покаяние, дань,
заложники...
- Разве это поможет?
- Не поможет? А что, по-твоему, я должен делать?
- Это правда. Что ты можешь еще сделать, кесарь!
Генрих поклонился.
Фридрих подошел к нему, взял за руку и опять заговорил тепло,
дружелюбно:
- Подумай, Генрих, подумай, князь! Почему ты не хочешь?
- О, я хочу, но... не могу, - тихо молвил Генрих.
Кесарь ударил копьем по щиту. Тотчас полы шатра взвились вверх, и
Генрих увидел, как лицо кесаря вдруг застыло, помрачнело, словно на него
набежало облако, гонимое быстрым ветром.
- У меня к тебе есть просьба, кесарь, - сказал Генрих.
- Говори.
- Возьми в заложники моего младшего брата. Вон он стоит.
- Ты его опасаешься?
- О, не потому, - улыбнулся Генрих. - У меня нет детей. Он - мой
наследник, и я хотел бы, чтобы он немного пожил среди вас.
- Зачем?
- Чтобы научился говорить с кесарем.
Барбаросса милостиво улыбнулся, протянул руку для поцелуя и отпустил
князей.
На заре в обоих лагерях началось движение. Болеслав облачался в
дерюжную сорочку, воины рубили ольхи и мастерили мост через речушку,
разделявшую два стана. Генрих не отходил от брата, который дрожал мелкой
дрожью, хотя было не холодно, и, смущенно усмехаясь, повторял:
- Но ведь я не сдержу своих обещаний, не сдержу ни одного.
Генрих слушал его, хмуря брови, и ничего не отвечал, а Мешко только раз
промямлил:
- Ясно, не сдержишь. Ну и что с того?
Владыка totiu olo iae отправился в лагерь кесаря босой, в дерюжной
сорочке, с мечом в руках, а за ним следовали верхом три его брата в
сверкающих доспехах и толпа придворных. Лагерь кесаря являл собой
величественное зрелище. Рыцари выстроились рядами на широкой равнине,
каждый отряд отличался от другого цветом одежды. Сам кесарь в пурпурной
мантии стоял перед своим шатром. Он взял меч из рук коленопреклоненного
Болеслава, поднял польского князя и заключил в объятья. Тотчас их окружили
рыцари тесным кольцом, а когда расступились, на Болеславе уже было богатое
убранство и красные русские сапоги. Потом он и кесарь пили ленное вино,
после чего кесарь отдал Польшу во владение Болеславу, как если бы не
владели ею испокон веков его деды и прадеды. А потом был пир.
На следующее утро в обоих лагерях поднялся крик и шум: скрипели колеса,
ржали кони, воины выдергивали из земли воткнутые перед шатрами копья,
свертывали шатры. И направились два рыцарских войска в разные стороны.
Якса из Мехова простился с сыном, которого увозил с собой чешский князь. А
Казимир последовал за кесарем, оглядываясь на Генриха, издали осенявшего
его крестным знамением. Потом Генрих поехал через Познань в Краков с двумя
своими оруженосцами и наконец, грустный и задумчивый, воротился домой.
22
Сандомир показался Генриху пустынным, безотрадным, бежать бы отсюда
куда глаза глядят! Особенно раздражал его Готлоб, вкрадчивый и льстивый,
как истый царедворец. Князь подумывал о поездке в Плоцк, но отказался от
этой мысли: чересчур далеко и дорога утомительная. Взяв с собой Яксу,
который, расставшись с сыном, тоже не находил себе места, Генрих
отправился на несколько недель в Опатов, к тамплиерам. По пути они
заночевали в деревне Влостовой, а следующую ночь уже провели в огромных
бревенчатых сараях, которые выстроили для себя рыцари. Джорик де Белло
Прато и Вальтер, обрадованные приездом Генриха, жадно расспрашивали его о
встрече с кесарем. И только теперь, описывая им лагерь Барбароссы, его
шатер, прощальный пир, состоявшийся вечером того знаменательного дня,
князь сандомирский со всей ясностью осознал могущество кесаря. Да, велик
кесарь, но если бы Болеслав держался мужественней, все могло быть иначе!
О своей беседе с кесарем, обо всем том, что пришлось ему пережить в
шатре Фридриха, Генрих не думал. Ему вообще не хотелось думать о чем бы то
ни было, в утомленном мозгу мелькали лишь обрывки каких-то картин и
образов. При первой возможности он уединялся в своей келье или уходил
молиться в костел. Названный именем святого Мартина, но покамест не
освященный, костел этот был построен с большим искусством, стены из
тесаного камня вздымались гордо, величаво. В ясные осенние вечера Генрих
выходил на соседний пригорок и оттуда любовался изяществом очертаний и
внушительными размерами нового храма. Сколько красоты было в его строгих
линиях, как незатейливо и в то же время гармонично пересекались плоскости
стен! Башенки костела, еще незаконченные, казалось, призывали к
благочестию и рыцарской доблести. Генрих пожелал, чтобы их увенчали
изображениями иерусалимской короны.
Его преследовало одно воспоминание: когда Тэли был захвачен сарацинами
и Генрих отправлялся на выручку, ему пришлось провести ночь в Вифлееме, и
там он возложил на алтарь у пещеры Ясель Христовых корону, которую вынул
из гроба Щедрого. Но не прошло и часу, как он пожалел об этом и потихоньку
забрал с алтаря золотой венец. Потом он покаялся на исповеди и получил
отпущение, однако до сих пор было мучительно думать об этом недостойном
поступке и о том, что за такой грех его, вероятно, постигнет кара. Правда,
Бартоломея вызволить удалось - так что, возможно, господь бог простил его,
грешного.
Долгое время у него не было сил разобраться как следует в своей беседе
с Барбароссой. Пожалуй, он слегка сожалел, что не взял из рук кесаря
польскую землю в лен, и сам не мог понять, что побудило его отказаться.
"Ведь потом я сумел бы с оружием в руках освободиться от ленной
зависимости", - мелькала подсказанная Болеславом мысль, вернее, даже не
мысль, а смутное, неосознанное чувство. В разговорах с тамплиерами Генрих
упорно избегал этой темы. Время от времени к нему приезжал Виппо за
распоряжениями, и Генрих не решался смотреть ему в глаза, в эти умные,
преданные глаза. Уж кому-кому, а Виппо он ни за что бы не признался, как
обернулось для него поражение под Кжишковом.
Главный вход костела был увенчан полукруглой аркой, и по обе стороны
стояли пилястры, покрытые резьбой, изображавшей листья и цветы. Перед
пилястрами решили поставить две статуи - Генриха и иерусалимского короля
Балдуина в тамплиерских плащах, дабы почтить их как покровителей ордена.
Приглашенные тамплиерами немецкие мастера из Кракова усердно трудились,
высекая статуи, а окрестный люд приходил подивиться на их искусную работу.
Поблизости от костела корчевали лес. Генрих ходил смотреть, как рубят
деревья и расчищают лесосеки, - тут он мог проводить целые часы, ни о чем
не думая. Со стороны леса костел выглядел по-иному, казался похожим на
корабль. И однажды Генрих, глядя на него, вспомнил свое путешествие с
монахом Бьярне и весь тот мир, такой пестрый и такой страшный.
Как далеко отошли от него впечатления той поры! И сам он как будто
одичал за эти годы. Сравнивая все, что он видел в своих странствиях, с
тем, что его окружало, Генрих вдруг понял: душа его постепенно погружается
в сон. И созерцание нового костела, величие которого пробуждало в нем
новые мысли, стало для Генриха высоким наслаждением, некоей духовной
потребностью. Он каждый день уходил в лес, молился там святому Мартину и
другим праведникам и в молитве обретал силу и спокойствие.
Еще и поныне опатовский храм высится над городом, над долиной, подобно
роскошному цветку, поражая своей одухотворенной красотой. Утром и вечером
лучи солнца играют на его гладких стенах, и чудится, торжественный,
безмолвный, плывет он, как сорванный со стебля цветок, по реке
воспоминаний, то озаряясь светом, то уходя в тень. А в те времена храм
этот был воплощением силы и молодости, был похож на юного
коленопреклоненного рыцаря, готовящегося дать миру новый закон и новую
жизнь.
Всматриваясь в строгие линии костела, Генрих мало-помалу освобождался
от томительных воспоминаний, начинал понимать, что заставило его
отвергнуть предложение Барбароссы, и, укрепляясь душой, набирался новых
сил для грядущей борьбы. Однажды, когда солнечные лучи, пробиваясь между
облаками, заливали каскадами света костельные башенки, Генрих принял
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Махров Алексей
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Земляной Андрей