Чтение 50–й страницы книги ~Белеет парус одинокий~

свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец,
расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал
семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг
елки.

- Ничего, терпи, казак, - сказала тетя, проходя мимо

Пети. - Не завидуй. И на твоей улице будет праздник.

- А, тетя, вы совсем ничего не понимаете! - жалобно сказал мальчик. -
Идите себе.

Но вот наступил желанный миг раздачи орехов и пряников. Дети обступили
елку и, став на цыпочки, потянулись к пряникам, сияющим, как ордена. Елка
зашаталась, зашумели цепи.

И вдруг раздался звонкий, испуганный голосок:

- Ой, смотрите, у меня надкусанный пряник!

- Ой, и у меня!

- У меня - два, и все объеденные...

- Э! - сказал кто-то разочарованно. - Они уж вовсе не такие новые. Их уже
один раз кушали.

Тетя стояла красная до корней волос среди надкусанных пряников,
протянутых к ней со всех сторон.

Наконец ее глаза остановились на Павлике:

- Это ты сделал, скверный мальчишка?

- Я, тетечка, их только чуть-чуть хотел попробовать, - сказал Павлик,
невинно глядя на разгневанную тетю широко открытыми, янтарными от елки
глазами. И прибавил со вздохом: - Я думал, они вкусные, а они, оказывается,
только для гостей.

- Замолчишь ли ты, сорванец? - закричала тетя, всплеснув руками, и
бросилась к буфету, где, к счастью, оставалось еще много лакомств.

Все обиженные тотчас были удовлетворены, и скандал замяли.

Скоро сонных гостей стали уносить по домам. Праздник кончился. Павлик
занялся приведением своих сокровищ в порядок.

В это время в дверях детской таинственно появилась Дуня и поманила Петю.

- Паныч, вас на черной лестнице дожидается той скаженный Гаврик, -
прошептала она, оглядываясь.

Петя бросился на кухню.

Гаврик сидел на высоком подоконнике черного хода, прислонившись плечом к
ледяному окну, игравшему синими искрами месяца. Из башлыка блестели
маленькие злые глаза. Мальчик тяжело сопел.

В первый миг Петя подумал, что Гаврик пришел за долгом. Он уже
приготовился рассказать о несчастье, постигшем их с дедушкиными пуговицами,
и дать честное благородное слово, что не позже как через два дня
расквитается. Но Гаврик торопливо вытащил из-за пазухи ватной кофты четыре
хорошо знакомых мешочка и сунул их Пете.

- Сховай, и будем с тобой в расчете, - тихо и твердо сказал он. - От
Иосифа Карловича остаток, царство ему небесное. - При этих словах Гаврик
истово перекрестился. - Сховай и держи, пока не пригодятся.

- Сховаю, - шепотом ответил Петя.

Гаврик долго молчал. Наконец резко вытер кулачком под носом и сполз с
подоконника.

- Ну, Петька... Будь здоров...

- А те - ушли тогда?

- Ушли. По крышам. Теперь их повсюду ищут.

Гаврик задумался, не сказал ли чего-нибудь лишнего, но потом доверчиво
приблизился к самому Петиному уху и прошептал:

- Уй, сколько народа похватали! Ну, их не споймают. Я тебе говорю. Они в
катакомбах отсиживаются. Все ихние боевики тама. Весной опять начнут. А
Терентия жену с маленькими детьми - с Женечкой и Мотечкой - хозяин дома с
квартиры выселяет. Такое дело...

Гаврик озабоченно почесал брови.

- Не знаю теперь, что мне с ними делать. Верно, придется всем вместе
переезжать с Ближних Мельниц в дедушкину хибарку. А дедушка, знаешь, совсем
никуда стал. Верно, скоро помрет. Ты до нас когда-нибудь, Петька, все-таки
заскочи. Только пережди время. Главное, мешочки хорошенько сховай. Ничего.
"Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя". Дан пять.

Гаврик сунул Пете руку дощечкой и побежал, дробно стуча своими разбитыми
чоботами по лестнице. Петя вернулся в детскую и спрятал мешочки в ранец под
книги.

Но тут вдруг с невероятным стуком распахнулась дверь, и в комнату вошел
быстро отец, держа в руках изуродованный вицмундир.

- Что это значит? - спросил он таким тихим голосом, что мальчик чуть не
потерял сознание.

- Святой истинный крест... - пробормотал Петя, но находя в себе сил
перекреститься.

- Что это значит? - заорал отец и затрясся, багровея.

И в ту же секунду, как бы откликаясь на гневный голос отца, из гостиной
раздался душераздирающий рев Павлика.

Маленький мальчик вбежал, шатаясь на ослабевших от ужаса ножках, и обнял
отца за колени. Его четырехугольный ротик был так широко разинут, что ясно
виднелось орущее горло. Дрожал крошечный язычок. Текли слезы. В пухлой ручке
прыгала открытая копилка, полная вместо денег всякой гремучей дряни.

- П... па... п... па! - икая, лепетал Павлик. - Пе-еть... ка меня...
обо... ик... обо... крал!

- Честное благород... - начал Петя, но отец уже крепко держал его за
плечи.

- Негодный мальчишка, сорванец, - кричал он, - я знаю все! Ты играешь в
азартные игры! Лгунишка!

Он с такой яростью стал трясти Петю, точно хотел вытрясти из мальчика
душу. Нижняя челюсть его прыгала, и прыгало на черном шнурке пенсне,
соскользнувшее с вспотевшего носа, пористого, как пробка.

- Сию же минуту давай сюда эти... как они там у вас называются... чушки
или душки...

- Ушки, - криво улыбнувшись, пролепетал Петя, надеясь как-нибудь обернуть
дело в шутку.

Но, услышав слово "ушки" из уст сына, отец вскипел еще пуще:

- Ушки? Отлично... Где они? Сию же минуту давай их сюда. Где эта уличная
мерзость? Где эти микробы? В огонь! В плиту! Чтобы духу их не было!

Он стремительно осмотрел комнату и бросился к ранцу.

Петя, рыдая, бежал за ним по коридору до самой кухни, куда отец, широко и
нервно шагая, быстро и брезгливо, как дохлых котят, нес мешочки.

- Папочка! Папочка! - кричал Петя, хватая его за локти. - Папочка!

Отец грубо оттолкнул Петю, затем шумно сдвинул кастрюлю, и, яростно
пачкая сажей манжеты, сунул мешочки к пылающую плиту.

Мальчик замер от ужаса.

- Тикайте! - закричал он не своим голосом.

Но в этот миг в плите застреляло. Раздался небольшой взрыв.

Из конфорки рванулось разноцветное пламя. Лапша вылетела из кастрюльки и
прилипла к потолку. Плита треснула. Из трещин повалил едкий дым, в одну
минуту наполнивший кухню.

Когда плиту залили водой и выгребли золу, в ней нашли кучу обгоревших
гильз от револьверных патронов.

Но ничего этого Петя уже не помнил. Он был без сознавая. Его уложили в
постель. Он весь горел. Поставили термометр. Оказалось тридцать девять и
семь десятых.

42 КУЛИКОВО ПОЛЕ

Едва кончилась скарлатина, началось воспаление легких.

Петя проболел всю зиму. Лишь в середине великого поста он стал ходить по
комнатам.

Приближалась весна. Сначала ранняя весна, совсем-совсем ранняя. Уже не
зима, но еще далеко и не весна.

Недолгий, южный снег, которым мальчику так и не пришлось насладиться в
этом году, давно сошел. Стояла сухая серая погода одесского марта.

На слабых ногах Петя слонялся по комнатам, сразу сделавшимся, как только
он встал с кровати, маленькими и очень низкими. Он становился на цыпочки
перед зеркалом в темной передней и с чувством щемящей жалости разглядывал
свое вытянувшееся белое лицо с тенями под неузнаваемыми какими-то
испуганно-изумленными глазами.

Всю первую половину дня мальчик оставался в квартире совершенно один:
отец бегал по урокам, тетя гуляла с Павликом.

От шума пустынных комнат нежно кружилась голова. Резкий стук маятника
пугал своей настойчивостью, неумолимой непрерывностью. Петя подходил к
окнам. Они были еще по-зимнему закупорены - с валиком пожелтевшей ваты,
посыпанной настриженным гарусом, между рамами.

Мальчик видел нищету серой, сухой мостовой, черствую землю Куликова поля,
серое небо с еле заметными, водянистыми следами голубизны. Из кухонного окна
виднелись голубые прутики сирени на полянке. Петя знал, что если сорвать
зубами эту горькую кожицу, то обнаружится изумительно зеленая фисташковая
плоть.

Редко и погребально дрожал в воздухе низкий бас великопостного колокола,
вселяя в сердце дух праздности и уныния.

И все же в этом скудном мире уже были заложены - и только дожидались
своего часа - могущественные силы весны. Они ощущались во всем. Но особенно
сильно - в луковицах гиацинтов.

Комнатная весна была еще спрятана в темном чулане. Там среди хлама, в
мышином запахе домашней рухляди, тетя расставила вдоль стен узкие вазончики.
Петя знал, что прорастание голландских луковиц требует темноты. В темноте
чулана совершалось таинство роста.

Из шелковой истощенной шелухи луковицы прорезывалась бледная, но крепкая