Чтение 50–й страницы книги ~Дорога на высоту~

-- Ну, был. Ну и что?

Конечно, смешно спрашивать. Я сама все знаю о той системе, знаю, как
ставили барьеры, чинили препоны, издевались, радовались мукам человеческим
вообще, а мукам моих соплеменников -- в особенности. Загнать в клетку и
смотреть, какие у человека глаза, такое вот было развлечение. Хорошо, что мы
покончили с той системой. Но -- покончили ли? Мы служили ей столько лет,
целую вечность, она осталась в нас, и это ужасно.

Мы жили с петлей на шее, петля не затягивалась до конца, но и свободно
дышать не давала, мы заглатывали немного кислорода, хрипло кричали "ура" и
думали, что это и есть свобода. А сейчас мне не надо кричать "ура". Или все-
таки надо -- кричать? Может быть, что-то другое, но все-таки надо? Или можно
свободно дышать?

-- Н-ка, -- спрашиваю я, -- приятно было сознавать себя такой важной для
страны персоной?

-- Еще бы! Я весь лопался от гордости -- вдруг оказался таким нужным и
таким значительным.

Я подумала, что в каждой шутке, и в самом деле, всегда есть доля правды,
но говорить этого не стоило, у нас царила мирная атмосфера за столом
переговоров. Мы все еще сидели, я спрашивала, слушала, они охотно
рассказывали.

-- Что вы делали, когда ребята уехали?

-- Продолжали добиваться, искать управы. Писали.

-- Н-ка по натуре бунтарь, -- сказала А. серьезно, -- он не мог спокойно
ждать.

-- А ты?

-- Что я? Я человек смирный, тихий. Могу только поддерживать.

-- Вы продолжали работать?

-- Конечно, а как же было жить? Но с той работы пришлось уйти, чтоб не
оставаться таким секретным.

-- Странно, я никогда не встречал твоих статей, -- вдруг сказал муж. Он
стоит поодаль, курит и в разговоре почти не участвует.

Н.Н. пожимает плечами:

-- Что делать? Я твоих тоже не встречал. -- Он говорит как будто
безразлично, но я чувствую -- ему неприятно то, что сказал муж.

-- Вот видишь, мы с тобой в одинаковом положении.

Ничего в этом нет удивительного, что не встречали. Когда-то муж и Н.Н.
работали вместе, потом разъехались, углубились в разные области техники.
Наука развивалась, их научные интересы разошлись. Но я не хочу, чтобы
сейчас, после тридцати лет разлуки, разошлись мы. И спрашиваю мирно:

-- У тебя много научных работ?

-- Есть кое-что, -- он опять говорит внешне небрежно, но ему приятно, что я
спрашиваю, я чувствую это. -- Несколько десятков статей и три книги. Многие,
правда, в соавторстве с начальством. В частности, с К.

-- Почему именно с К?

-- Он стал директором нашего института, когда заводское бюро преобразовали
в институт.

-- О! Оказывается, К. -- талант.

-- Чтобы стать директором института, таланта как раз и не надо было иметь,
как раз наоборот. Или ты этого не знаешь? -- Это опять муж вмешался в
разговор.

-- Но К. был не самый плохой вариант, -- заметил Н.Н.

Я помню К. Он появился у нас на заводе за год или два до того, как мы
уехали. Он был высокий спортивный молодой человек приятной наружности. Уже
тогда он казался удачливым парнем.

Я помню... Н.Н. подсаживался к нему, к его столу, смотрел, что тот
делает. Помогал. Наставлял. Подсказывал.

Может быть, Н.Н. не чувствовал этого, а я замечала. К. принимал помощь
внимательно и спокойно -- без благодарности. Его пестуют -- это вполне
естественно. Но Н.Н. и не ждал благодарности. К. был птенец, только-только
вылупился из институтской скорлупы, а Н.Н. у нас уже был корифей.

-- К. -- молодец, -- говорил тогда всем Н.Н., -- соображает.

...Странно... Я, кажется, начинаю вспоминать то, чего не знала. И видеть
то, чего не видела. Перед глазами кабинет, большой и комфортно обставленный,
без излишеств, но дорого и со вкусом. За в меру большим столом сидит
человек, у него незнакомое мне лицо, но я знаю, что это К., директор
института. Он не очень надут и не очень кичится тем, что сидит за этим
столом, но во всей его внешности -- уверенность, спокойная какая-то легкость.
Словно этот кабинет -- его рубашка, в которой он родился.

Перед ним стоит другой человек, этого человека я знаю, у него лицо Н.Н.,
только еще того, молодого Н.Н.

-- Нет, нет, -- говорит сидящий за столом, -- к сожалению, мы не можем этого
сделать. -- Говорит он не грубо, в голосе его, в самом деле, сожаление, но он
-- отказывает. Значит, тот, кто стоит, о чем-то просит, что-то ему нужно.

К. это или не К.? Я не знаю точно. Может, вовсе это не он, а второй, кого
я вижу, не Н.Н., а кто-то на него похожий. Хозяин кабинета сидит и не
предлагает сесть человеку, похожему на Н.Н. Возможно, он вообще такой -- ему
нравится, когда перед ним навытяжку, может, у него просто нет времени, он
человек занятой, а если посетитель опустится на стул, аудиенция может
затянуться. Но стоящий продолжает на чем-то настаивать, и ответ звучит уже
более жестко:

-- Нет, это невозможно.

Господи, я, кажется, читаю мысли того, кто стоит.

-- Все. Уеду. Вот возьму и уеду, хватит, достаточно меня потребляли.

Эта мысль вспыхивает, словно молния, она -- убежище, она -- спасение, она
делает стоящего независимым от человека, сидящего за столом. И от всех,
сидящих за такими столами. "Вот уеду, и живите вы здесь без меня, и
попробуйте что-нибудь сделать сами".

Я встряхиваю головой, отгоняя видение. Ничего этого не было. А может,
было? Я много видывала в той стране таких кабинетов и таких изящно-уверенных
людей за столами. За большими столами.

И таких, как Н.Н. тоже встречала.

Было -- не было. Но могло быть? Могло?

Я возвращаюсь из мысленного путешествия по директорским кабинетам далекой
страны на уютную кухню наших старых друзей и слышу голос мужа:

-- Да, я как-то просматривал новинки и встретил книгу К.

-- Ты ее смотрел?

-- Нет, не было времени.

-- Жаль. Там, в самом начале, он ссылается на меня, на мои работы, и
выражает благодарность.

-- Тебе?

-- Да. Конечно.

А мне почему-то вдруг становится ужасно жаль Н-ку, такое вот странное я
испытываю к нему чувство -- жалость. И не знаю, что сказать, и полминуты
молчу. А потом опять спрашиваю:

-- Ребята уехали, а вы остались. Что вы делали?

-- Писали во все адреса, стучали во все двери.

-- И достучался... -- замечает А., как всегда с усмешкой, на этот раз --
грустной.

-- Что тебе пришили? -- мне кажется, что этим жаргонным словечком я смягчу
тяжесть воспоминаний.

Но Н.Н., похоже, вспоминает охотно.

-- Распространение ложной информации.

-- Был суд?

-- Конечно, все по закону. Но вообще, разве это имеет значение, за что
вкатали два с половиной года?

-- Еще по-божески.

-- Со стороны, -- это опять вставила А.

-- Как там было?

-- А! -- машет рукой Н.Н. -- Об этом уже столько написано. В общем, все
одинаково. Но, конечно, у каждого свое.

Они вместе рассказывают, что его много раз вызывали к следователю,
допрашивали, но отпускали, а потом вдруг вызвали и не отпустили, он не
пришел с допроса домой, и тогда А. поняла, что это -- все, что отныне
остается только ждать, и как долго ждать, сказать невозможно, и думать об
этом страшно. И когда она это поняла, то вдруг стала прозорливой и
деятельной, на работу не пошла, а дома в невероятной спешке стала собирать
для него теплые вещи -- фуфайку, штаны, валенки. Откуда они взялись, как
сохранились в доме эти вещи? Может, еще с тех времен, когда Н.Н. ездил "на
картошку" -- всех посылали, а может, ездили в них сыновья, вещи лежали долго
и ждали своего часа. А. успела все почистить, починить, поштопать и
помчалась с пакетом в руках к прокуратуре -- караулить следователя. Он вышел
из здания уставший, но умиротворенный -- дело закончено. Они встретились
лицом к лицу, и он не мог от нее скрыться. Он взял пакет, но на лице было
выражение растерянности, ему не хотелось этого делать. Но одежду Н.Н. он
передал.

Мне кажется, я вижу, как А. стоит на сибирском холодном ветру у входа в
прокуратуру. Она не чувствует холода. И вот -- слава Богу! -- Н-ка одет.
Спасибо ей, спасибо. Может быть. этим она спасла его, потому что туда, к
тем, с кем ему предстояло провести не один день, он явился не в костюме, в
котором ходил на работу в институт, а в нормальном виде. И было ему тепло.