Чтение 50–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

разговаривала, как бы не желая мешать ему суетиться. Она была немного
голодна, но заботилась о своей фигуре и осознавала, что ради красоты женщина
должна идти на некоторые жертвы. Потом она долго расчесывала свои
обесцвеченные волосы, а когда наконец надушилась, от сладкого запаха и от
голода у Порваша закружилась голова, и он страшно побледнел.
- Вы плохо себя чувствуете? - забеспокоилась она.
А поскольку, как и подобало светской даме, она была особой
сообразительной, то из своего объемистого чемодана она вынула несколько
колец сухой колбасы, буханку хлеба и большой струдель. Сама она еле
притронулась к еде, но зато с огромным удовольствием молча смотрела, как
двигаются челюсти художника. Утолив голод, Порваш начал говорить о
великолепном искусстве рисования тростников у озера, о трудностях с
передачей красок снега или тех оттенков коричневого, которыми он изображал
на полотне силуэты засохших тростников.
В самом деле, велика сила искусства. По мере того, как Порваш
рассказывал о своей работе и показывал пани Альдоне все новые картины, она
становилась как бы все более отсутствующей, наконец, начала посматривать на
часы, из-за чего у него снова появилось впечатление, что он находится в
аэропорту и серебристая птица надежды понесет его к горним вершинам.
- Не пойдем ни к каким селянам. Жаль времени, мой мальчик. Возьмемся за
работу.
Говоря это, она сбросила с себя халат и, обнаженная, прошла в комнату,
куда Порваш передвинул топчан и постелил чистую постель.
И так получилось, что Порвашу не дано было услышать концерт Йоахима
Негловича. И сначала он даже не жалел об этом, ведь женское тело похоже на
скрипку, у него точно такие же выпуклости, и тоже нужен смычок, чтобы
получить сладкий тон. Но когда он захотел наконец спрятать в подушку свое
измученное лицо, он услышал:
- Если у тебя уже нет сил, то в моем чемодане ты найдешь кое-что, что
тебе поможет.
Голый и босой, побежал Порваш в свою мастерскую, где был чемодан
Альдоны. Дрожа от холода, он горячечно рылся там, пока не нашел то, о чем
она говорила, и подумал, что она в самом деле женщина современная, которая
бывает за границей не только для осматривания красивых видов, но
интересуется и новыми технологиями и идеями. С признанием вспоминал Порваш и
мысль писателя Любиньского, что прошла эпоха вдохновенных творцов, а пришло
время творцов-технократов, творцов-менеджеров, творцов-производственников,
которые должны принимать во внимание самые разные требования рынка. В тот
вечер пани Альдона, снова глядя на часы, сказала ему: - Если будешь, Богусь,
и дальше таким милым, как до сих пор, то я пришлю к тебе свою подругу,
которой очень понравилась картина "Тростник над озером". Наверное, она тоже
выберет что-то для себя из твоих работ. Видишь ли, Богусь, мне никогда не
везло на настоящих мужчин. Очень быстро они уходили от меня, и теперь у меня
никого нет.
Сколько же художников строили перед телекамерами потешные рожи,
забавлялись разными вопросиками и ответиками, только бы кто-то пожелал
обратить внимание на их произведения. И то, что делал в этот вечер художник
Порваш, не было ни худшим, ни лучшим может быть, только немного более
трудоемким, чем то, что делали другие художники, раз уж эпоха вдохновенных
творцов - как утверждал Любиньски - давно прошла.
А однако под конец этого вечера Порваш пожалел, что он не сидит удобно
на диванчике в белой комнате доктора и не слушает, как играет на скрипке
Иоахим. Потому что хотя и в самом деле женщина и скрипка очертаниями так
похожи друг на друга и для добывания сладких тонов одинаково требуют плавных
движений смычка, но даже самый длительный концерт имеет свой конец, а
виртуоз может отложить скрипку и смычок. Но от женщины оторваться трудней, и
игра с ней иногда кажется бесконечной.
Есть и еще одна важная деталь, которая отличает игру с женщиной от игры
на скрипке. Даже наихудший скрипач может рассчитывать хотя бы на скупые
аплодисменты зрителей. В игре с женщиной он бывает прикован к одному
зрителю, который так часто скупится на выражения восторга скрипачу. Среди
разных родов одиночества очень редко мы говорим о том, которое ощущает
мужчина в объятиях сладострастной женщины.

О музыке Йоахима, любви Гертруды и о том,
что каждый должен иметь своего Клобука

Гертруде Макух, урожденной Кралль, было двадцать восемь лет, когда ее
изнасиловали двое солдат-мародеров. Она тогда одиноко жила в своем домике
недалеко от усадьбы хорунжего Негловича, который только что прибыл в
Скиролавки. О муже, Томаше Макухе, у нее еще не было никаких известий, и она
думала, что, как многие другие мужчины из Скиролавок, он погиб на
каком-нибудь из фронтов. Она была молодая, здоровая, рослая и сильная и без
всякого труда управлялась со своим маленьким хозяйством, которое тогда
состояло из коровы, трех свиней и стада уток кроме этого, она нанималась на
работу к другим хозяевам. Солдаты-мародеры не только изнасиловали ее, но и
увели корову из хлева, зарезали свиней, уток и, боясь, чтобы она не обвинила
их перед властями из Трумеек, решили ее убить. Она сама уже не помнила,
каким образом сумела усыпить их бдительность и, голая и босая, осенней ночью
добежала до дома на полуострове, где нашла убежище у Марцианны Негловичовой.
Хорунжего в это время дома не было, но шестнадцатилетний Мачей Неглович
встал в дверях с манлихеровкой в руках и ждал прихода мародеров. Они,
однако, боялись дома хорунжего, забрали добро Гертруды и удрали в дремучий
лес.
По совету Негловича Гертруда решила остаться в доме хорунжего и
поселилась в комнатке на втором этаже как прислуга или домочадец - никогда
этого более точно не определяли. Не было, впрочем, в том нужды, так как
вскоре Гертруда Макух получила письмо, что муж ее, Томаш, находится в плену,
а когда оттуда вернется - неизвестно. Договорились, стало быть, что Макухова
побудет в доме Негловичей, пока не появится ее муж. А тем временем хорунжий
Неглович засевал ее клочок земли и собирал с него урожай, он хотел даже за
это платить, но она брала от него ровно столько, сколько ей надо было на
скромную одежду.
В это время Гертруда Макух еще очень слабо говорила на родном языке
Негловичей, что всем казалось забавным, потому что ее муж Томаш, кажется,
только этим языком и владел. Каким таким образом в свое время молодые поняли
друг друга и поженились, никто уразуметь не мог. По-видимому, речь в этих
делах имеет небольшое значение. Другое дело, что спустя месяц после свадьбы
Томаша взяли в армию, а значит, супруги мало успели поговорить. Язык
Макуховой немного знала Марцианна Негловичова, потому что родом была из
семьи Данецких, откуда-то из околиц Голонога ее отца звали Крыстьян, и
такое имя в качестве второго она дала одному из своих сыновей. Благодаря и
Марцианне, и сыновьям хорунжего, к которым она очень привязалась, поскольку
своих детей не имела, Гертруда тоже скоро научилась их языку.
После смерти Мачея Марцианна Негловичова долго лежала в больнице не
столько по поводу болезни тела, сколько души. Так по-хорошему она никогда и
не поправилась - постоянно боялась ночи и выстрелов. Постоянно ей казалось,
что Мачей жив или же что он погиб только что. Она не очень интересовалась
вторым своим сыном, Яном Крыстьяном, и иногда хорунжему Негловичу даже
казалось, что она как бы не понимает, что, кроме Мачея, она родила еще
одного ребенка, который живет и растет возле нее. Но болезни души бывают
удивительными и редко кто способен их понять. Есть такие, которые охватывают
не только душу, но и разум, а бывают такие, что только как бы мрачную тень
оставляют в душе и делают человека безразличным к делам и судьбам других
людей. С такой болезнью вернулся из плена Томаш Макух, и может быть, поэтому
жизнь Гертруды навсегда была связана с судьбой Негловичей. Из-за болезни
Марцианны она приняла все хозяйство в доме хорунжего и вела его умело,
постоянно готовая к новым трудам, потому что достатка прибывало - лошадей,
коров, птицы и всякой мелочи. И даже когда вернулся из плена Томаш Макух,
то, найдя у него мрачную тень в душе, Гертруда осталась управляющей в доме
хорунжего, и только на ночь, хотя и тоже не всегда, возвращалась в свой
собственный дом, к мужу. Не было за это к ней претензий у Томаша Макуха,
потому что, как уже было сказано, он выказывал полное равнодушие к другим
людям, и даже к собственной жене, охотнее всего сидел дома и смотрел в окно
на дорогу, хотя на ней редко происходило что-то интересное.
В те годы, когда погиб Мачей Неглович и заболела его мать, а Томаш
Макух еще не вернулся из плена, не было, конечно, в доме хорунжего комнаты с
белой мебелью, а только прекрасная старая гданьская мебель с огромным
прямоугольным столом, который за двух поросят купил хорунжий. На этот стол
позже положили мертвое тело сына хорунжего. Белую мебель с позолотой, с
белой обивкой в золотых пятнышках, купила много лет позже Ханна Радек на
гонорар, который она получила, концертируя в Амстердаме. Любила она этот
белый салон, здесь отдыхала, упражнялась в игре на фортепиано. В него
однажды вернулась не в прежнем виде, а в металлической урне, и то ненадолго.
Через год белую мебель доктор Неглович привез из столицы в родной дом в
Скиролавках, а потом в комнате с этой мебелью повесил портрет жены,
сделанный по фотографии одним художником. На этом портрете Ханна сидела за
клавиатурой фортепьяно в темной юбке и блузке из белых кружев. Ее светлые
волосы казались золотистым нимбом вокруг лица с необычайно тонкими чертами,
кожей такой светлой, как на изображении святой Сесилии. Только ее руки на
клавиатуре фортепиано казались настоящими, с голубыми жилками и длинными
пальцами, схваченные в движении, как будто бы она брала сильный аккорд.
Гертруде Макух этот портрет сначала совершенно не нравился. В
действительности настоящая Ханна Радек была менее красива, менее мила и
привлекательна, более холодна и высокомерна. Никогда Гертруда ее так и не