по парижским улицам, утешенный тем, что, соперничая с актами гражданского
состояния, вы узаконили существование Адольфа, Коринны, Рене или Манон
Леско; вы испортите себе жизнь и желудок, даровав жизнь своему творению,
которое на ваших глазах будет оклеветано, предано, продано, брошено
журналистами в лагуны забвенья, погребено вашими лучшими друзьями. Достанет
ли у вас духа ждать того дня, когда ваше творение воспрянет, воскрешенное -
кем? когда? как? Есть замечательная книга, pianto 1 неверия, "Оберман",
обреченная на одиночество в пустыне книжных складов, одна из тех книг,
которые книгопродавцы в насмешку называют соловьями,- настанет ли для нее
пасха? Кто знает! Прежде всего найдете ли вы издателя, достаточно отважного,
чтобы напечатать ваши "Маргаритки"? Нечего и думать о том, чтобы вам
заплатили,- лишь бы напечатали. Тогда вы насмотритесь любопытных сцен.
обрушилась, точно снежная лавина, на душу Люсьена и вселила в нее леденящий
холод. Мгновение он стоял молча. Затем его сердце, точно пробужденное этой
жестокой поэзией препятствий, загорелось. Люсьен пожал руку Лусто и
вскричал:
растерзание зверям. Дорогой мой, вечером первое представление в
Драматической панораме; спектакль начнется в восемь часов, теперь шесть,
ступайте, наденьте ваш лучший фрак, короче, примите приличный вид. Зайдите
за мной. Я живу в улице Лагарп, над кафе "Сервель", в пятом этаже. Сперва мы
зайдем к Дориа. Вы продолжаете стоять на своем, не правда ли? Ну, что ж,
вечером я познакомлю вас с одним из королей книжной торговли и кое с кем из
журналистов. После спектакля мы поужинаем с друзьями у моей любовницы,- ведь
наш обед нельзя счесть обедом. Вы там встретитесь с Фино, главным редактором
и владельцем моей газеты. Вы слышали остроту Миннеты из водевиля: "Время -
это богатый скряга"? Ну
столько ради Флорины, сколько ради издателя.
клявшего литературную войну, тронуло Люсьена столь же живо, как недавно, в
той же самой аллее, его сердце было тронуто суровыми и возвышенными словами
д'Артеза. Неопытный юноша, воодушевленный предвидением близкой борьбы, и не
подозревал всей неотвратимости нравственных страданий, которые предрекал ему
журналист. Он не знал, что стоит на перепутье двух различных дорог, делает
выбор между двумя системами, представленными Содружеством и Журналистикой:
один путь был долог, почетен,, надежен; другой - усеян камнями преткновения
и гибелен, обилен мутными источниками, в которых погрязнет его совесть.
Характер побуждал его избрать путь более короткий и внешне более приятный,
действовать средствами решительными и быстрыми. В то время он не видел
никакого различия между благородной дружбой д'Артеза и поверхностным
дружелюбием Лусто. Подвижной ум Люсьена усмотрел в газете некое оружие, в
меру своих сил и таланта, и он пожелал за него взяться. Он был ослеплен
предложениями своего нового друга, очарован развязностью, с которой тот
похлопал его по руке. Мог ли он знать, что в армии печати каждый нуждается в
друзьях, как генералы нуждаются в солдатах! Лусто, оценив его решимость,
старался завербовать его в надежде привязать к себе. Журналист приобретал
первого друга, Люсьен - первого покровителя; один мечтал быть капралом,
другой желал стать солдатом. Новообращенный, ликуя, вернулся в гостиницу и
тщательно занялся своим туалетом, как в тот злосчастный день, когда он
возмечтал появиться в Опере в ложе маркизы д'Эспар; но теперь его наряд был
ему уже более к лицу, он научился его носить. Он надел модные светлые
панталоны в обтяжку, изящные сапоги, которые ему обошлись в сорок франков, и
фрак. Белокурые волосы, густые и шелковистые, благоухали и рассыпались
золотыми, искусно взбитыми локонами. Дерзкая самоуверенность и предвкушение
блистательного будущего отражались на его лице. Миндалевидные ногти на его
выхоленных, женственных руках при" обрели блеск и розовый оттенок. На черном
атласе воротника сверкала белизна округлого подбородка. Никогда еще с высот
Латинского квартала не спускался более пленительный юноша. Прекрасный, как
греческий бог, Люсьен сел в фиакр и без четверти восемь был у подъезда дома,
где помещалось кафе "Сервель". Привратница направила его в пятый этаж, дав
ему ряд сложных топографических примет. Благодаря этим указаниям он,
впрочем, не без труда, отыскал в конце длинного коридора открытую дверь и
увидел классическую комнату Латинского квартала. Нищета молодежи
преследовала его и тут, как в улице Клюни, как у д'Артеза, у Кретьена-везде!
Но она везде принимает отпечаток, налагаемый отличительными свойствами ее
жертвы! Тут нищета была зловещей. Ореховая кровать была без полога, перед
кроватью лежал дешевый коврик, купленный по случаю; на окнах занавески
пожелтели от дыма сигар и неисправного камина; на камине лампа Карселя - дар
Флорины, еще не попавший в заклад; затем потемневший комод красного дерева,
стол, заваленный бумагами, и сверху два или три растрепанных пера, никаких
книг, кроме принесенных накануне или в тот же день,- таково было убранство
этой комнаты, лишенной каких-либо ценных вещей и представлявшей собою
омерзительное собрание брошенных в одном углу дырявых сапог, старых чулок,
превратившихся в кружево; в другом углу - недокуренных сигар, грязных
носовых платков, разорванных рубашек, галстуков, трижды переизданных. То был
литературный бивак, являвший в самой неприкрытой наготе отрицательную
сторону вещей. На ночном столике среди книг, читанных утром, поблескивал
красный цилиндрик Фюмада. На камине валялись бритва, два пистолета, сигарный
ящик. На стене Люсьен увидел маску и под ней скрещенные рапиры. Три стула и
два кресла, едва ли достойные самых дешевых меблированных комнат в этой
улице, довершали обстановку. Эта комната, грязная и плачевная,
свидетельствовала о жизни, не ведавшей ни покоя, ни достоинства: здесь
спали, работали наспех, жили поневоле, мечтая только вырваться отсюда. Какое
различие между этим циническим беспорядком и опрятной, достойной бедностью
д'Артеза!.. Воспоминание, таившее в себе и совет, не послужило Люсьену
предостережением, ибо Этьен веселой шуткой прикрыл наготу порока: - Вот моя
берлога! Большие приемы в улице Бонди, в квартире, заново отделанной для
Флорины нашим москательщиком; сегодня вечером мы там справляем новоселье.
фрак был застегнут наглухо, бархатный воротник прикрывал сорочку, которую
Флорина, наверно, должна была ему переменить, а шляпу он тщательно почистил
щеткой, чтобы придать ей вид новой.
будет игра, у меня же нет ни лиара; и притом мне нужны перчатки.
принимает провидение, являясь к поэтам. Прежде нежели созерцать Дориа,
модного издателя, во всей его славе, вы увидите издателя с набережной
Августинцев, книгопродавца-дисконтера, торговца литературным хламом,
нормандца, бывшего зеленщика. Входите же, старый татарин! - вскричал Лусто.
отвечал вошедший в комнату молодой человек и с любопытством посмотрел на
Люсьена.
пожалуй еще два экземпляра "Путешествия в Египет"! Говорят, чудо как хороша
книга. Гравюр не счесть, книга будет иметь успех. Фино уже получил гонорар
за две статьи о ней, которые я еще должен только написать. Item1 два
последних романа Виктора Дюканжа, автора, прославленного в квартале Марэ.
Item два экземпляра романа начинающего писателя Поль де Кока, который пишет
в том же жанре. Item 1 два экземпляра "Изольды де Доль" занимательная
провинциальная история. Товара по меньшей мере на сто франков! Стало быть,
вы должны мне сто франков, голубчик Барбе!
не разрезано, как и Поль де Кок, и Дюканж, и та, что на камине: "Рассуждения
о символах"; последняя вам в придачу. Прескучная книжица! Готов ее вам
подарить,- боюсь, как бы иначе моль не завелась!
перевел глаза на Этьена:
Каналиса, Беранже и Делавиня. Он пойдет далеко, если только не бросится в
Сену, да и в этом случае угодит в Сен-Клу.
взяться за прозу. Набережная не берет стихов.
на одну пуговицу, шляпы он не снял; обут он был в башмаки; небрежно
застегнутый жилет обнаруживал рубашку из добротного холста. Круглое лицо с
пронзительными жадными глазами было не лишено добродушия; но в его взгляде
чувствовалось смутное беспокойство состоятельного человека, привыкшего
слышать вечные просьбы о деньгах. Он казался покладистым и обходительным,
настолько его хитрость была залита жирком. Довольно долго он служил
приказчиком, но уже два года как обзавелся убогой лавчонкой на набережной,
откуда делал вылазки, скупая за бесценок у журналистов, авторов, типографов
книги., полученные ими даром, и зарабатывал таким путем франков десять -
двадцать в день. У него были сбережения, он чуял любую нужду, он подстерегал
любое выгодное дело, учитывал нуждающимся авторам из пятнадцати или двадцати