Чтение 50–й страницы книги ~Каторга~

Валерий Павлович не забыл сказать Ляпишеву, что в партизанской войне
особенно важно знание местности:

- А мы, верные заветам благочестивого головотяпства, до сих пор не
обзавелись даже приличными картами Сахалина, не знаем его дорог и таежных
троп, для нас остались тайною глубины сахалинских рек и броды; я не
удивлюсь, если офицеры заведут своих солдат в погибельную трясину.

- Милый вы мой, - душевно отвечал губернатор, - а где же я возьму для
вас геодезистов, хотя бы грамотных офицеров, умеющих провести триангуляцию
местности?

- Здесь, - сознался Быков, - я ничем не могу быть полезен. Хотя и
получил военное образование, но во многих вопросах остаюсь дилетантом, что
немало вредит моей карьере. Знали бы вы, как манит меня Академия нашего
Генерального штаба...

Дверь приоткрылась, заглянул полицмейстер Маслов.

- Вы ко мне? - спросил Ляпишев.

- Да, ваше превосходительство. Тут капитан Таиров рапорт составил об
оскорблении его офицерской чести.

- Знаем мы этого Таирова! Пусть меньше шляется по трактирам и танцам,
тогда и честь будет соблюдена.

- На этот раз, - сказал Маслов, - капитану Таирову крепко досталось на
метеостанции.

- А что он? Сам не мог справиться с Сидорацким?

- Да где там старику Сидорацкому с его циклонами и антициклонами с
Таировым справиться! - засмеялся Маслов. - Тут вмешался его помощник...
этот... как его?

Быков сразу же поднялся из-за стола.

- Вы позволите мне откланяться?

- Да, да, штабс-капитан. Спасибо за беседу.

Вот уж с кем не хотел бы встречаться Полынов, так это с Глогером -
фанатиком! Отважный когда-то "боевик", Глогер не только осатанел в злости
против царских властей, сославших его на Сахалин, но почему-то решил, что
вся Россия повинна в его страданиях, а русские люди ничуть не лучше
каторжан. Полынов знал, что приговор ему оставался в силе - и теперь всегда
можно ожидать расправы.

Встреча была случайной - на улице. Поначалу Глогер казался спокойным,
даже приятельски улыбнулся Полынову. Поглядывая вбок, Глогер жаловался на
растрепанные нервы:

- Спать не могу. Кошмары. Трупы. Виселицы...

Затем он сказал, что теперь, после мытарств по российским застенкам,
окончательно убедился, что на родине осталась одна светлая голова - это
голова пана Юзефа Пилсудского, который давно предупреждал: Польше лучше быть
заодно с Австрией или Германией, нежели с этой проклятущей Россией, а поляки
и русские никогда не станут друзьями.

- Я вчера даже побывал в костеле, на коленях умоляя нашу пресветлую
матку-боску, чтобы скорее пришли сюда японцы. Пусть хоть они избавят меня от
этих сахалинских кошмаров... Что за жизнь в России! Кто кого может, тот того
и гложет.

"Кажется, в правом кармане", - определил Полынов место, где Глогер
затаил свое оружие, и ответил миролюбиво:

- Я знаком с местным ксендзом. Он сослан на Сахалин решением
варшавского суда за изнасилование умирающей, которую должен был
исповедовать. Ксендз тоже озлоблен на Россию - вроде тебя, вроде того же
пана Пилсудского... Прежде всего, Глогер, разберись в своих чувствах. Россия
виновата во многом, но русский народ не повинен в твоих заблуждениях.

- Тебе-то легко! - произнес Глогер. - Что тебе до поляков? Ты уже дома,
а сахалинская каторга - не это ль твоя отчизна?

Полынов старался смягчить резкость беседы:

- Не гневи бога, Глогер. Если так тяжело, запишись в дружину, и ты,
мужественный человек, скорее других лоботрясов обретешь свободу. А потом уж,
черт с тобой, делай что хочется. Но, танцуя венские вальсы, не забывай
краковяк с мазуркой. Глогер вдруг подозрительно огляделся по сторонам:

- Здесь все для меня чужое, и чужой я сам! Мне ли, поляку, тем более
гордому шляхтичу, впутываться в русские дела? А чего же ты сам не записался
в дружину?

На лице Глогера появилась зловещая улыбка. Полынов, как назло, именно
сегодня оставил свой браунинг в тайниках метеостанции, и сейчас ему явно не
хватало его привычной тяжести, чтобы отстреляться, если разговор осложнится.
Однако на зловещую улыбку Глогера он ответил тоже улыбкой:

- Не старайся меня зацепить! Как русский, я свой долг перед отчизной
исполню... Сейчас ты, Глогер, только поплевываешь на Россию. Но, боюсь,
придет время, когда ты заодно с паном Пилсудским схватишь Польшу за ее
последние волосы и потащишь поляков в болото шляхетской вражды к России...

Глогер тоже был достаточно опытен в боевых делах, и он догадался, что
Полынов сегодня безоружен:

- Вот удобный момент, чтобы в конце нашей встречи поставить последнюю
точку... прямо в лоб тебе! Разве ты не боишься меня? Сознайся, что ты давно
боишься меня.

- Боюсь, - честно ответил Полынов.

Глогер решил поиздеваться над ним, над слабым:

- Ты же сейчас - как котенок передо мною. Ну скажи "мяу". Тогда я,
может быть, тебя и помилую. Не стыдись.

- Мяу, - сказал Полынов, и Глогер его похвалил:

- Хорошо мяукаешь. А теперь покажи, как ты умеешь дрожать скелетом. Дай
послушать, как стучат твои кости от страха...

Полынов, не отвечая, медленно пошел прочь. Но, даже спиной ощутив
угрозу выстрела, он резко обернулся.

- Вынь руку из кармана! - крикнул он. - Не будь подлецом - не стреляй в
спину. Это нечестно... Я ведь только помяукал тебе, но я могу и рычать!

12. ОСТАНЕМСЯ ПАТРИОТАМИ

Давно примечено, что в условиях заключения, когда мозг притупляется от
жестокостей и невыносимой тоски, люди начинают выискивать нечто такое, что
могло бы оживить их тускнеющий разум. Наверное, потому каторга читала
журналы с последней страницы, украшенной ребусами и головоломками; каторга
развертывала газеты с конца, где имелись кроссворды и шарады. Каторга всегда
- с давнишних времен - ценила не обычную повседневную информацию, а только
такую, чтобы от нее дух захватывало. Врать при этом разрешалось сколько
угодно, лишь бы фантазия рассказчика работала бесперебойно, как пулемет.

В унылом бараке Рыковского, где селились первые дружинники, наверное,
именно по этой причине Корней Земляков и заслужил авторитет своими
необычными рассказами о работе метеостанции. Для безграмотных людей было
новостью, что погода Сахалина, которую они привыкли только бранить как
несносную, оказывается, имеет прямое отношение к тому, будет ли завтра дождь
в Тамбове, не грозит ли засуха Черниговщине.

- Это еще что! - рассуждал Земляков. - А вот есть, братцы, такой
"сусюр" в науке, чтобы узнавать, сколько сырости в воздухе. В машинке этой
натянут женский волосок.

Когда сыреет на улице, он делается длиннее, а когда сухота - короче.
Причем волос для науки берут только от рыжей бабы.

(Корней говорил о гигрометре физика Соссюра.)

- Да ну! - не верили ему. - Почто от рыжей-то?

- Сам не знаю, это великая тайна мировой науки. Но среди ученых большой
интерес ко всем рыжим стервам. Как профессор где-либо увидит рыжую, так
моментально клок волос у нее из прически выдергивает. Кричи она, не кричи,
никакой городовой не поможет, ибо требуется от рыжих баб пострадать для
науки. Одно могу сказать, - заключил свой рассказ Земляков, - в учении о
погоде есть хорошие люди. - Один такой мне сам жалованье платил, дай-то ему,
боженька, здоровьица!

Весною дружинникам раздали берданки, и Корней в числе прочих тоже
прикладывался к кресту священника, клятвенно обязуясь "верой и правдой"
служить отечеству. Не будем, однако, думать, что все каторжане решительно
поднялись с нар на защиту родины. 1904 год - это не 1812-й, а каторга
никогда не воспитывала людей в духе патриотизма. Многие из оголтелых
уголовников остались лежать на нарах, хотя их отказ браться за оружие не
имел никаких соображений, кроме чисто шкурнических.

- Вот еще! - говорили они. - Стану я кровь проливать... За что? За эту
вот каторгу, где я горбы себе наживал? Да провались оно все, лучше уж
"Прасковью Федоровну" целовать.

- Верно! - слышались голоса громил, бандитов, взломщиков и аферистов. -
Сахалин - место гиблое, одна репа да лопухи с крапивой, ядри их в корень...
Что я тут потерял? И что я тут нашел? А мне япошки ничего не сделают, только
от кандалов избавят. Я первейшим делом на Хитров рынок в Москве подамся,
забегу в трактир и сразу же выдую дюжину бутылок пива.

Среди дружинников были не только патриоты России, но даже патриоты
самого Сахалина - местные уроженцы, Для которых остров стал настоящей
родиной и потому они без колебаний брали оружие, чтобы постоять за честь
отчизны, уже неотделимой, в их представлении, от каторги. Такие сахалинцы не
нуждались в амнистии! Всех дружинников обрядили в чистое белье, разрешили
иметь прически - как у "вольных". Одетые в серые бушлаты, они имели на
арестантских бескозырках крестики, сделанные из жести, - признак народного
ополчения и святости исполнения долга. Каждый мечтал о фуражке, чтобы иметь
хоть малое подобие солдата. Дабы арестант-дружинник заметнее выделялся среди
людей, Ляпишев указал ополченцам обшить рукава бушлатов полосками красного
кумача. В мастерских делали для них патронташи - из старых мучных мешков,
промаркированных фирмами Шанхая или Сан-Франциско, а на ногах оставались
прежние русские опорки. Дружинникам увеличили порции хлеба, но в обед они,
как и раньше, получали обрыдлую тюремную баланду.

Гарнизон держался от дружин подальше. Солдату, вчерашнему рабочему или
крестьянину, преступник всегда кажется человеком негодным, от которого все