место, где у нас все это вручают, то вошел в помещение вразвалочку, а
ему сказали: "Выйдите и войдите за наградами как подобает". И тогда он
повернулся и врубил такой строевой шаг, что люстра жалобно затренькала,
а, выходя, он еще дверью шлепнул так, что все ковры побелкой запорошил,
и больше ни за наградой, ни за званием не явился, а отправился в
ближайшую пивную горло промочить, там его в конце дня и обнаружили, и
получил он тогда назначение не в "герои" и не в "адмиралы", а к нам в
училище, на шлюпочную практику.
окружении друзей, пузырясь от страха через жопу, я ссал с правого борта.
подозревающее о растущей мощи нашего родного военно-морского флота и его
великом грядущем, в котором я лично совершенно убежден неоднократно, и
даже очень.
Флот - это я. Я на нем полжизни прожил. И как же я могу не любить самого
себя?!
"Дивный"! Да-а-а... А флот так и стоит перед глазами...
окружении офицеров, и это - исчерпывающая характеристика его
подчиненного. А вот и стихи:
и поскольку мы ходим много, то этих нескладушек у него - полным-полно.
Например, идет он рядом со мной и бредит: "Сосу сосал сосид сосил", -
это он рифму подбирает, или: "Писька уютно-уютно лежало, дерево рядом
тихонько дрожало", - и читает он их нам на построении на ухо, когда
стоит во второй шеренге. Когда надоест - поворачиваешься к нему и
говоришь:
попугая
белое. А я же любопытный. Пододвигаюсь поближе, тянусь, окликаю, а это
рука, безжизненно торчащая из белоснежной жопы И только я придвинулся к
ней, еще ничего до конца не осознавший, а она меня - хвать! - и стала
обнимать. Чуть ежа не родил!
японский веер.
прелости.
приспособлю их под его чарующие звуки.
прогибается и зад отпячивается, а в глазах - любовь-любовь и желание
совершить то, совершить это, доложить об этом, об том...
За мной два часа майор с лопатой гонялся.
прощанье отправится на пирс и послушает, о чем говорят офицеры во второй
шеренге.
встало, и сопки вокруг, и ты словно в чаше, маленькая соринка, и тихо, и
ветерок ладошками гладит по щеке. Это он балуется А глаза закроешь - и
сейчас же увидишь траву. Зеленую.
подстилку, а то трава, даже самая мягкая, кусается, колется. А сколько в
ней различных красивых побегов и стеблей. Нужно только придвинуться,
чтоб рассмотреть.
названия, конечно, не знаю, но, наверное, это ятрышник, северная
орхидея. Очень капризный. Ни за что не вырастет на грядке, потому что
наши руки для него слишком грубы и бесцеремонны.
всякие там нагруженные заботами кобылки, и, конечно же, пауки.
улизнуть, а рядом на камешке давно уже лежит ящерка, а заметить ее можно
только по брюшку, которое раздувается и опадает - вдох-выдох.
Навалится Синее. И кажется, это оно специально придавило тебя к земле.
Уж очень густой у него цвет. Кажется, оно говорит: "Лежи не двигайся,
иначе ты все сломаешь".
становимся в док не иначе как под субботу и воскресенье и не иначе как с
той целью, чтоб не дать людям выходной. И списки на выход с завода не
подготовили. В общем, сиди и пей. Можешь еще с перехода морем начать.
Начать-то можно, только пить нечего: специально не получили на корабль
спирт, чтоб его в доке весь не выпили.
гальюн закрыт. Только лодка встала в док (и даже не в док, а когда она
еще в створе - на пути туда то есть), как на ней закрывается гальюн,
чтоб на стапель-палубу не нагадили. На замок закрывается. Конечно, как
говорят братья надводники, "Только покойник не ссыт в рукомойник", - но
ведь все об этих наших способностях знают, и потому воды в кране нет,
чтоб потом залить это дело: снята с расхода.
лодка не встала на кильблоки, пока воду не спустили, пока леса на
корпусе не возвели и пока лестницы не подкатили. Терпишь, терпишь - и
вот... "Разрешен выход наверх!" - пулей туда по трапу, колобком до
стапеля а там уже начинается "барьерный бег": надо перелезать через
ребра жестокости, и бежишь, торопишься, задирая ножку, и перелезаешь
через ребра жестокости, которые в высоту доходят до одного метра,
добираешься до конца, где имеется тот самый, погружаемый вместе с доком
гальюн, в котором приборку делает во время погружения великое море, но
ты в него не бежишь - исстрадался; от нетерпенья ты становишься на самый
краешек дока, открытый всем ветрам, а море - вот оно, у ног, и ты -
роешься, роешься, роешься у себя внутри в штанах, роешься,
перетаптываясь, и находишь наконец там все, что и требовалось, и
вытягиваешь (его и... - о Господи! - воешь от восторга и от ощущения
жизненной теплоты).
выполз из каюты, потом через переборку нырнул, задел ее обязательно
башкой, потом по трапу вверх, потом долго до стапеля и только потом уже
- "барьерный бег". (Секундочку! Минуточку! Не бросайте чтение. Сейчас
пойдет основная часть!)
вместе с лодкой в доке, в четыре утра, после того как он с вечера
накачался чаем, проделал все эти акробатические номера только для того,
чтоб, сами понимаете, добраться до моря. Юрик добрался до моря и встал
там на торце. Лето, тишь, каркающие чайки, прохлада, море и Юрик,
стоящий на самом краешке. А море - вот оно, между ног, чуть не сказал. И
Юрик, вот он, в общем-то там же. Стоит и спит. Он уже нашел у себя там
внутри все что надо, вытянул все это на поверхность и теперь, убаюканный
падением капельноструя, спит, паразит. И тут всплывает нерпа. Она
всплыла так бесшумно, как может всплыть только нерпа. У ног спящего
паразита Юрика. И капельноструй юриковский запросто попадает нерпе в
лоб. Нерпа удивляется, увидев над собой нашего Юрика, да еще в таком
неожиданно хоботном варианте, и, удивившись, делает так: "Уф!" - и Юрик
открывает глаза.
Поразительно была похожа: такая же коричневая, лысая, круглая и усатая,
и это "уф!" - точно как у боцмана. Юрик как только увидел нерпу,
похожую, как две капли, на боцмана, перед собой, да еще когда попадаешь
этому боцману прямо в лоб, - так, знаете ли, чуть не выронил себя, чуть
не посерел, не поседел и не потерял сознание от ужаса, ножки у него сами
собой отломились, и он трахнулся задом о палубу и от слабости остался на
ней сидеть, не поднимаясь.