солнце улыбалось безликой улыбкой. Окно, к которому я потом подходил каждое
утро, было подобно окошку дилижанса, где мы спали и теперь хотим посмотреть,
приблизилась или отдалилась за ночь вожделенная горная цепь, - только здесь
бугры моря, прежде чем, пританцовывая, вернуться к нам, могут отхлынуть так
далеко, что нередко лишь за длинной песчаной косой я различал на большом
расстоянии первые их взметы в воздушной, прозрачной голубоватой дали, вроде
ледников на заднем плане картин ранних тосканских художников. Иной раз
совсем близко от меня солнце смеялось на волнах такого же нежно-зеленого
цвета, какой сохраняют альпийские луга (в горах, где солнце растянется то
здесь, то там, словно великан, который весело, неравномерными прыжками,
спускался бы по их склону), не столько благодаря влажности почвы, сколько
благодаря текучей подвижности света. Ведь в том проломе, который берег и
волны пробивают в мире, - в сущности, для того, чтобы пропускать через
пролом и скоплять в мире свет, - именно свет, в зависимости от того, откуда
он, сопровождаемый нашим взглядом, исходит, именно он перемещает и
располагает морские пригорки. Разница в освещении так же меняет местность,
ставит перед нами так же много новых заманчивых целей, как и долгое, с
толком проделанное путешествие. По утрам, когда солнце всходило за отелем,
озаряя песчаный берег вплоть до первых морских отрогов, оно как будто
открывало мне противоположный склон моря и предлагало спуститься по
вращающейся дороге своих лучей и свершить неподвижное и разнообразное
путешествие по самым красивым местам в меняющемся пейзаже времени. И,
начиная с первого утра, солнце манящим перстом указывало мне вдали на
голубые вершины моря, не обозначенные ни на одной географической карте, а
затем, охмелев от упоительной прогулки по хаотической, гулкой поверхности их
гребней и лавин, оно приходило ко мне в комнату укрыться от ветра,
раскидывалось на смятой постели и сыпало свои драгоценности на мокрый
умывальник и в раскрытый чемодан, еще усиливая их блеском и неуместной
роскошью впечатление царившего здесь беспорядка. Увы! Через час, когда мы
завтракали в большой столовой и из кожаной фляжки лимона выжимали золотистые
капли на морские языки, от которых у нас на тарелках скоро оставались лишь
разветвлявшиеся кости, звонкие, как цитры, бабушка говорила, что она жаждет
животворного дуновения морского ветра, который не пропускало прозрачное, но
закрытое окно, действительно отделявшее нас от взморья, зато, подобно
витрине, открывавшее широкий вид на него, и в это же окно вливалось все
небо, так что небесная лазурь принимала цвет стекла, а проплывавшие по небу
облака напоминали пузырьки на стекле. Убедив себя, что я сижу "на краю мола"
или в "будуаре", как сказано у Бодлера, я задавал себе вопрос: не есть ли
его "солнце, лучащееся над морем", - так не похожее на вечерний луч,
трепещущей золотою стрелкой пробегающий по поверхности, - то самое, от
которого море горит, словно топаз, от которого оно начинает бродить,
становится молочно-белым, словно пенящееся пиво, словно молоко, меж тем как
время от времени по нему проносятся большие синие тени, гонимые неким богом,
передвигающим в небе зеркало для потехи? К несчастью, не только внешним
видом отличалась от "залы" в Комбре, из окон которой были видны дома
напротив, бальбекская столовая, голая, полная солнца, зеленого, как вода в
аквариуме, столовая, всего в нескольких метрах от которой прибой и ясный
день воздвигали, словно перед горней обителью, движущуюся и несокрушимую
крепостную стену из золота и изумруда. В Комбре нас знали все, а потому мне
ни до кого не было дела. На морских купаньях не знаешь и своих соседей. Я
был еще недостаточно взрослый и был еще очень впечатлителен, - вот почему я
не мог побороть в себе желание нравиться другим, завладеть ими. У меня не
было более благородного свойства - равнодушия, с каким светский человек
отнесся бы и к людям, завтракающим в столовой, и к гуляющим по набережной
юношам и девушкам, с которыми мне нельзя было совершать экскурсии, отчего я
страдал, хотя и не так, как если бы моя бабушка, презиравшая светские
условности и думавшая только о моем здоровье, обратилась к ним с
унизительной для меня просьбой взять меня с собой на прогулку. Видел ли я их
в слепящем, изменявшем все социальные соотношения свете пляжа, когда они
входили в какое-то непонятное помещение, или когда они выходили оттуда,
держа в руках ракетки, и направлялись к теннисной площадке, или садились на
лошадей, своими копытами топтавших мне сердце, я смотрел на них с живейшим
любопытством; я следил за всеми их движениями сквозь прозрачность широкого
застекленного проема, пропускавшего столько света. Но он преграждал путь
ветру, а, по мнению бабушки, это был недостаток, и она, не мирившаяся с
мыслью, что я хотя бы на час буду лишен благотворного действия воздуха,
украдкой отворила окно, и в тот же миг полетели меню, газеты, вуали и
фуражки завтракавших; сама же она, поддерживаемая дуновением, исходившим с
неба, стояла, спокойная и улыбающаяся, как святая Бландина, под градом
оскорблений, которые, усиливая во мне чувство одиночества и грусти,
объединяли против нас презрительных, растрепанных и взбешенных туристов.
космополитичному населению подобного рода роскошнейших отелей довольно яркий
местный колорит - составляли видные деятели главных департаментов этого
края: председатель суда в Кане, старшина адвокатов Шербурга, старший
нотариус Ле-Мана, покидавшие на время отдыха места, по которым они были
разбросаны, как стрелки или как пешки на шашечной доске, и соединявшиеся в
этой гостинице. Они останавливались всегда в одних и тех же номерах и,
вместе с женами, строившими из себя аристократок, образовывали свою
компанию, к которой присоединялись две парижские знаменитости - адвокат и
врач, говорившие им в день отъезда:
попадете домой к завтраку.
центре, а я живу в захолустном городке, где всего сто тысяч жителей, -
впрочем, во последней переписи, сто две. Но что это по сравнению с вами,
если у вас два миллиона пятьсот тысяч? И если у вас там асфальт и цвет
парижского общества?
горечи, потому что это были провинциальные светила и они тоже могли бы
переехать в Париж, - канскому чиновнику не раз предлагали место в
кассационном суде, - но решили остаться то ли из любви к родному городу, то
ли предпочитая безвестность, то ли из любви к почету, то ли потому, что были
реакционерами, то ли ради удовольствия быть в добрых отношениях с
владельцами соседних замков. Впрочем, некоторые не сразу уезжали в свои
городки.
маленькую отъединенную вселенную среди вселенной большой, корзину времен
года, где собраны непохожие один на другой дни и чередующиеся месяцы, и в
иные дни отсюда виден Ривбель, что предвещает грозу: ривбельские дома
освещены солнцем, а в Бальбеке темно, этого мало: если в Бальбеке
похолоднело, можно быть уверенным, что на том берегу еще месяца два-три
простоит жара, - те из обычно останавливавшихся в Гранд-отеле, у кого отпуск
начинался поздно, у кого отпуск был продолжительный, с приближением осени,
когда наступала пора дождей и туманов, садились со своими чемоданами в лодку
и отправлялись догонять лето в Ривбель или в Костедор. Маленькая компания,
собиравшаяся в бальбекском отеле, недоверчиво оглядывала каждого вновь
прибывшего; все эти люди, притворяясь, будто новый постоялец их не
интересует, расспрашивали о нем своего приятеля - метрдотеля. Дело в том,
что этот самый метрдотель Эме каждый год приезжал сюда на сезон и оставлял
им их столики; а супруги, зная, что жена метрдотеля ждет ребенка, после еды
что-нибудь для него шили, все время лорнируя нас с бабушкой, потому что мы
ели крутые яйца с салатом, а это считалось дурным тоном и в высшем обществе
Алансона было не принято. Они относились с подчеркнуто презрительной иронией
к одному французу и называли его "Величеством", потому что он в самом деле
провозгласил себя королем одного из островков Океании, где обитало два с
половиной дикаря. В отеле он жил со своей хорошенькой любовницей, и когда
она шла купаться, мальчишки кричали: "Да здравствует королева!", потому что
она осыпала их монетами в пятьдесят сантимов. Председатель суда и старшина
адвокатов делали вид, что не замечают ее, и если кто-нибудь из их приятелей
на нее смотрел, они считали своим долгом предупредить его, что она простая
работница.
снять ее, если это вам доставит удовольствие. А мне доподлинно известно, что
он добивался аудиенции у короля и король велел передать ему, что он не
желает знать этого балаганного самодержца.
того, что для большинства они всего лишь почтенные обыватели, незнакомые с
расточительными королем и королевой, а когда нотариус, председатель суда и
старшина адвокатов проходили мимо того, что они называли карнавалом, то он
портил им настроение, и они громко выражали свое негодование, каковые
чувства были хорошо известны их приятелю метрдотелю, поневоле ухаживавшему
за сомнительной, однако щедрой королевской четой, принимавшему от нее заказы
и в то же время издали многозначительно подмигивавшему старым своим
клиентам. Должно быть, отчасти то же чувство досады, вызванное боязнью, что
их считают недостаточно "шикарными" и что они не могут доказать, насколько
они в самом деле "шикарны", говорило в них, когда они дали прозвище
"красавчика" юному пшюту, сыну крупного промышленника, чахоточному
вертопраху, который каждый день появлялся в новом пиджаке с орхидеей в
петлице, за завтраком пил шампанское и, бледный, равнодушный, с безучастной
улыбкой, шел в казино и бросал на стол, за которым играли в баккара,
огромные деньги, "вел игру не по средствам", как выражался с видом хорошо
осведомленного человека нотариус в разговоре с председателем суда, жене
которого было известно "из достоверных источников", что этот юноша, типичный
представитель "конца века", безумно огорчает родителей.
приятели вечно насмехались потому, что она ездила куда бы то ни было со
всеми своими домочадцами. Каждый раз, как жена нотариуса и жена председателя
Жюль Верн
Жюль Верн
Орлов Алекс
Гуль Роман Борисович
Пехов Алексей
Куликов Роман