Чтение 50–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

— Я делаю, что могу, Высокий, — едва сумел произнести юноша.

Тот, кажется, усмехнулся — если судить по чуть вздрогнувшему голосу.

— За истекшее время ты все же многому научился. Я видел тебя в «Алой ленте» — и сегодня. Это было… занятно. Посмотрим…

Айхо приплелся в тэн, к себе, с черного хода — не желал видеть толпу. Ноги подгибались, и он сел на пол, прислонясь к раскрытому сундуку, ощущая спиной острую металлическую грань.

Высокий приказал прийти. Нет, не к нему — в маленький домик на окраине города. Многие были бы счастливы, но Айхо испытывал только страх. Больно уж странные слухи ходили о молодом наместнике. Для чего ему Айхо? Обычных развлечений он чурается, но говорят о нем разное. Если Айхо исчезнет навсегда… кто посмеет сказать хоть слово?

— Вьюрок! — со стоном позвал он. Никто не откликнулся.

Айхо поднял с пола черный, изукрашенный узорами веер, беспомощно посмотрел на него. В недавней пьесе этот веер служил злой колдунье, которая его взмахами отнимала у людей волю. Юноша разглядывал веер, словно в первый раз — и вдруг начал смеяться. Так что, когда на несмолкаемый этот смех прибежал Вьюрок, а с ним еще пара актеров, они нашли Айхо на полу, он хохотал, не в силах остановиться, и сжимал веер в руке.
* * *

— Играй.

Нет, в его голосе не было той непререкаемой надменности, которая присуща знати. Он говорил спокойно и просто — однако только безумный рискнул бы противиться. Потому что Йири Алайя, казалось, было совсем безразлично, кто стоит перед ним — и останется ли жив этот человек.

Айхо тронул смычком струны. Он превосходно владел тоо, с равным мастерством касаясь струн и пальцами, и смычком. Голос у него был негромкий, но, словно радуга, заключал в себе все цвета, исходил то страстью, то черной тоской, то солнечным светом.

Играл он долго, а наместник смотрел поверх пламени лампы. И не шевелился. Айхо стало казаться, что он играет перед статуей — изваянием в рост человека.

— Довольно.

Айхо опустил руки.

— Что ты еще умеешь, цветок Окаэры?

— Я играю на ахи, сангане…

— Санган? Это инструмент с юго-востока? — Он помнил такой — ящик с натянутыми струнами, едва ли не сотней, играют на нем молоточками. — Кто тебя обучил?

— Один чужеземный актер. Давно…

— Хорошо. Многих ли ты знаешь, кто владеет тоо лучше тебя?

— Никого, — честно ответил юноша.

— Я слышал многих. Не здесь.

— Простите…

— Пустое. Таким, как ты, часто говорят лестное

— Да, господин.

— Веришь лести?

— Не знаю…

Лицо Высокого стало холодным.

— Что-то не так, господин? — робко спросил Айхо.

— У меня много дел. Но порой я хочу отдохнуть. Твоим талантам, кажется, нет числа — и я выбрал тебя.

Мгновенно пересохшие губы:

— Я… счастлив, господин…

— Слова. За ними нет ничего. — Наместник протянул руку, кончиками пальцев коснулся подбородка Айхо, приподнимая тому голову.

— Что ж, в твоей воле остаться или уйти. Я могу приказать — не хочу. Решай сам.

Сказать, что юный актер был растерян, значило не сказать ничего. Так с ним еще не разговаривали. Слово наместника было приказом, даже если он и не хотел этого. А то, что он предоставил юноше решать самому, пугало больше, чем прямая угроза.

— Я останусь, пока вы не велите уйти, господин, — он склонился, и пряди волос легли на циновку. Осмелился поднять глаза — и стало еще страшнее: наместник очень серьезно смотрел на него, потом перевел взгляд на огонь:

— Забудь про свой домик. Жить будешь здесь — скажешь, если что нужно еще. Я приду, когда у меня будет время.

Он только кивает, испуганно и покорно. Глаза большущие и черные — спелые черешни.
* * *

Домик был маленьким. Всего двое слуг — Кайки и Тара. Оба не больно-то разговорчивы, предпочитали работать руками, не языком. На лбу Тары выделялся белый шрам — в детстве господин хлестнул плетью.

Айхо они встретили с короткими поклонами, не подобострастно, хотя и вежливо. Провели по всем помещениям, рассказали, что и как.

Ничего лишнего — и в то же время не нарочитая простота и уж, конечно, не бедность. Да, ничего лишнего — как в музыкальном инструменте, дающем самый чистый звук.

В спальне светло-синие занавески, темно-синее покрывало на ложе. Такие же спокойные цвета были и в других трех комнатах. Нет, не приказ, но… Айхо, несмотря на страх, не мог сдержать улыбки. Он снял с волос алую ленту, надел новую безрукавку, не украшенную яркой вышивкой — теперь одежда его цвета сливок подходила к обстановке, а не спорила с ней.

Зачем его оставили здесь? Юный актер старался не думать. Он будет ждать, как велено. Сколько? И чего? В голове вертелись все россказни, которые когда-либо слышал о наместнике… и прогнать их было невозможно.

Устал — но сон не шел, хотя давно спустилась на землю ночь.

Под тонким теплым покрывалом ворочался так, что дверь распахнулась и на пороге возник Кайки с вопросом, все ли в порядке и не надо ли чего?

— Нет, ничего, — испуганно пробормотал Айхо, и дверь затворилась вновь. А он вскочил и бесшумно скользнул в угол комнаты, достал зеленый флакон. Порошок растворяли в воде — щепотки достаточно, чуть больше — опасно. Просить воды юноша не решился. Да и на флакон посмотрел с жадностью — и сомнением. Те, кого страшно назвать, обычно приходят ночью…

Но так даже лучше. Тогда он будет спать и ничего не почувствует…

Айхо отогнал от себя неприятную мысль и бросил щепотку порошка в рот. Горький… Зато сны сладкие. И спокойно…

Ему привиделась птица, она несла Айхо в когтях над зеленым лесом, над полем. Полет был сказочно, головокружительно прекрасен, — а потом когти разжались, и он полетел вниз, ударился о корни, разбился и умер.

Бешеные глаза Кайки, приводившего юношу в чувство, — и полные спокойной насмешки глаза наместника, когда Айхо наконец появился перед ним. Был уже полдень.

— Заехал взглянуть, как тебе здесь. Слуга зря волновался — мог бы тебя не будить.

По глазам было видно — все понимает прекрасно. А дальше-то что? Разгневан? Забавляется? Не понять.

А тот больше ничего не сказал — поднялся и ушел. И когда его ждать, не сказал.

— Оххх… Что со мной будет? — юноша уткнулся лбом в деревянную стену. Постояв так немного, сорвался с места, выбежал за ворота — дорога была пуста.

— Ну, не дергайся так — похоже, господин не разгневался, — философски заметил Тара. — А если и накажет — не беда, не станет же он ломать игрушку, еще не взяв в руки.

От таких утешений хотелось завыть. Но мальчишка привык и лицом владеть, не только смычком. Слуги наверняка следят за ним. И он сделал, что мог — виновато и озорно улыбнулся.

— Я оправдаю доверие. Я просто устал…

Про флакон они знать не должны. Айхо вчера надежно спрятал его… еще до того, как сознание улетело в неведомые дали.
* * *

— Не прячь глаза. Про киуру и черный корень я знаю. Тебя пришлось долго будить. Ты немного перестарался — выпил больше, чем нужно.

— Тогда… — он сжался. — Ведь моя вина велика…

— Не так уж и велика. Ты мог… — наместник не договорил. — Посмотри на меня. Ты ждешь наказания?

— Да, господин.

— Какого? Под плети тебя положить? Зачем?

— Я заставил вас ждать.

— Значит, после наказания тебе станет легче?

— Тогда я знал бы, что прощен.

— А может, попробуешь поверить так?

Темный румянец вспыхивает, радостный — Айхо прижимается щекой к протянутой руке, не осмеливаясь встать. А господин произносит задумчиво:

— Верно про тебя говорили. Ты не просто послушен, ты прямо желаешь, чтобы тебе причинили боль.

— Нет… конечно же, нет!

— Как барабан — чтобы инструмент запел, надо ударить. Чем сильнее, тем ярче звук. Главное, не перестараться… — и задумчиво продолжает, кажется, лишь для себя: — Музыка бывает разной, дружок. Тебе ли не знать. Что же… посмотрим.

Браслеты на смуглых руках — яркие, один с колокольчиками. Звон тихий, приятный для слуха. Расставшись с нарядом актера, браслетов не снял — не подумал даже, они словно частью его были. Менять — сколько угодно, совсем без них никуда. А господин уже о другом речь завел:

— Что видишь, когда над тобой — власть этого зелья?

…Как можно спрашивать о таком? Как ответить? Кровь то прильет к лицу, то отхлынет.

— Не бойся меня. Не хочешь — не отвечай.

Вот такими словами его уж точно можно заставить сделать все, что угодно. Высокий говорит «если хочешь». А разве не на все — его воля?

— По-разному, господин, — юноша опускает глаза. — Но всегда хорошо. Иногда я могу летать… и лечу куда-то. Вижу солнечных птиц — они играют вдали, машут крыльями…

Лицо Айхо, все еще виноватое, вновь покрывается легким румянцем — и становится детски мечтательным. Сейчас был день — страх ушел, и мальчишка говорил свободно.

— Я и наяву вижу такие сны, когда играю на тоо или стою на подмостках. А потом… не хочется, чтобы прерывалось видение.

— Ты любишь людей, Айхо? — внезапно спрашивает наместник.

— Да. Я отдаю им… душу.

— А себя — любишь?

Брови мальчишки поднялись удивленно.

— Не знаю, Высокий. Я не думал. Зачем мне это?

— Думать?

— Нет… испытывать любовь к себе?

Не нашел что ответить.

Недолгое счастье от того, что простили, к вечеру сменилось прежним глухим ужасом. Айхо бродил по комнатам, вспоминая все страшное, что слышал о хозяине Окаэры. Два дня тот навещал юношу ненадолго — и даже не прикоснулся. Почему?

Айхо приглядывался к малейшей тени огромными глазами. Прислушивался к малейшему шороху: ведь не обязательно оборотню принимать человеческий облик…

Миг был, когда он, всегда послушный, решился бежать — но то ли случайно, то ли намеренно на крыльце сидел Кайки.

Айхо вернулся к себе, съежился в уголке и ждал.

Но никто его не потревожил.

Стук копыт во дворике раздался к вечеру следующего дня. Пасмурная погода — стемнело раньше обычного. Голоса во дворе… а в комнатке Айхо горела всего одна лампа. Он кинулся зажечь еще лампу или свечи, чтобы прогнать темноту — но зажечь огонь все не удавалось, а под конец он уронил и лампу и свечи рассыпал.

Дверь открылась, и мальчишка простерся на полу, не видя, но и не сомневаясь, кто появится на пороге.

— Здравствуй.

Вошедший чуть повел в сторону Айхо рукой:

— Встань.

И, удивленно глядя на лежащую в углу лампу и свечи, облитые маслом, спросил:

— Что ты здесь делал?

— Я пытался зажечь…

На миг Айхо показалось, что тот сейчас рассмеется. Но господин лишь сказал:

— Идем. Тара уберет… — И направился в другую комнату. Юноша послушно последовал за ним.

Там было светло. И все видно…

Он был таким же, как и в прошлый раз, и позапрошлый — но Айхо исподволь так пристально вглядывался в это лицо, что отметил едва уловимые тени. И это его испугало. Оборотню нужна очередная жертва — не этим ли вызваны признаки усталости на совершенном лице?

Повинуясь знаку, Айхо вскинул смычок, и мелодия полилась — поначалу медленно, потом все быстрее и легче, словно крылатые кони летели в степи, едва приминая траву. Музыка увлекла его самого, и Айхо почти забыл, где находится. Пальцы, непослушные поначалу, обрели привычную гибкость. Широко распахнув глаза, он следил за невидимыми картинами и вместе с ветром и конями летел над серебристой травой.

Потом полет кончился, и Айхо замер, все еще прижимая струны к грифу, еще не поняв, ушла мелодия или вернется.

— Довольно, — господин едва заметно качнул головой и с непонятным сомнением глянул на Айхо. Очень пристально и очень задумчиво. Мальчишка почувствовал слабость, руки перестали слушаться, и смычок выпал из пальцев.

Айхо тряхнул головой, так что волосы рассыпались черным шелком, в котором плясали золотые и синеватые нити, и непослушной рукой отчаянно потянул застежку у ворота — весь облик юноши говорил «Взгляни, живым я гораздо интереснее для тебя!».

— Нет.

Видя полные покорного ужаса глаза, черные — мягко сказал:

— Подними смычок. Не дело бросать инструменты. — И, подумав немного, продолжил: — Говорят, музыка — это земля и небо. «Тишина и звук сливаются в бесконечной песне, и на ней стоит мир…» Скажи, ты читал Одинокого?

— Нет… — не удержался, несмотря на дрожь и холод во всем теле: — А что там?

— "Пусть небо, свет, земля, вода, горы, растения и животные поют от своего сердца в твое. Если слушать с любовью и открытым сердцем, песня раскроется в нем, как цветок. Слушай, возможно, эта песня звучит для тебя одного — ты можешь разделить ее с другими или с душой умирающего друга, запомнить навек или забыть через час. Ее источник неиссякаем, и ты всегда можешь вернуться, когда сердце ответит на зов".

При каждой встрече испытывал страх, но страха оставалось все меньше. И скоро начал думать — пусть будет, что будет. Даже если он всего только жертва, с которой забавляются до поры, — пусть.

Айхо и сам не заметил, как страх ожидания сменился нетерпением.

Даже мысли не возникало — пойти навестить друзей. Ведь тот, кто подарил ему расположение, может появиться, когда угодно. Ждал. Но хозяин Окаэры являлся только по вечерам — и не во всякий вечер.

По распоряжению Йири в домик привезли книги. Поначалу это были старые пьесы, и Айхо зачитывался ими, разыгрывая целые представления в голове. Отдельные кусочки он исполнял вслух господину. Тот был не просто зрителем, но порой и советчиком, многое замечал. Верно, в Столице видел актеров хорошей школы.

Потом начал знакомить мальчишку с сочинениями философов и поэтов. Тот знал очень мало и хватал знания с жадностью, стоило только понять их нужность.

— Отец пытался учить меня, — смущенно оправдывался он. — Но я мало успел… А книги, которые у нас были, забрали другие и брат что-то взял с собой.

Йири появлялся, когда начинали поблескивать первые звезды, тусклые на розовом полотне заката. Сбрасывал ханну тяжелого шелка, подзывал к себе Айхо. Читал вслух или давал прочесть самому. Потом говорили.

Горели свечи, причудливые тени плясали на стенах.

Уезжал ночью — в полной темноте и тишине, только копыта постукивали по дороге. Охрану брал с собой маленькую и почти незаметную для Айхо. Юноша знал, что и домик охраняется — но ни разу не видел и тени чужой. Только он сам, Кайки и Тара.

Как-то наместник спросил:

— По своим не скучаешь?

— По-разному, господин, — откликнулся Айхо, глаза опустив. — Бывает… простите.

— Не страшно. Хуже, если бы ты позабыл все привязанности. Встает, одним жестом расправляя тяжелый шелк:

— Тебя отвезут. Пока не хочу отпускать тебя бродить в одиночку по улицам.

Айхо едва ушам поверил. Кинулся благодарить — тот лишь рукой махнул.

— Поднимись. Со своими побудешь — тебя доставят назад. Не задерживайся — не век же тебя носильщикам ждать.

Когда из простых, но богатых носилок темного дерева выпорхнул Айхо, изумлению в театре не было предела — тут и актеры сбежались, все, кто был на репетиции. Наместник рассчитал время верно — почти все в сборе.

К Айхо кинулись, а он заливался смехом — словно бубенчики звенели серебряные. Повис на шее у каждого, вплоть до уборщика.