А сильным был на Руси великий князь Дмитрий Александрович!
Дмитрий Борисович зачастил во Владимир с подарками, с дружескими посланиями. И умилостивил-таки великого князя, обошел его подозрительность угодливой готовностью к подчиненью. На зиму сыграли свадьбу великокняжеского сына Ивана с ростовской княжной.
Не слишком верил Дмитрий Александрович добросердечию ростовских владетелей, но понимал, что ссориться с ними – не время…
Одно радовало Дмитрия Александровича: никто из князей не искал больше через его голову великое княженье, не оспаривал старейшинства. Пусть он еще не самовластец, но все ж таки из русских князей – первый! Немало, кажется, достигнуто. Но сколько еще предстоит сделать?!
=3=
Дмитрию Александровичу шел пятый десяток. Не было уже безрассудной отваги и удачливого нетерпенья, которые порой дарят молодым неожиданные победы. Их заменила спокойная уверенность, мудрая опытность, расчетливая трезвость поступков и мыслей. Осталась вера в конечный успех великих замыслов. Казалось, еще немного, и исполнится мечта жизни: собранная воедино Русь опрокинет ордынское чудище!
Уходили из жизни старые соратники Дмитрия Александровича.
В переяславской вотчине тихо преставился воевода Иван Федорович, сам не помнивший, сколько ему лет, – и с царем Батыгой сражался воевода в горестную пору нашествия, и на немцев ходил с князем Александром Ярославичем Невским.
В лесной деревеньке на речке Воре убили смерды тиуна Лаврентия Языковича. Жаден стал тиун на старости лет до неразумного, теснил мужиков, как только мог, и вот – расплата. Великий князь приказал учинить строгий розыск. Мужиков нещадно били батогами, держали в земляной тюрьме-порубе, но виновного так и не нашли.
Грозовой осенней ночью потонул на озере Шлино новгородский купец Прохор Иванович. Безутешный Акимка привез эту весть во Владимир.
Но оставался верный боярин Антоний, опытные воеводы Федор и Фофан, духовник Иона, ныне уже мечтавший о епископском посохе, доблестный Довмонт Псковский, не раз доказавший дружбу, сотник Кузьма, ставший большим военачальником, и еще многие люди, твердо державшие сторону великого князя. Подрастал сын Иван – большак, надежда и опора в старости, наследник великого дела.
Отдыхала Русь от усобиц, от каждодневного страха, от бессмысленного военного расточительства. Только бы не вмешалась Орда…
А в Орде творились дела тревожные и непонятные. Один за другим сменялись ханы: Тудаменгу, Тулабуга, Тохта. За дворцовыми переворотами стоял всемогущий Ногай, безжалостно расправлявшийся с непокорными. Жертвой интриг стала Джикжек-хатунь, благожелательница великого князя Дмитрия. Безмерно возвысился Ногай, чем вызвал ненависть всего ханского рода, и сам сгорел в этой ненависти. Хан Тохта начал против него большую войну, окружил Дешт-и-Кипчак крепкими сторожевыми заставами.
Противники знали силу друг друга и не торопились с решающей битвой. Хан Тохта теснил друзей и союзников Ногая в Орде и за ее пределами. Одним из Ногаевых друзей он считал великого князя Дмитрия, потому что дани из Владимира отвозили не в Сарай, а в ставку Ногая в Дешт-и-Кипчак. На Русь двинулось ордынское карательное войско. И снова к царевичу Дюденю, предводителю татарских туменов, присоединились удельные князья: Андрей Городецкий, Дмитрий Ростовский, Константин Углицкий, Федор Ярославский. Дмитрий Александрович снова отъехал в Псков, а на владимирский великокняжеский стол сел его брат и давнишний соперник Андрей Александрович.
Казалось, повторилось все, что неоднократно бывало раньше. Но это только казалось…
Дюденева рать [Дюденевой ратью летописцы называли ордынский поход 1293 года.] была той гранью, за которой копившиеся десятилетиями незаметные изменения в жизни Руси стали явными. И в прошлые годы уходили смерды за Волгу, в лесные безопасные места, или к литовским и новгородским рубежам, куда реже добирались татарские рати. Теперь же стронулась с насиженных мест вся Владимиро-Суздальская Русь!
Так вода подмывает исподволь старую мельничную плотину, чтобы потом прорваться бурным неудержимым потоком, оставляя после себя безжизненное илистое дно…
Люди уходили с плодородных владимирских, суздальских и переяславских ополий, вдоль и поперек исхоженных татарскими ратями. Уходили из ростовских, углицких и городецких волостей, от татарского засилья, против которого не у кого было искать заступы: князья сами раздавали ордынским вельможам села и вотчины, населяли ордынцами пригороды, чтобы усилить свою власть.
В разные места уходили люди, но больше всего – к Москве и к Твери, которые стремительно набирали силы. Росли посады вокруг больших и малых московских и тверских городов, на лесных опушках поднимались деревянные стены новых монастырей, возникали новые деревни с непривычными для местных жителей названиями: Ростовцы, Суздали, Рязанцы. Хлопотуны-тиуны едва успевали обкладывать оброками починки. В этом людском движении к Москве и Твери было что-то грозное и неотвратимое, как теченье времени. А может, действительно наступало для Руси новое время и новые вожди должны были взять в свои руки ее нелегкую судьбу?
Этого нового поворота жизни не поняли ни бывший великий князь Дмитрий, ни его брат и соперник Андрей Александрович. Они продолжали борьбу за великокняжеский стол, собирали рати и искали союзников, совершали походы и брали приступом города. По-разному относились люди к братьям-соперникам. Одни привычно поддерживали Дмитрия, раз и навсегда поверив в него как в наследника великого князя Александра Ярославича Невского. Другие по первому зову становились под знамена неугомонного и удачливого Андрея Александровича.
Поддержка людей питала усобицу.
Но ведь должен же быть когда-нибудь конец!
И вот наступило время, когда Русь окончательно устала от братоубийственной войны, разуверилась и в Дмитрии, и в Андрее. Ни тот, ни другой не сумели дать людям главного – мира и тишины. Расплатой за эту неспособность было равнодушие. То самое равнодушие, которое обрекает на неудачу любые, даже хитро задуманные и умело осуществляемые планы, ибо без народного одобрения, без жертвенной готовности многих людей переносить тяготы ради великой цели – любая цель остается недостижимой. Люди теперь просто ждали, кто кого наконец пересилит – Дмитрий Андрея или Андрей Дмитрия. Ждали, не сочувствуя ни одному из соперников и не связывая ни с одним из них надежды на будущее.
Неожиданная смерть Дмитрия Александровича прекратила усобицу. Андрей прочно утвердился на великокняжеском столе, торжествующий и уверенный в неколебимости вековых устоев. Стольный Владимир – над Русью, а великий князь – над Владимиром!
Мог ли он предугадать, что со смертью Дмитрия Александровича наступает конец и многовековому главенству Владимира над Русью, что будущее земли Русской будет связано с Москвой, с уделом младшего Александровича – Даниила? Нет, наверное. А между тем пройдет совсем немного лет, и летописцы будут чаще упоминать Москву, чем Владимир, и именно к Москве потянутся нити общерусских дел…
Вместе с Дмитрием Александровичем завершилась целая полоса истории земли Русской. Умер князь, безуспешно пытавшийся возродить ее славное прошлое, время Всеволода Большое Гнездо и Александра Ярославича Невского, или, может быть, даже не прошлое вернуть, а дерзко обогнать время и свершить то, что удалось лишь спустя два столетия его потомкам, – собрать воедино Русь?
Но время равно безжалостно и к тем, кто отстает от него, и к тем, кто пытается его опередить. Рухнуло хрупкое строение общерусского единства, которое всю жизнь возводил Дмитрий, не жалея ни себя, ни людей своей земли. В памяти потомков он остался только как князь-воитель, победитель рыцарей-крестоносцев и насильников ордынцев: воспоминания о государственных заботах старшего Александровича смыло безжалостное время.
Наверное, так оно и было. Правитель общерусского охвата уступил место князьям, которые пока еще не поднимались выше интересов своих удельных углов. Даже в деяниях Ивана Калиты [Иван Данилович Калита – московский князь (1325–1340).] рачительный хозяин-вотчинник, прикупавший село к селу, вотчину к вотчине, – проглядывает яснее, чем государственный муж. А что же тогда сказать об отце Калиты, первом московском князе Данииле Александровиче?
Пожалуй, только то, что именно он положил начало новому историческому движению, которое два столетия спустя приведет к созданию могучего Российского государства. Но о Данииле Александровиче – рассказ особый, и чтобы начать его, нужно вернуться на несколько лет назад.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДАНИИЛ МОСКОВСКИЙ
ГЛАВА 1. МЛАДШИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
=1=
Мутная полая вода Клязьмы в ту весну, от сотворения мира шесть тысяч семьсот восемьдесят четвертую, поднялась до самых Волжских ворот.
Воротная башня стояла в устье оврага, ближе к речному берегу, чем остальные башни стольного города Владимира, но даже старики не могли припомнить, чтобы в прошлые годы досюда доходила вода. Весна выдалась на редкость дружная, с грозами и проливными дождями. Суда подплывали не к торговой пристани, как обычно, а прямо к воротному проему, где посадские плотники наскоро сколотили дощатые мостки.
Но в тот апрельский день купеческие струги и учаны не осмеливались причаливать к мосткам. Вдоль мостков стояли остроносые воинские ладьи.
Дружинники в синих короткополых кафтанах грузили в ладьи сундуки, коробы, узлы с одеждой. Осторожно ступая по осклизлым доскам мостков, пронесли тяжелый кованый ларец с казной.
Следом важно прошествовал княжеский тиун, сел на корме возле ларца, провел ладонью по лохматой бороде. Два холопа с секирами пристроились рядом.
Дружинники насмешливо переглянулись: осторожность тиуна показалась им забавной. «От кого бережется? Чужих людей здесь вроде бы нет, да и взяться им неоткуда – за воротами, со стороны улицы, крепкий караул…»
Тиун неодобрительно покосился на дружинников, насупился, ткнул кулаком холопа:
– Не зевай по сторонам! Чай, на княжеской службе!
Холоп выпрямился, поскучнел лицом, тоже стал глядеть сердито, подозрительно.
Дружинники перестали улыбаться, заработали молча, споро.
Тиун удовлетворенно вздохнул, сложил руки на животе, перетянутом ремешком много выше пояса – чтобы люди уважали, видя сытость и дородство княжеского слуги. «Вот теперь все как подобает, – отметил тиун. – Блюсти княжескую казну – се не насмешки, но уважения достойно. Потому что – усердие!»
Из-за облаков вынырнуло веселое весеннее солнце. Свечами вспыхнули над стеной Детинца купола Успенского собора.
Тиун любовно повертел перед глазами колечко с камнем-самоцветом. В камне отразилось солнце – маленькое, домашнее, будто огонек лампады. «Красиво!»
Колечко это подарил тиуну Федьке Блюденному прежний господин, владимирский боярин Протасий Федорович Воронец. И не просто подарил, а со значением: чтобы помнил тиун, кто возвысил его, человека худородного, чтобы и на княжеской службе о делах прежнего господина радел…
«Порадеть о боярской пользе можно, – размягченно думал Федька, не отводя глаз от дорогого подарка. – Протасий Федорович богат, властен, в большой милости у нынешнего великого князя Дмитрия Александровича. Иначе разве бы приставили его большим боярином к молодому Даниилу? А Даниил-то хоть и получил московский удел, хоть и сам из славного рода князей Алексадровичей, но пока что милостями старшего брата жив, у боярина великокняжеского под присмотром. А на Москве его другой великокняжеский боярин ждет, наместник Петр Босоволков. Тут еще подумать надобно, чью руку держать, княжескую или боярскую. Как бы не прогадать…»
От Детинца донесся колокольный звон, поплыл, замирая в лугах за Клязьмой. Закончилась неуставная служба о здравии путешествующих и странствующих, которой почтил отбывавшего московского князя владимирский епископ Федор.
Дружинники принялись торопливо натягивать кольчуги, нахлобучивали островерхие шлемы, развешивали по бортам ладей овальные красные щиты. Десятники подняли возле кормовых весел разноцветные флажки-прапорцы. Холопы расправили над княжеским креслом нарядный полог, сшитый из желтых и красных шелковых полос.
Тиун Федька Блюденный достал из кожаной сумки-калиты деревянный гребень и старательно расчесал бороду – тоже приготовился встречать князя. На круглом, с узенькими щелочками-глазами лице тиуна застыла приличествующая такому торжественному случаю умильная почтительность, благоговение…
К ладьям выбежал сотник Шемяка Горюн, крикнул сполошно:
– Идут!
Князь Даниил Александрович вышел из полумрака воротной башни на мостки, остановился, ослепленный солнцем, которое било ему прямо в глаза.
Был он, как все Александровичи, высок ростом, сероглаз и, несмотря на свои неполные пятнадцать лет, широк в плечах. Длинный красный плащ, застегнутый у правого плеча литой золотой пряжкой, опускался до пят. На голове молодого князя была меховая шапка с красным верхом. Сапоги тоже красные, сафьяновые. На шее золотая витая гривна – знак высокого княжеского достоинства, подарок старшего брата.
Нового московского владетеля провожали ближние люди великого князя Дмитрия Александровича – дворецкий Антоний, большой воевода Иван Федорович, а из духовных чинов – придворный священник Иона.
Позади них скромненько держался боярин Протасий Воронец. Мимо такого пройдешь – не заметишь. Маленький, сухонький, бородка клинышком, глазки потуплены, губы поджаты, кафтанчик из простого сукна – смирённик, да и только…
Но люди, знавшие боярина в жизни, думали о нем иначе.
Властен был Протасий без меры, злопамятен, честолюбив, род свой выводил от старых суздальских вотчинников, ведомых своевольников, которые сели в Залесской Руси раньше первого князя Юрия Долгорукого. Иметь такого в верных слугах – благо, но во врагах – не приведи господи, опасно!
Ехать в новый московский удел боярин Протасий Воронец согласился охотно. И не только потому, что боялся перечить великому князю, определившему ему эту службу. Протасий понял, что в стольном Владимире ему не будет ходу наверх. Новый великий князь привез с собой в столицу старых переяславских бояр, только им верил, только на них опирался. А Москва хоть и невеликое княжество, но там Протасий будет первым из первых, рядом с князем.
Потому-то и решил честолюбивый боярин служить князю Даниилу, помогать ему возвеличивать Московское княжество, а вместе с княжеством – и самому возвышаться…
Владимирский боярин Иван Романович Клуша, тоже назначенный сопровождать московского князя, был куда как дороднее, и одет богаче, и бороду имел во всю грудь, что считалось в народе верной приметой мудрости и мужской силы, – но от него Протасий не ждал соперничества. Муж этот был ума нешибкого, верховодить мог разве что в застолье. Одно достоинство у боярина Клуши – верен, как пес, недвуличен, что думал – то и рубил сплеча. Такого только послом посылать к явным недругам, чтобы в точности передал гневные слова господина, не слукавил, не дрогнул перед опасностью. Храбрости Ивану Клуше было не занимать. Воин, охотник, кулачный боец…
Два боярина – Протасий Воронец да Иван Клуша, чернец-книжник Геронтий, крещеный татарин толмач Артуй и тиун Федька Блюденный – вот и вся свита, которую дал младшему брату великий князь Дмитрий Александрович. Все они люди для Даниила чужие, непонятные. Даже присмотреться к ним Даниил не успел, поверил на слово брату, что служить будут верно.
Но телохранители Даниила – Алексей Бобоша, Порфилий Грех, Ларион Юла, Семен и Леонтий Велины – были с княжичем пятнадцатый год, с самого его рожденья. Так уж повелось на Руси: князь-отец назначал к княжичу сберегателей из молодых дружинников. Всюду следовали оберегатели за своим господином, и только смерть могла освободить их от этой службы.
Но пока, слава богу, все переяславские дружинники, назначенные состоять при Данииле его отцом Александром Ярославичем Невским, живы. Давно превратились из безусых отроков в зрелых, умудренных опытом мужей – хоть сегодня ставь любого в волость наместником или в полк воеводой. Эти – верная опора.
Жаль, не дождался светлого дня, когда на Даниила надели золотую княжескую гривну, его дядька-воспитатель Давид Борода, тоже переяславец, но не из младшей, а из старшей отцовской дружины. Непреклонно стоял Давид Борода за род Александровичей, учил Даниила не верить притворному доброжелательству тверского князя, за что и смерть принял в Твери еще в малолетство своего воспитанника. Мир душе его многострадальной, тоже верный был человек…
Священник Иона поднял, благословляя Даниила, сверкающий каменьями большой крест. Дворецкий Антоний и воевода Иван Федорович разом поклонились в пояс, как положено прощаться с владетельным князем.
Протасий Воронец отметил уважительность великокняжеских людей с удовлетворением, осторожно поддержал Даниила под локоток, когда тот спускался в ладью, и сам соскочил следом. Потом встал рядом с княжеским креслом под пологом, спиной к провожавшим, всем видом своим являя, что кроме князя Даниила ничего не занимает его мысли. Что с того, если великокняжеские любимцы еще стоят на мостках? Большому боярину Московского княжества они теперь без интереса… Хватит, накланялся!..
Дружинники налегли на весла.
Вспенилась мутная речная вода.
Снова ударил колокол. Видно, сторожа с воротной башни подали знак в Детинец, и стольный Владимир оказывал последнюю честь отъезжавшему московскому князю…
=2=
Почти неделю плыли ладьи вверх по Клязьме, мимо черных разбухших полей, мимо хвойных лесов, мимо голых кустов ивняка, торчавших из мутной воды под берегами.
Кормчие мерили путь не по деревням – мало было деревень в здешних глухих местах, – а по устьям малых речек, вливавшихся в Клязьму.
Березин Федор
Русанов Владислав
Круз Андрей
Шекли Роберт
Панов Вадим
Буркатовский Сергей