по-прежнему! Пусть под началом Алексея Петровича, пусть, кто хочет, уйдет,
но чтобы никто не был лишен службы! И я не велел Алексею Петровичу никого
разгонять, ни мстить никому!
год друг с другом... Но зачем драться, надобно друг друга любить, да,
любить! Теперь мне говорят, что я разоряю налаженное Вельяминовыми
хозяйство Москвы, что люди привыкли... Но ведь эти люди и кричали: <Хотим
Алексей Петровича!> Они хотели, не я! И да, да, да, да, и я хотел!
Наконец, Алексей Петрович мой боярин, понимаешь, мой! Даже если я не прав,
это мнение Москвы... и пусть... Лишь бы не было свары... И что я должен
был содеять? Оттолкнуть, ставши князем великим, своих бояр, что служили
мне верою-правдою?! Да хочешь знать, Мария сама приходила ко мне, передала
грамоты, не Алексею Петровичу, а мне, мне самому! И даниловский
архимандрит уже подписал! И не гоню я братню вдову ни из терема, ни из
Кремника! То подлые люди говорят! Почему, почему... Вы все - и ты тоже! -
хотели меня князем великим! Я не хотел! Я хотел как лучше, чтобы всем...
князя и заключила его в объятия, запустив пальцы в шелковые кудри Ивана
Иваныча... А что еще оставалось делать Шуре Вельяминовой?
стояли Вельяминовы во главе града Московского. Целые поколения, династии,
семьи связывали свою судьбу с судьбою потомственных московских тысяцких в
делах ратных и торговых, посольских и ремесленных. Не случись чумы, не
нахлынь в Москву новый люд из ближних и дальних деревень и погостов,
ничего бы не смог добиться Алексей Петрович Хвост. Но и теперь, когда он
добрался до власти, нестроения начались великие. Кому и как собирать мыто
на заставах? Кто должен наряжать ямщиков, давать ругу попам, снабжать
городские монастыри, разбирать дела купеческие и ссоры посадских друг с
другом, тем паче теперь, когда новые москвичи без конца препирались со
старыми и друг с другом, точно птицы, усаживающиеся на новое гнездовье?
Кто должен следить за прочностью стен, наряжать сторожу, чинить городни,
ведать дороги, ямы и подставы, ковать коней и чинить сбрую, снабжать
Кремник и двор? На все то были у Вельяминовых верные и толковые слуги,
дворовая челядь и старшие дружин, посольские и ключники, казначеи и
конюшие, бортники, осетрники и медовары, подобные княжеским, городовые
послужильцы, посыльные и приставы... Все старшины цехов и купеческая
верхушка по всем своим многоразличным надобностям знали одну дорогу - на
вельяминовский двор. И теперь, когда тысяцким стал Алексей Хвост,
москвичи, скоро опомнившиеся от первых восторгов при смене власти, впали в
полное недоумение. Ежели до сих пор, несмотря на сшибки хвостовских с
вельяминовскими, вся эта налаженная за десятилетия система худо-бедно, но
продолжала работать, то теперь возник сущий развал и разор.
многих. Ежели так и дале пойдет, толковали москвичи, покачивая головами,
то, похоже, обменяли мы кукушку на ястреба! Великих трудов стоило Алексею
Петровичу, хоть он и старался изо всех сил, повернуть, подчинить себе и
возглавить всю эту налаженную вельяминовскую махину. И потому еще он и
принял безо спору предложение Ивана Иваныча - взять на себя вельяминовских
военных послужильцев московской тысячи, погубившее его впоследствии. Хотя
прежде не мог бы подумать о таковом, памятуя о преданности вельяминовских
слуг своему господину.
разброд стояли великие. Толпами приходили черные люди и купцы, хоть Василь
Василич и отказывался кого-либо принимать. Приходили по-старому просить
защиты и исправы, не ведая, не понимая, как им жить дальше при новом
тысяцком. Драки хвостовских с вельяминовскими кончились, но стало еще
страшнее. Били тайком, по углам, били и тех своих, кто переметывался к
Хвосту. Били друг друга, плакали от стыда и злобы и не ведали, что
вершить. Руга от Вельяминовых ратным уже не шла, и даже самым упорным
приходилось решать: как жить далее и куда деваться? Шумел люд в мастерских
боярского терема, где тоже творилась безлепица. Многие мастера стали не
нужны Василь Василичу. И сейчас он, не показываясь никому, вел трудные
переговоры с братьями, дабы распихать хотя по родне-природе людей,
выросших, а то и состарившихся в дому Протасьевом, отсылать коих на посад
кормиться невесть чем было бы соромно...
редкость стало видеть шатающуюся без дела прислугу или кого из дворовых
холопов в чистых господских горницах, где дорогое узорочье, ковры, камки,
оружие и посуда. Не было ладу и на конном дворе, и в кладовых, и в
челядне, где день и ночь толклись, обсуждали, поминутно хлопали двери,
кто-то приходил, кто-то уходил...
и изредка, а почти открыто встречаться с Натальей Никитишной, которая
после святочного катанья начала взглядывать на упорного старшого уже без
прежнего снисходительного лукавства.
колени, и Наталья Никитишна, медленно перебирая пальцами бахрому платка,
изредка взглядывает на молодца своими огромными, в темных долгих ресницах,
сказочными глазами. Взглянет - и как отокроется бездна: не то улететь, не
то падать куда невестимо. И вновь опустит очи, и тогда только бахромчатая
тень ресниц лежит у нее на нежных щеках.
голосом. - Для баловства - дак мне не надобно того! А так - дядя нипочем
не отдаст! И Василь Василич, сам ведашь! Может тебя и убить... Не будет
нам с тобою удачи! По себе лучше ищи, мало ли невест на Москве!
когдатошнее, нетерпеливое - схватить, смять, чтобы дурманно таяла в руках,
- ушло; теперь он терпелив, глядит, скованно слушает, не позволяя
подняться в себе новой горячей волне. А она перебирает и перебирает
шелковую бахрому летней шали и взглядывает, говорит, и сама уже не
понимает, не верит: вправду ли хочет, чтобы он оставил ее?
сказать, и как ей сказать, чтобы поняла, постигла, догадалась об ином
несказанном? Лицо старшого суровеет, становит резче короткая складка меж
бровей, становит тверже рот, когда он произносит главное: - Куда мне из
московской тысячи?! Ругой живу! Одна деревня была, и ту брату отдал! К
Хвосту перехожу! - решается наконец он.
жалобно рот. И такое отчаяние в лице, что Никита едва не проговаривается.
Он крепко берет ее за запястья узких нежных рук, держит, хотя она рвется,
хочет вытащить руки, вскричать, убежать от него.
именем, - что я говорил тебе, когда умирал Василий Протасьич?
И все-таки думает, и вспоминает, и пытается, по-прежнему надменно,
приподнять бровь.
мрачным огнем. - Как я сказал тебе в те поры, что нету слуг у Василь
Василича вернее меня, так и посейчас скажу! И за тебя умру. И не уступлю
тебя никому! Веришь?
ищет смятенно: что же, зачем же тогда?
хвостовским нет ходу в терем Протасия. Но когда и все отрекутся и
отступят, все как один, то и тогда... Иного не вымолвлю. Немочно! Веришь
ты мне? - И, не давая ей возразить, добавляет поспешно: - Ты должна мне
верить! Без тебя, без веры твоей не возмогу, сорвусь. Дуром погину на
чем... Без толку. Без дела!
сейчас скажет: <Не верю!> Или же встанет и уйдет молча. И тогда все,
конец! Нет, робко подымает вновь стемневший, ищущий взор:
коротко, благодарно склоняет голову. - Тогда... поклянись!
подходят к божнице в углу, где потускло смотрят на них скорбные глаза
Богоматери.
господину своему и не куска хлеба ради свершаю то, что свершаю однесь! Об
ином, Господи, сам веси тайная сердец человеческих!
губам, повторяя вслед за Никитою:
ведает, что еще сказать, ибо только сейчас доходит до нее самой смысл этой
ее клятвы-обещания, невольно высказанной когда-то развлекавшему ее своею
настырной любовью, а теперь уже почти страшному для нее ратнику, сумевшему
нежданно-негаданно возмутить весь ее спокойный, монашески-девичий мирок и
даже вытеснить из сердца образ покойного, некогда любимого супруга.
медленно, с осторожною силой великой любви прижимает ладонь к своим
горячим губам. И она стоит так мгновения, полузакрывши очи, теряя волю над
собой... Но звучат шаги, скрипит под ногами лестница, и она облегченно
отваливает к стене, опоминаясь, меж тем как любопытная сенная девка,
засунувши нос в горницу, понятливо озирает и молодую вдову, и хмурого
Никиту, который, не сожидая лишней бабьей кутерьмы, говорит нарочито
громко:
велела! - И с тем выходит вон из покоя, слегка пихнув глазастую девку
Шилова Юлия
Березин Федор
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Прозоров Александр