может служить к облегчению наказания. В настоящем случае кнут да колесование
должны считаться самыми легкими казнями".
суздальский епископ Симон и псковский епископ Стефан.
Это была уже победа. Теперь сентенцию передадут государыне, и она вынесет
окончательной приговор, на это уйдет неделя, от силы две -- все... конец,
можно будет вздохнуть спокойно. И тут вдруг новость!
вначале Яковлев, его секретарь, человек верный, пронырливый и умный до
цинизма. Каждый месяц вице-канцлер платал ему сверх жалованья весьма
солидную сумму денег, на "булавки", как говорил секретарь. Этими
"булавками", как бабочек в коллекцию, нашпиливал Яковлев в свою книгу нужных
людей, кого подкупом, кого угрозой. Один из таких "нашпиленных" и шепнул про
похищение бумаг. Шепоток стоил дорого -- человек был агентом Лестока.
осевшего в Москве. Сколько раз упреждал он Бестужева, что опасно держать
важные документы в старом дому, где одна прислуга обретается! Бестужев
соглашался -- да, надо забрать, но шагов никаких не предпринимал и секрет
письмохранилища Яковлеву не открыл, считая, видимо, что даже столь преданный
человек не должен знать некоторых подробностей его биографии. Вот и
доупрямились...
решил не сообщать о пропаже до тех пор, пока не выяснит подробности дела. Но
подробностей было на удивление мало, и если поделился лестоков агент какой
информацией, то это были только слухи, не более. Кажется, архив должны были
везти в Париж, но это не точно, может, только говорили про Париж, а похитили
его как раз для Петербурга. Кто вскрыл тайник, кому передали бумаги --
ничего не известно.
диктовку старой ключницы. Ключница состояла когда-то в кормилицах: странно,
и вице-канцлеры бывают младенцами, -- поэтому занимала особое положение в
доме. Теперь она писала прямо Бестужеву, называла его "князюшкой", "светом
очей", молилась о здравии его и высказывала большое беспокойство -- кто
защитит теперь барское добро, поскольку "ирод, Ивашка Котов, от службы ушел
самочинно и исчез без уведомления, а дом без управы -- голый, а в
первопрестольной тьма разбойников".
много раньше Яковлева, еще в Гамбурге, он служил в русской миссии в писцах,
потом за какую-то провинность попал в опалу, но исправился и был назначен в
дворецкие, или, как он говорил, в экономы. Где-то в Москве, в артиллерийской
или навигацкой школе, служил брат Котова, но, как знал Яковлев, особой
дружбы промеж них не было. Иван Котов был человеком нелюдимым, мрачным,
все-то он Россию ругал: не умеют-де в ней жить по-человечески. Прислуга его
ненавидела не только за вздорный, заносчивый характер. Поговаривали, что он,
тьфу-тьфу, -- нехристь, в православные храмы не ходит, а в католические
заглядывает.
во лбу, чтобы понять, кто навел парижских агентов на бестужевский тайник.
Теперь можно поставить в известность самого Бестужева. Яковлев решил, что
это лучше сделать не в канцелярии, а вечером за ужином. Роль собутыльника не
была новой для секретаря, Бестужев любил напоить его да послушать, что он
там бормочет, сам же при этом не хмелел, только розовели щеки да влажным
блеском загорались глаза. К слову сказать, и Яковлев был стоек к хмелю, а
если и играл роль опьяненного, то отчего не угодить хозяину?
Яковлев свой доклад, отодвигая на край стола пятую порожнюю бутылку "Бордо".
так и просидел вполоборота, скрючившись в кресле. Яковлев изложил все по
возможности кратко, внятно и бесстрастно.
добавил он тут же, -- дай воды.
борясь с икотой. Никогда он не икал от хмельного, видно, это'страх натуру
скрутил.
незнакомом доме, обои, картины, поставец с драгоценной посудой. Секретарь
знал, что если начал он бегать по комнате, значит, размышляет, пытается все
мысли собрать в кулак.
пьяного Силена, -- похож на Лестока? Медик... Мясник! -- крикнул он вдруг
пронзительно. -- С каким наслаждением он вскрыл бы мне вены! Но пока я
жив... -- Голос вице-канцлера сорвался, напряглись синие вены на шее, рот
кривился от невозможности выкрикнуть гневные слова, -- пока я жив... --
повторил он сдавленно и, сложив кукиш, тыкнул им в пьяные глаза Силена. --
Вот тебе моя жизнь! Вот тебе Россия! Подавишься...
ходуном колени. Яковлев почтительно стоял у стола, боясь поднять глаза.
тоном. -- По всему видно, что пока моего архива у Лестока нет.
Если бумаги уже в Париже, то нам их там не поймать. А может, еще и не в
Париже, -- добавил он и усмехнулся, -- во всяком случае, след мы их отыщем.
тоном утверждения, чем вопроса.
фальшивка. -- Бестужев безмолвно пожевал губами. -- Но об этом после... А
пока -- скажи, есть ли у тебя верный человек в Тайной канцелярии? Да чтоб не
жулик, чтоб не пил, да чтоб честен, и чтоб постарался не за звонкую монету,
а за дела отечества. -- Он усмехнулся невесело, словно сам не верил, что сей
безгрешный ангел может существовать в стенах Тайной канцелярии.
денег пришло пространное письмо, в котором граф
вдову, и не просто советовал жениться, а брал за горло и предупреждал, что
"с первой же оказией пришлет оную кандидатку в Петербург".
прежнего фасону остался только титул да герб, мышами порченный.
до танцев, музыки и сплетен большая охотница, да все можно стерпеть, понеже
она еще в девках богата была, а после смерти мужа, подполковника Рейгеля, и
вовсе стала ровно Крез какой и связи имеет немалые... "
одежда пропитались едким, неистребимым запахом плесени. Потолок
пробороздился еще одной трещиной, и достаточно самого малого дождя, чтобы
она начала сочиться влагой. Скоро сентябрь... И опять тазы и ведра на полу,
и звонкая капель, и звук падающей штукатурки.
продолжение потомства не трудиться, -- все за тебя уже сделано".
неприятность этого дня уже поднималась по лестнице, пыхтя от одышки. Хозяин
Штос собственной персоной... Полчаса тягомотного разговора про погоду,
дороговизну, ностальгию, и, наконец, с притворной ужимкой смущения (Штос
хорошо знал, кто у него квартирует): "Только деликатность, господин Лядащев,
а не забывчивость, мы, немцы, никогда ничего не забываем, в отличие от вас,
русских, так вот -- деликатность мешает напомнить мне о долге... "
Лядащев, похлопотать... не столько похлопотать, сколько выяснить
обстоятельства дела, касаемого племянника моего...
твоего племянника!
пора.
клетку от решетки на окне, скрипучую дверь, колченогий стол, который при
самом деликатном прикосновении начинал трястись, как эпилептик, его охватила
такая тоска и скука, что даже физиономия Штоса показалась ему не такой
противной, а просто хитрой и нахальной.
встретил Лядащева следователь. -- Андрей Иванович сказали: "Почитай и
выскажи свои догадки". Может, и сыщешь в этих бумагах что-нибудь касаемо
лопухинского дела.
сказал -- почитай да сыщи, то хоть из пальца высоси, хоть на потолке
прочитай... Начальник наш шутить не любит. Дураку ясно, что копаете вы,
Андрей Иванович, под вице-канцлера. Месяц возимся, а Бестужев все сух из
воды выходит. И этим бумажкам тоже небось цена прошлогоднего снега. Тухлые
бумажки-то... Потому мне их и подсунули. А потом нарекания -- Лядащев
работать не умеет! "
пухлые папки. Потом долго точил перья...