именно в эту точку: при всех смешных проявлениях, в интуиции мальчику
не отказать.
сосед узнает подробности ареста: Николай Евгеньевич, барин, дворянский
сын, имел легкомыслие заступиться за посаженного своего коллегу,
космополита, и в недолгий срок загремел сам. Дело вел следователь
такой-то, находящийся ныне на пенсии и проживающий по такому-то
адресу.
дочитывал в колеблющемся в такт шагам, то и дело перекрываемом тенями
ветвей свете фонаря, двигаясь сквозь небольшой лесок к одиноко
торчащей среди пятиэтажек, обозначенной огнями окон башне, где сегодня
собиралось ЛИТО. Коль скоро читать дальше было нечего, оставалось
припомнить давным-давно придуманный сюжет: дело там, кажется,
заключалось в том, что, некая по уши влюбленная в Николая Евгеньевича
юная девица, Нюсенька, что ли, чтобы освободить возлюбленного,
отдавалась следователю в кабинете, на клеенчатом канцелярском диване с
валиками, под портретом Лаврентия Павловича Берия; освободившись,
Н. Е. все узнает и в благодарность на спасительнице женится; та после
клеенчатого дивана в сексуальном отношении одновременно сдвинута и
заторможена; Н. Е. (дат.) тоже постоянно мерещится на Нюсеньке голый
следователь; однако, воспитанные в старых еще традициях так называемой
порядочности, ни муж, ни жена и виду не подают, что спать друг с
другом им сплошное мучение, а когда Н. Е., подчиняясь природе,
Нюсеньке изменяет, чувство вины перед обманутой спасительницею
вызывает невроз, сифилофобию, страх загрязнения, - Арсений вычитал эту
историю в какой-то книжке по психиатрии.
не Н. Е., а мальчик. Раскапывая истоки болезни пациента, юный психиатр
встречается с его следователем - маленьким, сгорбленным, лысым,
желточерепым человечком, днями отсыпающимся в дальней комнате
необъятной, как Родина, полной клопов и жильцов ленинградской
коммуналки, а по ночам с гурманством читающим Достоевского Марксова
издания, находя на его страницах оправдание собственным подлости и
преступлениям и получая от воспоминаний о них некое извращенное,
сладострастное удовольствие; особенно следователь любит читать про
луковку, ибо полагает, что и у него есть своя луковка, за которую
Богородица вытащит его в нужный час из кипящей смолы, свое доброе
дело: уложив Нюсеньку на клеенчатый диван с валиками, следователь ведь
сдержал слово: отпустил Николая Евгеньевича, а мог и не отпустить бы!
Но все эти пакости - еще полбеды: следователь показывает на прощанье
психиатру фотографию тех, счастливых времен, и психиатр узнает рядом с
палачом, в обнимку с ним, родного своего дедушку, кумира семьи,
оставившего светлый след в детских воспоминаниях героя; совпадение,
разумеется, не слишком-то натуральное, как и многое в повести, зато
вполне, так сказать, в жанре.
пытаясь отыскать в нем места, что стали основанием для обвинения
автора в клевете на общественный строй целиком и на отдельные
организации в частности, - и снова и снова останавливался на LСтрахе
загрязненияv: вероятно, экспертов, дававших заключение о книге (кто
они, эти таинственные эксперты? не иначе как тоже коллеги-литераторы,
только положением повыше!), в отличие от Арсения, проблемы жанра
занимали очень мало.
поехавший с катушек от той, дедушкиной фотографии, начинает следующий
круг розысков: пристает к родителям, к родственникам, к знакомым и
даже, под конец, к незнакомым, - и ему лавинообразно открывается
банальная, в общем-то, истина: все, кто по возрасту те времена
застали, вынужденно, а кто и с удовольствием, жили в них, участвовали,
а вот (о следователе) - ходят на свободе, а вот (о дедушке) - ставятся
в пример, а вот (о Нюсеньке, о Николае Евгеньевиче) - считаются
порядочными, уважаемыми людьми!
шпарит вовсю. Героя обтекает нарядная, радостная толпа. Остановитесь!
кричит мальчик. Здесь, рядом с вами, безбедно существуют избежавшие не
только наказания - даже осуждения - палачи, уголовные, в сущности,
преступники! А у жертв искорежена психика! А и те и другие скверно,
опасно для общества воспитывают своих и чужих детей! Один-другой
останавливаются на минутку: посмеяться над нелепым безумцем, остальным
же некогда, они успевают только скосить взгляд в его сторону и потом
выясняют у спутников: кто, мол? что? билеты лотерейные, что ли,
продает? - и психиатр понимает, что вот они и есть, на Невском, -
палачи, подпалачники, малодушные жертвы, трусливые или холодные
наблюдатели, они, их дети, внуки, несущие в себе врожденно те же
бациллы или подхватившие их от соседей, - и потому, сколько ни кричи,
все равно не докричишься; среди подобных людей нормальному человеку,
каким считает себя сумасшедший герой, даже и не запачкаться, не
заразиться невозможно, и он принимается чистить, скрести места, за
которые - кто локтем, кто полою куртки - случайно задели прохожие.
Мальчик сам заболевает страхом загрязнения, только объектом последнего
становится не сравнительно невинный сифилис, а куда более тяжелая
нравственная болезнь, которою, на его взгляд, поражено все общество.
шанс! Расследование! Открытые суды! - и, арестованный, попадает для
вполне отеческой беседы в кабинет Шефа рассказчика. Чем, какими
словами удается раздражить мальчику хозяина кабинета до того, что тот
отдает рассказчику известное распоряжение, Арсений придумать, кажется,
не успел, но, дойди дело до этой сцены, что-нибудь, вероятно, из-под
пера выскочило бы. Какие-нибудь трусливые уголовники из подворотни,
скажем. Вот, приблизительно, так.
Добивать? - Он, пожалуй, и сам на роман тянет. Бросить? Арсению
показалось вдруг, что, допиши он сюжет до конца, оставшиеся части уже
не вызовут той злобы, того раздражения у приятелей-литераторов, более:
снищут похвалу, - и на душе стало чрезвычайно противно.
появляется в кабинете Шефа. Благодарю за службу! говорит Шеф, а
рассказчик криво эдак улыбается и отвечает с вопросцем: служу
Советскому Союзу, что ли?
стоял горбатый Яша, подошедший к башне с тою же целью, что и Арсений.
Как, то есть, чему? подхватил Арсений мячик шутливого тона. Тому же,
чему и ты. Тому же, чему все мы. Первому в мире соцреалистическому
государству.
шахточки, прикрученные шурупами между дверей на уровне прорези
взгляда, моделировали шахты большие, лифтовые, только внутри маленьких
перемещались не кабины, а свет последовательно загоравшихся-гаснущих
лампочек. Дорогу к поверхности стекла и дальше, за нее, преграждали
свету картонные трафареты, не оставляя ему иных возможностей
прорваться вовне, кроме как через узкие, то там, то здесь забранные
для жесткости перемычками, щели, что, группируясь, представляли собою
очертания обобщенных до предела арабских цифр: от единицы до единицы с
шестеркою. Черная прямоугольная кнопка залипла от Арсениева нажатия и
привела в действие световое пятно левой шахточки, и оно со своего
максимума начало рывками падать вниз, порою (на цифрах девять и
четыре) пропадая вовсе, что, надо полагать, объяснялось перегоревшими
в соответствующих гнездах лампочками. Однако, поддавшись фантазии,
будто между объектом и его моделью существует спровоцированная пустым
подобием глубокая, истинная взаимная связь, метафизическое, что ли,
сродство, можно было заворожиться идеей путешествия в кабине-символе,
подавив Гамлетов страх неизвестности ради головокружительных
возможностей испытать множество небывалых ощущений: преодоления,
например, конечных, пусть относительно небольших, отрезков
пространства за несущественные, почти не существующие отрезки времени,
то есть упоения невероятной для макротел скоростью; мгновенной
(впрочем, слово это не годилось, обозначая слишком глубокий временной
вздох) остановки, опровергающей Ньютоновы законы инерции, ибо,
действуй они, перегрузок не вынесла бы не то что плоть, но и металл с
пластиком; наконец, самое заманчивое: выпадение в Небытие, в полное
отсутствие, в икс-измерение, выпадение куда более глубокое, нежели
банальная смерть, - зато обратимое, обещающее столь же мистическое,
как исчезновение, возвращение назад (даже если бы возвращение
потребовало такого инфернального вмешательства извне, как замена
перегоревшей лампочки) - словом, ради счастья пренебречь всеми
законами сохранения: материи, энергии, времени, наконец, - если этот
последний существует вообще.
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Сертаков Виталий
Куликов Роман
Прозоров Александр