погрешность в начале "Пира во время чумы", за пятикратное повторение слова
"поминутно" в нескольких строках "Мятели", но ради Бога бросьте посторонние
разговоры.
шестидесятых годов о Пушкине с отношением к нему шефа жандармов Бенкендорфа
или управляющего третьим отделением фон Фока. Действительно, у
Чернышевского, так же, как у Николая I или Белинского, высшая похвала
литератору была: дельно. Когда Чернышевский или Писарев называли пушкинские
стихи "вздором и роскошью", то они только повторяли Толмачева, автора
"Военного красноречия", в тридцатых годах сказавшего о том же предмете:
"Пустяки и побрякушки". Говоря, что Пушкин был "только слабым подражателем
Байрона". Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова:
"Слабый подражатель лорда Байрона". Излюбленная мысль Добролюбова, что "у
Пушкина недостаток прочного, глубокого образования" -- дружеское аукание с
замечанием того же Воронцова: "Нельзя быть истинным поэтом, не работая
постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно". "Для
гения недостаточно смастерить Евгения Онегина", -- писал Надеждин, сравнивая
Пушкина с портным, изобретателем жилетных узоров, и заключая умственный союз
с Уваровым, министром народного просвещения, сказавшим по случаю смерти
Пушкина: "Писать стишки не значит еще проходить великое поприще".
рассуждал он, дивясь, то как истолковать количество помарок в его
черновиках? Ведь это уже не "отделка", а черная работа. Ведь здравый смысл
высказывается сразу, ибо знает, что хочет сказать. При этом, как человек,
творчеству до смешного чуждый, он полагал, что "отделка" происходит "на
бумаге", а "настоящая работа", т. е. составление общего плана -- "в уме", --
признак того опасного дуализма, той трещины в его "материализме", откуда
выползла не одна змея, в жизни ужалившая его. Своеобразность Пушкина вообще
внушала ему серьгзные опасения. "Поэтические произведения хороши тогда,
когда прочитав их, каждый (разрядка моя) говорит: да, это не только
правдоподобно, но иначе и быть не могло, потому что всегда так бывает".
немудрено: несмотря на заслуги Пушкина ("изобрел русскую поэзию и приучил
общество ее читать"), это всг-таки был прежде всего сочинитель остреньких
стишков о ножках (причем "ножки" в интонации шестидесятых годов -- когда вся
природа омещанилась, превратившись в "травку" и "пичужек" -- уже значило не
то, что разумел Пушкин, -- а скорее немецкое "фюсхен"). Особенно
возмутительным казалось ему (как и Белинскому), что Пушкин стал так
"бесстрастен" к концу жизни. "Прекратились те приятельские отношения,
памятником которых осталось стихотворение "Арион", вскользь поясняет
Чернышевский, но как полно было священного значения это вскользь для
читателя "Современника" (которого мы вдруг представили себе рассеянно и
жадно кусающим яблоко, -- переносящим на яблоко жадность чтения и опять
глазами рвущим строки). Поэтому Николая Гавриловича немало должно быть
раздражала, как лукавый намек, как посягательство на гражданские лавры,
которых производитель "пошлой болтовни" (его отзыв о "Стамбул гяуры нынче
славят") был недостоин, авторская ремарка в предпоследней сцене "Бориса
Годунова": "Пушкин идет, окруженный народом".
Болдине, -- я нахожу их столь забавными, что не понимаю, как я мог на них
досадовать; кажется, если бы я хотел над ними посмеяться, то ничего не мог
бы лучшего придумать, как только их перепечатать без всякого замечания". Да
ведь именно это и сделал Чернышевский со статьей Юркевича: карикатурное
повторение? И вот, "кружащаяся пылинка, попала в пушкинский луч, проникающий
между штор русской критической мысли", по образному и злому выражению
биографа. Мы имеем в виду следующую магическую гамму судьбы: в саратовском
дневнике Чернышевский применил к своему жениховству цитату из "Египетских
ночей", с характерным для него, бесслухого, искажением и невозможным
заключительным слогом: "Я принял вызов наслаждения, как вызов битвы принял
бы". За это "бы" судьба, союзница муз (сама знающая толк в этой частице),
ему и отомстила, -- да с какой изощренной незаметностью в нарастании кары!
Казалось, какое имеет отношение к этой злосчастной цитате замечание
Чернышевского (в 62 году), что: "Если бы человек мог все свои мысли,
касающиеся общественных дел, заявлять в... собраниях, ему бы незачем делать
из них журнальных статей"? Однако, Немезида здесь уже просыпается. "Вместо
того, чтобы писать, он бы говорил, -- продолжает Чернышевский; -- а если
мысли эти должны бьпь известны всем, не принимавшим участия в собрании, их
бы записал стенограф". И развивается возмездие в Сибири, где одни
лиственницы да якуты слушали его, ему не давал покоя образ "эстрады" и
"залы", в которой так удобно собрана, так отзывчиво зыблется публика, ибо, в
конце концов, он, как пушкинский импровизатор (с поправкой на "бы"),
профессией своей -- а потом несбыточным идеалом -- избрал рассуждения на
заданную тему; на самом закате жизни он сочиняет произведение, в котором
мечту воплощает: из Астрахани, незадолго до смерти, он отправляет Лаврову
свои "Вечера у княгини Старобельской" для "Русской Мысли" (не нашедшей
возможным их напечатать), а затем посылает "Вставку" -- прямо в типографию:
"К тому месту, где говорится, что общество перешло из столового салона в
салон, приготовленный для слушания сказки Вязовского, и описывается
устройство этой аудитории... распределение стенографов и стенографисток на
два отдела по двум столам или не обозначено там или обозначено
неудовлетворительно. В моей черновой рукописи это место читается так: "По
сторонам эстрады стояли два стола для стенографов... Вязовский подошел к
стенографам, пожал им руки, и разговаривал с ними, пока общество выбирало
места". Те строки беловой рукописи, которые по смыслу соответствуют
цитируемому мною месту черновой, должны быть заменены следующими строками:
"Мужчины стесненной рамою стали у подмостков, вдоль стен за последними
стульями; музыканты с своими пюпитрами занимали обе стороны подмостков...
Импровизатор, встреченный оглушительным плеском, поднявшимся со всех сторон
-- -- ". Виноват, виноват, мы тут всг спутали, -- подвернулась выписка из
"Египетских Ночей". Восстановим: "Между эстрадой и передним полукругом
аудитории (пишет Чернышевский в несуществующую типографию), несколько правее
и левее эстрады, стояли два стола; за тем, который был налево перед
эстрадой, если смотреть из середины полукругов к эстраде..." и т. д. и т. д.
-- еще много слов в таком же роде, всг равно не выражающих ничего.
своих песен: толпа не имеет права управлять его вдохновением".
Чернышевского: между тем новый герой, имя которого два-три раза нетерпеливо
пробивалось в нашу речь, ждет своего выхода. Теперь как раз пора ему
появиться, -- и вот он подходит, в наглухо застегнутом, форменном сюртуке с
синим воротом, разящий честностью, нескладный, с маленькими близорукими
глазами и жидковатыми бакенбардами (*ЪагЬе еп соШег, которая Флоберу
казалась столь симптоматичной); подает руку выездом, т. е. странно суя ее
вперед с оттопыренным большим пальцем, и представляется
простуженно-конфиденциальным баском: Добролюбов.
тридцать лет (когда писал и о Некрасове) вспоминал со знакомой нам уже
детальностью -- в сущности болезненной и бессильной, но долженствующей
оттенить безупречность мысли в сделках со временем. Дружба соединила этих
двух людей вензельной связью, которую сто веков неспособны распутать
(напротив: она лишь укрепляется в сознании потомков). Тут не место
распространяться о литературной деятельности младшего. Скажем только, что он
был топорно груб и топорно наивен; что в "Свистке" он вышучивал Пирогова,
пародируя Лермонтова (вообще пользование канвой лермонтовских стихов для
шуток было так в ходу, что, в конце концов, становилось карикатурой на самое
искусство пародии); скажем еще, что, по выражению Страннолюбского, "от
толчка, данного Добролюбовым, литература покатилась по наклонной плоскости с
тем неизбежным окончанием, когда, докатившись до нуля, она берется в
кавычки: студент привез "литературу". Что еще сказать? Юмор Добролюбова? О,
благословенные времена, когда "комар" был сам по себе смешон, комар, севший
на нос, смешнее вдвое, а комар, влетевший в присутственное место и укусивший
столоначальника, заставлял слушателей стонать и корчиться от смеха!
плеяда радикальных литераторов писала в сущности ногами) та легкомысленная
сторона его жизни, та лихорадочная романтическая игривость, которая
впоследствии послужила Чернышевскому материалом для изображения "любовных
интриг" Левицкого (в "Прологе"). Добролюбов был чрезвычайно влюбчив (пускай
тут мелькнет: дуется в дурачки с генералом, не простым, со звездой: влюблен
в его дочку). У него была немка в Старой Руссе, крепкая, тягостная связь. От
поездки к ней Чернышевский удерживал его в полном смысле слова: долго
боролись, оба вялые, тощие, потные, -- шлепались об пол, о мебель, -- всг
это молча, только слышно сопение; потом, тыкаясь друг в друга, оба искали
под опрокинутыми стульями очки. В начале 59 года до Николая Гавриловича
дошла сплетня, что Добролюбов (совсем как Дантес), дабы прикрыть свою
"интригу" с Ольгой Сократовной, хочет жениться на ее сестре (имевшей,
впрочем, жениха). Обе безбожно Добролюбова разыгрывали; возили на маскарад
переодетого капуцином или мороженником, поверяли ему свои тайны. Прогулки с
Ольгой Сократовной "совершенно помутили" его. "Я знаю, что тут ничего нельзя
добиться, -- писал он приятелю, -- потому что ни один разговор не обходится
без того, что, хотя человек я и хороший, но уж слишком неуклюж и почти
противен. Я понимаю, что я и не должен ничего добиваться, потому что Николай
Гаврилович всг-таки мне дороже ее. Но в то же время я не имел сил отстать от
нее". Когда сплетня дошла, Николай Гаврилович, не обольщавшийся насчет
скромности жены, всг же почувствовал обиду: измена была двойная; у него
произошло с Добролюбовым откровенное объяснение, а вскоре после этого он
уехал в Лондон "ломать Герцена" (как впоследствии выразился), т. е. дать ему
нагоняй за нападки в "Колоколе" на того же Добролюбова.
заступничество за друга: именем Добролюбова, особенно потом, в связи с его
смертью, Чернышевский орудовал весьма умело "в порядке революционной
Никитин Юрий
Маккарти Кормак
Пехов Алексей
Корнев Павел
Орлов Алекс
Херберт Фрэнк