Чтение 50–й страницы книги ~Черный обелиск~

перестанешь вздрагивать, хотя бы механически, как лягушечья лапа от
гальванического тока. Только если окончательно расстанешься с человеком,
начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из
парадоксов любви.

- Ты слишком много думаешь. Это вредно во всех случаях.

- Он думает неправильно, - замечает Георг. - Его ум только тормозит его
чувства, вместо того чтобы идти впереди.

- До чего же вы все умные, мальчики! - замечает Герда. - А радости-то у
вас в жизни хоть когда-нибудь бывают?

Мы с Георгом переглядываемся. Георг смеется. Я ошарашен.

- Думать - вот что для нас радость, - отвечаю я и при этом отлично знаю,
что лгу.

- Эх, вы, бедняги! Тогда хоть питайтесь как следует!

Рейнгартсхаузен помогает нам выйти из положения. Эдуард сам открывает
бутылку и дегустирует вино. Он изображает из себя знатока, проверяющего, не
отдает ли вино пробкой. Затем наливает себе бокал до краев.

- Excellent (1) - восклицает он с французским произношением, полощет
горло вином и щурится от удовольствия.

(1) Превосходно! (франц.)

- Настоящим знатокам вина достаточно нескольких капель, - говорю я.

- Мне - нет, и не при таком вине. Да и подать вам мне хочется самое
лучшее.

Мы не отвечаем; свой козырь мы пока держим в резерве. За себя и за Герду
мы заплатим теми же неистощимыми талонами.

Эдуард разливает вино по бокалам.

- Вы что же не предложите и мне стаканчик? - нагло спрашивает он.

- Позднее, - отвечаю я. - Мы выпьем не только одну бутылку. А за обедом
ты мешаешь, оттого что каждому в рот смотришь, как пес.

- Только когда вы, как паразиты, орудовали вашими талонами. - Эдуард,
приплясывая, вертится вокруг Герды, словно учитель средней школы, который
учится танцевать вальс.

Герда едва сдерживает приступ смеха. Я толкнул ее под столом, и она сразу
поняла, что мы для Эдуарда держим в резерве.

- Кноблох! - вдруг рявкает сочный командирский бас. Эдуард вздрагивает,
словно ему неожиданно дали пинка в зад. За его спиной, непринужденно
улыбаясь, стоит на этот раз сама Рене де ла Тур. Он сдерживает готовое
вырваться ругательство.

- И почему я каждый раз попадаюсь!

- Не сердись, - говорю я. - Это в тебе отзывается твоя верная немецкая
кровь. Самое благородное наследие твоих послушных предков.

Дамы приветствуют друг друга с понимающей улыбкой опытных уголовных
сыщиков.

- На тебе прехорошенькое платье, Герда, - воркует Рене. - Жаль, что я не
могу носить такие фасоны. Я слишком для них худа.

- Пустяки, - отвечает Герда, - я считаю, что прошлогодняя мода была
элегантнее. Особенно эти восхитительные туфли из кожи ящерицы, в которых ты
сейчас. Они с каждым годом нравятся мне все больше.

Я заглядываю под скатерть. На Рене действительно туфли из кожи ящерицы.
Как Герда их разглядела, сидя за столом, - одна из вечных загадок женской
природы. Просто непостижимо, почему эти особые таланты слабой половины
человечества не используются более практичным образом - например, в
артиллерии для наблюдений за противником из корзины привязанного воздушного
шара или для других столь же культурных целей.

Болтовню прерывает Вилли. Он - прекрасное видение в светло-сером: костюм,
рубашка, галстук, носки, замшевые перчатки, и над ними, словно извержение
Везувия - копна огненно-рыжих волос.

- Вина! - бросает он. - Что это, могильщики кутят? Они пропивают горе
чьей-то семьи! Приглашаете?

- Мы свое вино заработали не на бирже, как ты, паразит, спекулирующий на
достоянии народа, - отвечаю я. - Однако мы охотно разделим наше вино с
мадемуазель де ла Тур. Каждого, кто способен напугать Эдуарда, мы примем так
же охотно.

Эти слова вызывают у Герды взрыв веселости. Она снова толкает меня под
столом. Я чувствую, что ее колено прижимается к моему колену. Волна крови
приливает к моему затылку. Мы вдруг превратились в двух заговорщиков.

- Вы наверняка сегодня еще напугаете Эдуарда, - говорит Герда. - Когда он
явится со счетом. Я чую. У меня дар ясновидения.

Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки, приобретает
другой смысл. Что же случилось? - спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь
влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается отбить
что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть сараем с тяжелым
запахом кухни, - он становится качелями, которые с чудо вищной
быстротой проносятся через вселенную. Я смотрю в окно и удивляюсь, что
городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была бы, и
без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная волнами инфляции. Однако
камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.

- Замечательное вино, - говорю я. - А каким оно станет через пять лет!

- Старым, - заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. - Еще две
бутылочки, Эдуард!

- Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.

- Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее бутылку
шампанского!

Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.

- В чем дело, Вилли? - спрашивает Репе. - Ты воображаешь, что увильнешь
от меховой шубки, если напоишь меня пьяной?

- Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас преследует более высокую
цель. Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?

- Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.

- Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий стол за
колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза,
выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?

Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу его.
Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел и облез, но
это, бесспорно, он. Еще семь лет назад он заявил Вилли, что тот кончит
виселицей, а мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он тоже нас
заметил. Прищурив воспаленные глаза, смотрит он на нас, и теперь я
догадываюсь, почему Вилли заказал шампанское.

- Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, - приказывает Вилли.

- Это не аристократично.

- Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют, чтобы придать себе
важности.

Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает ее. Вылетая, пробка
щелкает, как пистолетный выстрел. В зале на миг воцаряется тишина.
Щетинистая кабанья голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у стола
и, держа бутылку в правой руке, наливает вино всем нам в бокалы. Шампанское
пенится, волосы Вилли пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя
глаз с Шиммеля, нашего бывшего директора, и Шиммель, словно
загипнотизированный, тоже смотрит на него, не отрываясь.

- Оказывается, подействовало, - шепчет Вилли. - Я уж подумал, что он
будет нас игнорировать.

- Его страсть - муштра, - отвечаю я, - и он не может нас игнорировать.
Для него мы останемся учениками, даже когда нам стукнет шестьдесят.
Посмотри, как он раздувает ноздри!

- Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! - говорит Рене.

- А почему бы и нет! - возражает Вилли. - Стать старше мы еще успеем.

Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.

- И такие молокососы защищали наше отечество!

- Вернее, воображали, что защищают, - говорю я. - Пока не поняли, что
защищают они только часть отечества, ту, которая лучше провалилась бы к
черту и с нею вместе такие вот националистические кабаньи головы!

Рене смеется:

- Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!

- Страну мыслителей и поэтов защищать незачем, разве что от таких же
кабаньих голов и им подобных, которые держат мыслителей и поэтов в
тюрьмах, пока те живы, а потом делают из них для себя рекламу.

Герда наклоняется ко мне.

- Сегодня жаркая перестрелка, верно?

Она опять толкает меня под столом. Я сразу как бы слезаю с ораторской
трибуны и опять оказываюсь на качелях, пролетающих над всем миром.
Ресторанный зал - часть космоса, и даже у Эдуарда, который хлещет
шампанское, как воду, чтобы увеличить счет, вокруг головы, как у святого,
возникло пыльное сияние.

- Пойдем потом вместе? - шепчет Герда. Я киваю.

- Идет! - восторженно шепчет Вилли. - Я так и знал!

Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется,
моргая, к нашему столу.

- Хомейер, если я не ошибаюсь? - говорит он.

Вилли сел. Он не встает.

- Простите? - спрашивает он.

Шиммель уже сбит с толку.

- Ведь вы бывший ученик Хомейер?

Вилли осторожно ставит бутылку на стол.

- Простите, баронесса, - обращается он к Рене. - Кажется, этот человек
имеет в виду меня. - Он повертывается к Шиммелю. - Чем могу служить? Что вам
угодно, милейший?

На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел
сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного педанта
к нашему столу.

- Бокал шампанского? - любезно предлагает Вилли. - Узнайте, как живут
другие люди!