Чтение 50–й страницы книги ~Шизгара~

Он свернул с дорожки, зашел за деревья, переодел майку, сел на траву,
откинулся в одуванчики и так довольно долго лежал (руки за головой), глядя в
летнюю безоблачную голубизну.

"Саня,- думал он, не препятствуя маленькому жучку совершать неспешных
подъем по щеке,- Саня, кто сходит с ума, ты или она? - спрашивал Мельников
сам себя и сам себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради".

Потом встал, уверовав в свое радикальное поумнение, и пошел домой
(через столовую).

Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал, только смятое одеяло
на кровати, ни вещичек его, ни записочки.

"Мог бы и застелить",- вот и все, о чем подумал Мельник, в смысл и
значение сей небрежности вникнуть не способный и уж тем более предвидеть
неотвратимые последствия. Впрочем, он не ворчал, не брюзжал, просто пожалел
(может быть, впервые), что Мишка куда-то (совершенно непонятно куда и,
главное, зачем) свалил и не с кем разделить хорошее настроение.

В общем, пригодилось для встречи Лисы заготовленное гурджаани. Стул
обратился в стол (столик) и был приставлен к кровати, подушка переместилась
в ноги, ближе к свету. Мельник принял свободную патрицианскую позу, плеснул
в эмалированную кружку с изображением маленького рыболова и друга его гусака
благородный напиток, отхлебнул, раскрыл сочинение ленинградских
(московских?) Гонкуров и, запивая одну главу за другой, читал о далекой
авторитарной планете, пока не уснул, наивными намеками шестидесятых
позабавленный.

Около шести его разбудил негромкий, но настойчивый стук. Ожидая увидеть
Лысого, Емеля, спешкой не унижаясь, поднялся и, как был в сирийских белых
трусах и демократической футболке, отпер.

За порогом стояла Лиса. и, по всем признакам, трезвая. В ответ на
красноречивый взгляд она сказала спокойно и буднично:

- Мельников, я не виновата, мне просто больше некуда пойти.

Итак, итак, остается лишь удивляться и недоумевать, как это Емеля,
выбежав из общаги, не заметил ее на той стороне дороги, у кромки деревьев.
Зачем-то вглядывался в спину третьекурсницы с биофака, на ходу читавшей
Ремарка, переводил взгляд на пару (!!!) беззаботных выпускниц фэмэша,
спешащих в столовую. Конечно, волнение, лишний адреналин, весенний
авитаминоз, июньская аллергия... Впрочем, осенью, когда бедного нашего друга
освидетельствует компетентная медкомиссия, найдется простое объяснение и
невнимательности, и ненаблюдательности, за первый курс его пустяковые
школьные показатели - 0,75 правый и - 0,5 левый (дробной части не изменив)
увеличились на один диоптрий каждый. Но это выяснится в декабре, в июне же
ничто не может помешать нашему удивлению.

Итак, покуда он вертел башкой от юбки к юбке, Лиса вошла под сосны,
обогнув кусты, ступила в чащу и действительно скрылась из вида. Досужий
собиратель ягод и трав, повстречав ее на тропе, был так поражен ее
внешностью и состоянием, что даже обернулся вослед. А свидетельством того,
насколько глубоко запал ему в память образ нашей чудачки, без сомнения,
может служить то редкое упорство, с коим сей щедро остепененный натуралист
впоследствии таскал из статьи в статью (раздражая даже своих многочисленных
учеников) рожденный в ту солнечную минуту термин "маниакальная двигательная
аритмия".

Однако неизвестно, мог бы профессор спустя час узнать вдохновившую его
прекрасную незнакомку, Лауру-Лису, в апатичной, созерцательной
неподвижностью скованной фигуре, сидевшей пред голубыми просторами Обского
водохранилища и желтые пятки купавшей в пресноводной волне.

О чем думала Лиса в этот день, наблюдая прирученную человеком стихию?
Почему она не разрешила вчерашнее сомнение, почему не дошла до своего дома,
метров за пятьдесят до песочком и хвоей посыпанного двора остановилась на
зеленой прогалине и, глядя в пустоту, как в зеркало, стала мелко и глупо
смеяться.

Согласимся, предположить невозможно, будто догадалась она, что два дня
нелетной (невзлетной?) погоды не позволят мамаше Колесовой-Андронович в
намеченный срок проститься с портом на реке Лене? Нет, конечно, просто само
вчерашнее беспокойство среди леса, среди сосен ее неожиданно рассмешило, эта
нелепая связь с кем-то и с чем-то, страстное, еще секунду назад
возбуждавшее, толкавшее в спину желание узреть плоды своих рук, отраженные
чертами родного и ненавистного лица, превратилось в пугающее веселостью
журчание. Буйное помешательство стало тихим.

Но о чем все-таки думала, уже сидя на берегу и осыпая колени сухими
горстями песка? Ни о чем - ответ формально верный, мозг ее, нарушая
древнегреческую формулу существования, не вырабатывал нового знания из суммы
накопленного, в ее голове происходила работа, но результатом необыкновенной
активности была не теорема Ферма и не определение дифференциальной земельной
ренты, мозг ее рождал пустоту, безбрежную, бездонную пустоту, ту самую, кою
возможно было только заливать, заливать, заливать, и все без надежда
заполнить содержимым всех на свете существующих бутылок и ампул.

В конце концов она (от ночного алкоголя не вполне освобожденная)
уснула. Уснула, правда, не у воды, а над водой, в траве прибрежного откоса,
на который поднялась после того, как долго шла вдоль водяной кромки по
щиколотку в пене и песке.

Автор не будет врать, будто бы снился ей черный человек - инок с книгой
или, наоборот, прекрасный белый город у синего моря. И то и другое
сомнительно, скорее всего, снилась ей бессмысленная чепуха -- обрывки
кинолент, свет, тень, короче, всякий мусор, хлам, отбросы, какими
обыкновенно из педагогических соображений потчует Оле Лукойе
несовершеннолетних борцов с похмельным синдромом.

Проснулась Лиса с затекшими конечностями и некоторой тяжестью в голове.
Ее разбудили звуки "ладушки, ладушки, где были? У бабушки". Впрочем,
соприкасались явно не ладошки, чему порукой было однообразное сопение одного
играющего и тихие стоны другого.

Нет, нет, в самом деле, чертовски сложно в хорошую погоду уединиться на
природе. Возле Лисы, представьте себе, по ту сторону ивовых зарослей,
смертный грех по взаимному согласию совершали девица восемнадцати лет с
незаконченным средне-техническим образованием и один из наших утренних
экспроприаторов, обладатель смутившего Штучкину душу мандата, лейтенант
Чуньков. Товарищ его, грузчик Дмитриев, увлек свою даму дальше от шума
прибоя, и на взгорке, под сенью ветвей, вдали от океанского пьянящего бриза
все еще уговаривает подругу не робеть, тогда как под боком у Лисы простая
мысль - "один раз живем" - уже овладела массами. Впрочем, экая все же
накладка и непЈрка, столько прошагать на солнцепеке и упасть в траву прямо
под носом у спящей психопатки.

Итак, Лиса проснулась, встала на ноги, сквозь просветы в листве
убедилась в правильности слухового восприятия. убедилась и с жизнерадостным
(!) криком: "А-гоп, а-стоп, а-Зоя!" - соскользнула вниз по песчаному обрыву
и запрыгала у воды, горланя безобразную песню. Отчего товарищ лейтенант,
пойманный в решительном движении, каковое делу венец, нерасчетливо качнулся
вправо, солнышко его лесное - влево, и в результате оба, взвыв от крайне
болезненных ощущений (и упущенного счастья), отпрянули друг от друга и
скорчились на траве, а наша гнусная насмешница, шлепая по воде босыми
ступнями, преспокойно удалилась.

Через час уже на Весеннем проезде она разминулась с Мишкой Грачиком.
Бедолага заметил ее, побледнел, сбился с ритма, остановился и... лишь
проводил взглядом. Впрочем, у нее-то точно минус два с половиной на оба
глаза... Но, может быть, хватит о ней. Белка (Лиса) уже была, достаточно,
самое время явиться на свет Божий свистку.

Итак, свисток. Вернее, ключик из белого металла с сосульками бородок,
его, как мы уже говорили, а сейчас лишь напоминаем, в замочную скважину
грачиковской одиночки с номером 510 вставил Вова Крук.

Вообще описываемый нами понедельник должен быть отмечен в
астрономических календарях как день повышенной плотской активности на
поверхности Северного полушария. Должно быть так, ибо Вова, не милый
понятный Круг (circle), а с подозрительно редуцируемым окончанием (crook),
вошел в содержавшее нарушителя помещение не один, а пропустив вперед себя
высокую, экстравагантно накрашенную девицу в экзотическом платье (если
честно, то чью-то брошенную жену), которая с виду казалась старше кавалера
лет на восемь, однако (что, безусловно, делает ей честь) родилась на все
двенадцать раньше влюбчивого Вовчика.

Кстати, предпочтением бабушек цветам жизни Бовины странности отнюдь не
исчерпывались. Учился он на физфаке уже четвертый год, но заканчивал третий
курс, поскольку отделил его от второго академическим отпуском. Учился он на
не гуманитарном факультете, но дни и ночи ломал голову не над
неопределенными интегралами (двойными), а над рифмами к слову, например,
"Хиросима" или "чаевничать". (Хотя стихи его автор и по сей день находит
забавными и мог бы процитировать пяток-другой строк на память, но, временем
и местом ограниченный, лишь напишет, какую рифму отыскал поэт к давно уж
нарицательному названию японского города - "апельсины".) Вообще любовь к
дактилической распевности в конце концов принесла Вове хоть и не очень
завидную, но известность: уже окончив университет, он нашел красивое
созвучие к родительному, а также дательному и творительному падежным
окончаниям фамилии тогдашнего нашего вождя, сочтен был не вполне здоровым и
даже лечился порошками г электричеством, и, как плохо поддающийся
процедурам, даже слегка поражен в правах.

Впрочем, не это сейчас важно. Существенно, первое, его освободительная
роль и, второе, просветительная. Да, да, автор не оговорился, а имел в виду
склонность студента третьего курса (уроженца города, между прочим, Харькова)
к неожиданным поступкам, так роднящую его с одной нашей знакомой. Итак, это
он, Вова Крук, пару дней назад вернувшийся из Москвы (куда, случалось, и
раньше ездил на недельку за вдохновением), и привез тот уникальный номер
столичной молодежной газеты, который мгновенно зачитали его друзья
математики. (Кстати, чуждый эстетике грубых наших дней поэт привез газету,
вовсе не потрясающей новостью (уткой?) прельщенный. Строки, столько смятения
внесшие в иные восторженные и доверчивые души, Володечка, как человек,