божки, итальянские статуи, огромные, удивительно яркие картины, и, нако-
нец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что я глазам
своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их
и каждую заботливо обмахивал метелкой. Сгорая от любопытства, бродила я
вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэ-
тому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось
потрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робко рассматривала сбоку
заголовки - тут были французские, английские книги, а некоторые на со-
вершенно непонятных языках. Я часами могла бы любоваться ими, но мать
позвала меня в дом.
только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые
я все очень любила и постоянно перечитывала. Меня страшно занимала
мысль, каким же должен быть человек, который прочел столько прекрасных
книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так обра-
зован. Мне казалось, что таким ученым может быть только какоенибудь
сверхъестественное существо. Я пыталась мысленно нарисовать твой порт-
рет; я воображала тебя стариком, в очках и с длинной белой бородой, по-
хожим на нашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее и
мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне стариком,
я уже была уверена, что ты должен быть красив. Тогда, в ту ночь, еще не
зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне.
удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое любопытство.
Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда
ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ "боженьки", соз-
данный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце в оч-
ках, и вот явился ты - ты, точно такой, как сегодня, ты, не меняющийся,
на ком годы не оставляют следов! На тебе был восхитительный светлокорич-
невый спортивный костюм, и ты своей удивительно легкой, юношеской поход-
кой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал
в руке" и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и
светлые волосы. Уверяю тебя - я прямо испугалась, до того меня потрясло,
что ты такой молодой, красивый, такой стройный и изящный. И разве не
странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и меня и всех
других всегда поражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий, лег-
комысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время в
своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно начитанный
и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали все, что ты
живешь двойной жизнью: своей яркой, пестрой стороной она обращена к
внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это глубочайшее
раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка, заворо-
женная тобой, ощутила с первого взгляда.
кой стал для меня, полуребенка! Человек, перед которым преклонялись, по-
тому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом
мире, вдруг оказался молодым, юношески веселым двадцатипятилетним щего-
лем! Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем
скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя, что я
со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девоч-
ки думала только о тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твои
привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего
любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчет-
ливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые лю-
ди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил; приходили оборванные
студенты; а то подъезжали на автомобилях дамы; однажды явился директор
оперного театра, знаменитый дирижер, которого я только издали видела с
дирижерской палочкой в руках; бывали молоденькие девушки, еще ходившие в
коммерческую школу, которые смущались и спешили поскорее юркнуть в
дверь, - вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим не заду-
мывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, уви-
дела уходившую от тебя даму под густой вуалью. Мне ведь было только три-
надцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подка-
рауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь.
навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки и моя школьная подруга,
болтая, стояли у подъезда, В это время подъехал автомобиль, и не успел
он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью дви-
жений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно
я бросилась к двери чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись.
Ты взглянул на меня теплым мягким, обволакивающим взглядом и ласково
улыбнулся мне - да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дру-
жеским тоном: "Большое спасибо, фрейлейн".
бе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро,
я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в то
же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного соблазнителя, каждой
женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в лавке, каждой
горничной, которая открывает тебе дверь, - узнала, что этот взгляд не
зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам
собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но
я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, - меня точно огнем
опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня одной, и в
этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей.
не могла заставить себя произнести твое имя: в этот миг оно уже стало
для меня священным, стало моей тайной. - Просто один из жильцов нашего
дома, - неловко пробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детс-
кой жестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь
надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячее прилила к моим щекам.
От смущения я ответила грубостью и крикнула: - Дура набитая! - Я готова
была ее задушить, но она захохотала еще громче и насмешливее; наконец,
слезы бессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернулась к ней
спиной и убежала наверх.
бе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с та-
кой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо, ко-
торым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что ничто на
свете не может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой непритяза-
тельной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой ни-
когда не бывает требовательная и - пусть бессознательно - домогающаяся
взаимности любовь взрослой женщины. Только одинокие дети могут всецело
затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам,
притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали о любви и зна-
ют, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся ею, как игрушкой,
хвастают ею, как мальчишки своей первой выкуренной папиросой. Но я - у
меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и не
предостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась в свою судьбу,
как в пропасть. Все, что во мне бродило, все, что зрело, я поверяла
только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери, с
ее постоянной озабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я была да-
лека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они
беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, - и все то, что
обычно дробится и расщепляется в душе, все свои подавляемые, но нетерпе-
ливо пробивающиеся чувства устремились к тебе. Ты был для меня - как
объяснить тебе? - любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко -
ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь по-
стольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том
случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою
жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно
стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, по-
тому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала
с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала,
что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться
тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной
заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери.
Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэто-
му, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книга-
ми и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но
как смешон был мой страх - ведь ты никогда, почти никогда на меня не
смотрел!
за тобою. В нашей двери был круглый, в медной оправе, глазок, сквозь ко-
торый можно было видеть твою дверь. Это отверстие - нет, не смейся, лю-
бимый, даже теперь, даже теперь я не стыжусь проведенных возле него ча-
сов! - было моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы не
догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера.
Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при твоем приближе-
нии. Я никогда не оставляла тебя; неотступно, с напряженным вниманием
следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как напряжение
пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке терпеливо
отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях нес-
лышным биением сердца, а мы лишь в одну из миллионов отстукиваемых ими
секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои
привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась раз-
личать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился, и на
тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет я жила только то-
бой. Ах, сколько я делала глупостей! Я целовала ручку двери, к которой
прикасалась твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил,
прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому что к нему
Лондон Джек
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий
Орловский Гай Юлий