Чтение 6–й страницы книги ~Неформашки~

- А вы, Андрей Николаевич, не ряженый? Вы у нас всегда - в своей одежке?

- По возможности, - не стал врать Умнов.

Василь Денисыч сочувственно кивнул.

- То-то и оно. А возможностей - кот наплакал. Какие у вас возможности - у газетчика-то опытного? Нуль целых нуль десятых.

- Врете! - Хамить так хамить. Разговор, похоже, откровенным получался. - И раньше можно было честным оставаться, А уж сегодня - нечестным просто нельзя быть... Я Краснокитежск в виду не имею.

- Раньше - честным?.. Не смешите, Андрей Николаевич. Вы - человек молодой, послевоенного, так сказать, посева, не буду вам про сталинские времена рассказывать. Давайте недавнее вспомним, когда товарищ Умнов вовсю знаменитым стал, когда его статьи - нарасхват. Еще бы: о нравственности пишет, о моральном потенциале нации!.. Вития!.. А вития знал о наркомании? Знал. О проституции? Знал. О взяточничестве и коррупции в любых эшелонах власти - снизу доверху? Догадывался, догадывался. О том, что самое бесклассовое общество в мире полегоньку становится самым кастовым? Знал, знал, знал!.. Что ж не писал о том? Что ж не разоблачал с присущим ему гражданским гневом? Не напечатали бы?.. Верно, не напечатали бы. Но вы ведь и сами не рвались написать. Вот она честность: не могу молчать! Классик, помнится, выдохнул. А, вы не классик, вы молчали. Сами себя оправдывали: чего зря биться, все равно не опубликуют. Цензор внутри вас был куда страшнее цензоров государственных: те только отнимали у слова свободу, а вы, вития народный, его свободу в зародыше убивали. Этакий, с позволения сказать, абортарий слова. И не подпольный - официальный. Одних творческих союзов для вашего брата-гинеколога штук семь слажено, коли не ошибаюсь... Вы мне сейчас скажете, что были люди, которые... Были. Бились головой об стенку. Иногда разбивали. Голову, конечно. Стенка - она на века. Согласен: герои. Безымянные. Согласен, многие со временем имена обрели. Посмертно. Так вед не вы. Вы у нас не герой, Андрей Николаевич. Вы жить хотите. Вы умело и ловко искали компромисс между совестью вашей, личной, и совестью, определенной свыше. Для всей страны определенной. Ну и для средств массовой информации - особо... Вон вы на мой иконостас поглядываете, на тот, что за спиной висит. Ну-ка вспомните, кого из них вы в своих статьях не цитировали? Двух-трех - из вычеркнутых? А всех остальных - по мере требований времени?.. Молчите? Умеете слушать, хорошее качество... Только не думайте, что я все это вам в осуждение говорю. Да помилуй бог - нет! Я все это вам твержу, поскольку уважаю вас. Верю вам. Единомышленника в вас вижу... Не противьтесь, не надо - именно единомышленника. Вот парадокс: вы во мне - врага, а я в вас - друга... Именно потому вы - здесь... Я ваш главный вопрос знаю: почему вы уехать не можете? Почему сегодня утром вы по замкнутому кольцу ездили, как рулем ни крутили - все в Краснокитежск попадали? Так, да?.. Отвечу... Потому что вы из него и не выезжали. Потому что Краснокитежск - ваш город. Он - в вас. Внутри. В печенках. В мозгу. В сердце. И его не вытравить никакими перестройками. А стало быть, и не выбраться из него... Спросите: выбираются? Бывает, к сожалению. Не можем удержать. Так кто выбирается? Те самые герои, которые - не вы. У Лермонтова, кажется: богатыри, не вы... Кстати, там же: плохая им досталась доля, немногие вернулись с поля... Ах, как верно, как живо! Что значит - на века сделано!.. И останется верным на века. Потому что это только вам кажется, будто стенки больше нет, не обо что головой биться. Есть она, есть, дорогой мой друг, только не бетонная - согласен, но - резиновая. Вы в нее лбом - бах, а она - поддается. Вы еще - бах, а она - дальше. И у всех у вас возникает сопливое романтическое чувство: нам нет преград! Ни в море, ни на суше! Путь впереди чист! Все дозволено!.. Все? А хрен-то! У резины какое качество? Поддаваться - до предела растяжимости. Предел этот пока далеко, бейтесь лбом, двигайте стенку. Но когда-нибудь его, предела то есть, достигнут, и тогда не позавидую я тем, кто стенку-то - лбом, ох, не позавидую... Ка-ак резина пойдет назад, ка-ак сметет она всех, кто ее на прочность проверял!.. Представили картиночку? Воображение-то у вас творческое, художническое, небось страшненько стало, а? Даже мне, волку старому, и то страшно... Но страхи - страхами, а жизнь идет. И стенку вы и иже с вами пихаете почем зря. А мы вам на освободившемся пространстве миражи строим. Гласности хотите? Жрите тоннами! Демократии? Купайтесь! НЭП вспомнили? Кушайте окрошечку, гости дорогие! Приказано перестроиться? Мы - люди служивые, солдаты партии, мы приказам всегда повинуемся. Потому что твердо знаем: стенка все равно назад пойдет. Экспрессом помчится!.. Так я вам и предлагаю: не ломайте комедию, становитесь в наши ряды. Тем более что вы их и не покидали. А весь пафос ваш гражданский - тот же мираж... Ну а что до ваших пустых возражений: мол, не то время, мол, сколько уже преград сломано, - так ведь эту песенку еще когда пели... - и он запел уже известным Умнову хорошим баритоном: - Нам нет преград ни в море, ни на суше... - оборвал песню: спросил задушевно: - Уразумели, Андрей Николаевич?

Умнов молчал. Ему было страшно. Нет, не Василь Денисыча он боялся - себя. Себя! Что он, Умнов Андрей Николаевич, тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения, русский, член КПСС с семьдесят второго, разведенный, политически грамотный, морально устойчивый, образование высшее, журналистское - что он, профессиональный борец за газетную правду, ответит старому волку?.. Попытается его переубедить? Бред... Спорить с ним?.. Мать-покойница говорила: из двух спорящих один - дурак, другой - сволочь. Она иной спор в виду имела, но и здесь Умнов дураком оказаться не хотел... Промолчать?.. А не слишком ли много в своей жизни он уже промолчал?..

- Уразумел, Василь Денисыч, - медленно, будто раздумывая, проговорил он. И впрямь раздумывал: что дальше? - Вы правы: много во мне Краснокитежска, много... Все было, и молчал, когда орать хотелось, и врал, когда правда кому-то неудобной казалась, и "Ура!" вопил со всеми вместе... Было... Здорово это вы придумали: абортарий слова... Сколько я их убил - слов... И героем не был, нет, не был. Завидовал героям - это да. Мучительно завидовал! До бессонницы. А сам - слаб человек... - Он сейчас не с Василь Денисычем разговаривал, а с собой. - Говорят: время лепит людей. Наверно... В пятьдесят третьем мне исполнилось девять лет. Тогда, в марте, я и не понял толком, что умер бог, умерла эпоха. Ваша эпоха... У меня семья счастливой была: никто на войне не погиб, никого ваша эпоха в лагерях не скрутила. Но никто и поклонов богу не бил. Отец всю жизнь инженерил, даже в партию не вступил. Мать - детей воспитывала. Жили... А в пятьдесят шестом мне всего двенадцать стукнуло, и материалы двадцатого съезда я по-настоящему только в институте и прочитал. А это уже шестидесятые шли. Опять - ваши годы... Я еще не знал, что они уже - ваши, я еще сопляком был. Помню, сочинил рассказ, самый первый мой, про человека, который возвращается из лагеря в коммунальную квартиру, в свою комнату, а за стенкой по-прежнему живет тот, кто в сорок седьмом на него донос настрочил. Ну и все такое... Не придумал, знал этих людей... Притащил в одну редакцию, в другую, в третью. Никто вроде и не говорит, что плохо, все в один голос: сейчас не стоит ворошить прошлое. Осудили - да. И баста! Ворошить не стоит... Вот так у меня первый урок демократии и состоялся... Вам, наверно, странно, что я вроде как исповедуюсь? Я не исповедуюсь, нет. И уж упаси бог - перед вами! Я просто пытаюсь понять, что же такое во мне есть, что вы меня за своего приняли... Кстати, возвращаю комплимент: вы тоже хорошо слушаете... Итак, о чем я? Да, об уроках демократии. С тех пор у меня их было - не счесть! И каждый убеждал все больше и больше: на дворе - не только ваши годы, но и мои. Они хорошо надо мной поработали - эти годы. Вырастили. Выпестовали. Вылепили. Сделали почти похожим на всех вас... Верный сын Отечества... Правоверный... И только одно меня от вас отличало: та самая зависть к безымянным героям, которой у вас - ни на дух. Вы их - ненавидели. Я им - завидовал. Я хотел стать, как они. Понимаете: хотел! И поэтому в каждом жизненном конфликте искал компромисс. Чтоб ни нашим, ни вашим. Серединка на половинку. И журналистом таким стал: серединка на половинку. Не золотое перо, Василь Денисыч, не кидайте мне кость. Блестит - да, но, как известно, не все то золото... Кстати, не такой уж я злой гинеколог, как вы славно выразились, не всегда слово в зародыше убивал. Знаете, сколько моих статей ваш брат - начальник от журналистики не напечатал? Том составить можно! Другое дело, что я за них не дрался. Отступал. На заранее подготовленные позиции. Думая: временно. А время не на меня работало. Статья - не роман, она стареет. Сейчас этот том никому не нужен, поезд ушел... А может, не ушел?.. Может, потянет еще?.. Вот вы говорите: демократия, гласность, жрите тоннами. А нам не надо тоннами. С голодухи-то - тоннами? Чревато... Представьте: в стране глухонемых открыли способ слышать и разговаривать. И мы еще только учимся - кто хочет! - первые шаги делаем. Как в букваре: мы не ра-бы, ра-бы не мы... Предвижу ваше возражение: все надо делать вовремя. Учиться разговаривать - с раннего детства. Великовозрастных Маугли не сделаешь Демосфенами. Да нам - я свое поколение имею в виду - нам бы не Демосфенами, нам хоть бы проклятую немоту прорвать! Хоть по складам научиться: мы не ра-бы! И знайте: прорвем! Та самая зависть и заставит. А Демосфенами пусть наши дети становятся - им-то самое время учиться говорить, думать, видеть. По-моему, перестроиться - это не значит сразу стать другим. Сразу только лягушки прыгают. Знаете, что Ленин о перестройке писал?.. Да-да, именно Ленин, именно о перестройке! Так, по-моему: вреднее всего было бы спешить... Да я другим не стану. Не сумею. И не хочу! Я вот о чем мечтаю: убить в себе вас! Вы что считаете, в Краснокитежске - все краснокитежцы? Дудки! Вы что считаете, здесь все по собственной воле существуют? Да откройте вы город - треть сразу уйдет! Уверен! А вторая треть вслед им посмотрит, на вас обернется и тоже уйдет. Те, кто по старой поговорке живет: и хочется, и колется... И останетесь в городе вы с вашей третью - подавляющее меньшинство. Мамонты. Сами вымрете, Василь Денисыч...

- Все? - зловеще спросил Василь Денисыч.

- Можно и еще, - усмехнулся Умнов, - да лень что-то.

- А вы сюда посмотрите...

Василь Денисыч неожиданно резво вскочил, подбежал к стене, вдоль которой протянулся стол заседаний. Стена - это Умнов давно заметил - была затянута серыми занавесками, как в каком-нибудь генштабе. И как в генштабе за ней обнаружилась огромная, во всю стену, карта Советского Союза. Странная это была карта, будто рисованная от руки. В школе такие называются контурными, слепыми: ни имен городов, ни названий гор, рек, озер, морей - только два цвета, перемешанные в знакомых контурах страны, - зеленый и красный. И не понять было, какого цвета больше: зеленые пятна, пятнышки, точки наползали на красные, красные всплывали в зеленых массивах, щупальцами разлетались по необозначенным низменностям и возвышенностям... Еще не понимая, что ж он видит, Умнов привычно отыскал положение Москвы, отметил, что и там зеленое с красным слилось, зеленого, правда, побольше...

- Что это?

- Держава! - голос Василь Денисыча звенел, как в парадном марше. - Красное - это мы! Зеленое - это то, что нам жить мешает. Нам! Нам! Нам! И не измерить пока - нет прибора! - какого цвета больше...

- Значит я - десятимиллионный... - задумчиво сказал Умнов. - Интересно: а предыдущие девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять посетителей Краснокитежска как от вас убыли?.. Врагами? Или союзниками?.. Молчите?.. Верно, вы не скажете: секретные данные. Народ их не поймет, народ до них не дорос. Старая музыка... Только со мной у вас номер не вышел, Василь Денисыч. Я дорос. Я не с вами. Я слишком долго боялся вас, чтобы остаться в ваших рядах. Зависть сильнее страха, тем более что она по-прежнему жива, а страха нет. И уж не обессудьте - уеду и не промолчу. Теперь не промолчу.

Василь Денисыч потянул за шнурок, занавески закрылись, спрятав с глаз долой фантастическую карту.

- Подумайте, Андрей Николаевич, - с угрожающей ласковостью сказал он. - Подумайте, что завтра будет. Вспомните о стене.

- Я о ней помню. Но и вы запомните: кто научился говорить, вряд ли станет молчать. А кто видит, вряд ли примет мираж за реальность, зрение другое... - пошел к дверям, не прощаясь. Уже у выхода обернулся, бросил: - А с цветом вы напутали, Василь Денисыч. Красные - это мы, - и вышел в приемную.

Там уже толпились нервные заседатели, гомонили, на часы поглядывали: что-то затянулся перекур. И с чего такой почет заезжему писаке?..

Лариса к Умнову бросилась:

- Ну что?

- А что? - со злостью спросил Умнов. - Интересуешься: кто кого? Жив твой Василь Денисыч, здравствует. Но и я, как видишь, целехонек. Главные бои впереди.

- Какие бои, Андрюша? - от волнения она даже забыла, что на людях на "вы" с Умновым общается. - Вы чего-то не поделили, да?

- Не поделили, - согласился Умнов. - Территории. Иди заседай, подруга, командный пункт свободен. Я ушел.

- Куда?

- Пока в гостиницу.

- А к нам, товарищ Умнов? Как же к нам? Вам ведь поручили... - влез в разговор истомившийся в ожидании театральный босс...

- Ах, да... - Умнов остановился. - Не пойду я к вам. Заслуженных ваших я уже видел, хреново заслуженные играют, неубедительно. Не верю. А незаслуженных и видеть не хочу. Худсовет вам новый нужен? Выбирайте, позволено. Голодовка грядет? Оч-чень актуально, порадуйте Василь Денисыча неформальным подходом к перестройке театрального процесса. Режиссер хамит? А вы его переизберите. Вон дантистка ваша, гражданка Рванцова, - ха-арошим кандидатом будет. И еще человек пятьдесят... Демократии захотели? Жрите тоннами, - он со вкусом, смакуя, повторил слова Отца города. - Только не обожритесь. Она у вас в Краснокитежске синтетическая. Плохо переваривается... - дошел до выхода, не сдержался - сказал, обращаясь ко всем присутствующим: - А идите-ка вы, неформашки такие-то, туда-то и туда-то! - повторил адрес, который ненавязчиво сообщил ему толстый камазовец на заводе двойных колясок. А уж эпитет к неформашкам от себя добавил. Правда, тоже известный.

Распахнул дверь, а перед ним, преграждая путь, огромный кожаный Попков. Стоял, прислонившись к дверному косяку, крутил на пальце ключи от "Волги".

- Подвезти? - спросил нагло.

Первый раз лично Умнову слово молвил. И звучала в том слове неприкрытая ирония: мол, куда ж ты намылился, цуцик? От нас так просто не уходят...

- Пропусти его, Попков, - услышал Умнов голос Василь Денисыча. Тот, оказывается, вышел из своего кабинета, зорким оком видел красивую сценку, экспромтом разыгравшуюся в приемной. - Пропусти, пропусти. Андрей Николаевич пешочком хочет. Пусть прогуляется, ему недалеко...

Ни о чем думать не хотелось. Умнов чувствовал себя усталым донельзя, как будто разгрузил вагон угля или щебня - как в юности, когда подрабатывал ночами на доброй к студентам станции Москва-Товарная. Хотелось спать и, пожалуй, перекусить не мешало. Завернул в булочную, в "стоячку", взял два стакана тепловатого жидкого кофе и четыре булочки, для смеха названные калорийными. Механически смолотил все это, стоя у мраморного одноногого столика, и глядел в окно - на гранитного вождя, по-прежнему указывающего на плакатную цель, сочиненную многомудрыми Отцами Краснокитежска.

А ведь и верно придумали: их цель - перестройка. Другой нет. Сейчас они все перестраиваются, перекрашиваются, новых лозунгов понаписали, новых слов полон рот. Неформашки! Все они в этом городе неформашки. Хорошее, кстати, слово. Точное...

За Ленина только обидно. Как же устал он десятилетиями тянуть гранитную руку ко всякого рода мертвым плакатным целям...

Допил кофе, пересек площадь, вошел в "Китеж". Там было прохладно и пустынно, лишь вялая от безделья дежурная охраняла намертво привинченную к дверям табличку: "Мест нет". Взял у нее ключ, поднялся к себе, разделся, подумал: принять душ или не стоит? Стоило, конечно, стоило постоять под холодным дождичком, смыть с себя за день услышанное, увиденное, переваренное. Да разве все это водой смоешь?.. Забрался в пухлую перину "Людовика", накрылся с головой простыней и заснул, как вырубился. Времени у него до одиннадцати, до назначенного на свалке часа, было - прорва. Да и то верно - стоило выспаться: кто ведал, что ночью произойдет.

А проснулся неожиданно, будто кто-то толкнул его, вырвал из пустоты. Сел в кровати, глянул на наручные электронные с подсветкой: без трех одиннадцать. Пора вставать. Неизвестно, как клиенты со свалки к нему проберутся, но сам он условие вроде бы выполнил: от слежки оторвался... Хотя кто знает: не гуляет ли по коридорам "Китежа" бдительный Попков с кистенем, с радиопередатчиком, с автоматом Калашникова и ключами от "Волги"?..

В полной темноте - шторы задернуты - нашарил рукой выключатель ночника, щелкнул им и... малость оторопел: у изножья кровати на белом пуфике сидел давешний знакомец в свитере и грязно-белых штанах, поглаживал бороду и молча, с интересом наблюдал за не совсем проснувшимся Умновым.

Впрочем, теперь уж Умнов совсем проснулся.

- Откуда вы взялись? - глуповато спросил он.

- С улицы, - серьезно ответил знакомец.

- А ко мне как?

- Через дверь. Вы ее не заперли, коллега.

- Коллега?

- Удивлены? А между тем - так.

- Из "Правды Краснокитежска"?

- В прошлом. Выпер меня Качуринер. С благословения Василь Денисыча. Нравом не подошел.

- Строптив? - усмехнулся Умнов.

Он обрел способность к иронии, а значит, к здравой оценке ситуации. Встал, начал одеваться.

- Не способен к гладкописи, - тоже усмехнулся бородач. - И еще слишком доверчив. С ходу поверил в светлые замыслы Отцов города, оказался ретив в аргументации и формулировках.

- Ладно, кончайте ерничать, - сказал Умнов, надевая куртку. - И так все понятно... Я готов. Мы куда-нибудь идем?

- Пошли... - бородач встал. - Свет потушите. И дверь заприте. Хотя у них, конечно, вторые ключи есть, но все же...

- Могут искать?

- Могут. Но, думаю, не станут. Они чересчур уверены в себе... - опять усмехнулся, добавил: - И в вас.

- Во мне - не очень.

- Повод?

- С Василь Денисычем по душам потолковали.

- А-а, это... Наслышан.

- От кого?

- Слухами земля полнится... Пустое. Думаете, он вам поверил?

- Почему нет? - Умнова задел пренебрежительный тон бородача.

- А потому нет, что он верит в стереотипы. А стереотип прост: вы сейчас хорохоритесь, обличаете всех и вся, а стоит только прикрикнуть, и... - не договорил. Шел по коридору, не таясь, не опасаясь, что кто-то увидит.

Умнову стало обидно. Что ж он, зря в начальственном кабинете исповедовался, слова искал - поточнее, побольнее?

А борода - как подслушал:

- Все не зря. Вы сами себе верите?

Непростой вопрос задал. Умнов поспешал за бородачом, думал, как ответить. Хотелось - честно.

Ответил все-таки:

- Верю.

- Это - главное...

Они прошли по привычно пустому вестибюлю. Входные двери были закрыты на деревянный засов. Бородач снял его, прислонил к стеклу: оно отозвалось легким звоном, особенно гулким в мертвой краснокитежской тишине.

- Осторожно, - бросил Умнов.

- Они нас не слышат, - ответил бородач.

И верно: дежурная за гостиничной стойкой даже головы не повернула, смотрела телевизор, где кто-то вполголоса сообщал вечерние новости, а швейцар - тот просто спал, свесив голову на грудь.

- Почему не слышат?

- Не хотят, - ничего больше бородач не объяснил, вышел на улицу, указал в темный лаз между темными зданиями. - Нам туда.

Он вел Умнова какими-то проходными дворами, где жизнь, похоже, прекратилась вместе с наступившими сумерками, где вольготно ощущали себя только невидные во мраке краснокитежские коты: мяукали, выли, нагло прыскали из-под ног. Бородач шел, уверенно ориентируясь в полной темноте - Отцы города явно боролись за экономию электроэнергии, - и вольное воображение Умнова легко сочинило себе осадное положение, окна, наглухо замаскированные плотными одеялами, противотанковые надолбы на черных улицах, тревожное ожидание атак и налетов. Впрочем, он был недалек от истины, не любящий фантастики Умнов: город и впрямь находился на осадном положении...

Минут через десять гонки по дворам они вышли к каким-то одноэтажным длинным зданиям, напоминающим железнодорожные склады. Бородач подвел Умнова к железной двери в торце одного из них, трижды негромко постучал.

- Кто? - глухо спросили из-за двери.

- Открывай, Ухов, - сказал бородач.

- Ты, что ли, Илья? Этот с тобой?

- Я. Со мной.

Может, зря с ним увязался, панически подумал Умнов. Оборвал себя: перестань трястись! Хуже, чем было, не будет. Разве что пытать станут...

Дверь, гнусно скрипя, распахнулась. Они вошли в темный тамбур, бородач Илья тронул Умнова за руку.

- Осторожно: здесь ступенька...

Умнов широко шагнул, потерял равновесие. Таинственный конспиратор Ухов поддержал его сзади, да так рук и не отпустил, вел Умнова, как раненого. А что? Осадный город, всяко бывает. И ввел его в невероятных размеров зал - нет, не зал все-таки: склад, явно склад, только пустой и гулкий, слабо освещенный голыми лампочками, висящими на длинных пластиковых проводах. И весь этот зал-склад дотесна был заполнен людьми. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, будто страшились потерять контакт, стояли, не шевелясь, молча, напряженно, и Умнов, быстро привыкая к пещерному полумраку, восторженно ужаснулся: как же много их было! Он различал только тех, кто стоял впереди, а остальные пропадали, терялись вдали - именно вдали. Здесь были Ларисины неформашки - панки, культуристы, металлисты. Здесь были рокеры, держащие мотоциклетные шлемы, как гусарские кивера, - на согнутых руках. Здесь были юные роллеры, перекинувшие через плечи побитые ездой ботиночки на роликах. Но здесь были и незнакомые Умнову персонажи: вон какие-то солидные старики с орденскими планками на широких лацканах широких пиджаков вон какие-то парни в джинсах и свитерах, по виду - то ли инженеры, то ли рабочие вон какие-то женщины, немолодые уже, тесной группкой - в неброских платьях, простоволосые, а кое-кто в косынках, завязанных на затылке в стиле тридцатых годов. Стояли военные, явно - офицеры: чуть отсвечивали погоны, поблескивали золотом. Стоял пожилой капитан милиции - не тот, что встречал Умнова, другой, хотя и возрастом схожий. А вот уж точно рабочие - в замасленных комбинезонах, похоже - только-только со смены...

Это те, кого Умнов разглядел. А можно было попристальнее всмотреться в толпу, пройти сквозь нее - протечь, ловя напряженные взгляды на него, Умнова: кто ты, пришелец? Зачем ты здесь? С кем ты?.. Но Умнов подавил в себе это внезапное желание, потому что нутром ощутил опасность. Нет, не опасность даже - тревогу скорее. Почему?.. В первом ряду между суровым культуристом в клетчатых штанах и юным синеволосым панком увидел... Ларису. Иную, чем днем: в джинсиках, в маечке какой-то несерьезной, волосы хвостом забраны. "Но комсомольская богиня? Ах, это, братцы, о другом..." Она тоже молчала, как все, смотрела на Умнова без улыбки, словно ждала от него чего-то...

Он резко, вырываясь из рук Ухова, шагнул к ней.

- Ты зачем здесь?..

Она ответила суховато - без обычной своей улыбки:

- А где же мне быть, Андрюша? - вопросом на вопрос.

- Но ты же... - не договорил.

А она поняла.

- Не я одна.

- Все где-то работают или учатся, - непрошено вмешался Илья. - Один я на вольных хлебах...

Умнов понял, что бессвязные вопросы смутной картинки не прояснят. Если искать ее смысл, то с самого начала. А тогда и комсомольской богине в той картинке место найдется.

- Кто вы? - спросил он Илью.

- Мы?.. Хотите официально?.. Неформальное объединение людей, которых... как бы это помягче?.. не устраивает положение дел в Краснокитежске.

Хотел пообщаться с диссидентами, вспомнил свое мимолетное желание Умнов. Вот они. Общайся. Только верен ли термин? Уж если и называть кого диссидентами, то скорее Василь Денисыча иже с ним. А эти? Очередные неформашки? Официальные протестанты? Подполье в осадном городе?..

- Значит, не устраивает, - сказал Умнов, сам мимоходом подивившись невольному сарказму, прозвучавшему в голосе. - И как же вы хотите поправить сие положение? Листовки? Устная агитация? Теракты? Вооруженное восстание?

- Так разговор не получится, - мягко улыбнулся Илья. - Или вы нас принимаете всерьез, или - до свидания.

Красиво было бы заявить: до свидания. Или еще лучше: прощайте. Повернуться и столь же красиво удалиться в ночь. Но куда удалиться? В славный постоялый двор "Китеж"? В душные объятия добрейшего новатора Василь Денисыча?.. Нет уж, дудки!

- Ну, допустим, всерьез. Тогда всерьез и отвечайте. Без "как бы помягче".

- Как мы хотим поправить положение?.. Очень просто. Делом.

- А поподробней - никак? - все ж не сдержался, ернически спросил.

Илья не заметил - или не захотел заметить? - умновского ерничества.

- Подробней некуда: обыкновенным делом. Каждый - своим... Я сейчас вроде бы прописные истины скажу, но вы не обижайтесь, ладно? Они хоть и прописные, но все ж - истины... Так вот: рабочий - у станка, инженер - у кульмана, шофер - за рулем, школьник - за партой... Ну, и так далее, сами продолжайте.

- Это что, новая форма борьбы с неформашками?

- Неформашки... Хороший термин. Слышал его от Ларисы... Нет, в принципе не новая. О ней и классики писали... Только прочно забытая. И для неформашек, как вы говорите, смертельная.

- Интересно: почему? - Умнов и впрямь заинтересовался.

Смех смехом, а он действительно думал о том, что ему поведают о тайных организациях боевиков, о тайных складах бомб и гранат, о тайных типографиях. Но тайная организация хорошо работающих - это, знаете ли, странновато слышать.

- Потому что дело никогда их не занимало. На кой оно им? Куда важнее слово! Слово о деле. Победные рапорты. Громкие отчетные доклады. Дутые цифры. Пышные лозунги. Да мало ли... А просто работать - это, видите ли, неинтересно. Это, видите ли, сложно и хлопотно. За это, видите ли, и по шапке схлопотать можно. По ондатровой... А за веселый отчет, за мажорный доклад - тут тебе и должность, тут тебе и орденок к юбилею, тут тебе и лампас на портки. Сами, что ли, не знаете?..

Знаю, горько подумал Умнов. Еще как знаю! Куда проще приписать к плану, чем выполнить его. Куда легче сбацать тяп-ляп и звонко отчитаться, чем сделать на совесть и, может быть, не успеть к сроку, опущенному "с горы". Куда приятнее выкричать орден, чем его заслужить... Слово надежнее дела. За слово не бьют, кресло из-под задницы не вышибают - в крайнем случае на, другое пересаживают. Бьют за дело. Даже - бывало! - за отлично исполненное. Да чаще всего за отлично исполненное и бьют: не высовывайся, гад, не портя общую красивую картину незапланированным качеством! Или количеством... Но с другой стороны...

- Но с другой стороны, - сказал Умнов, - как может хорошая работа всех стать смертельной для одного?

- Василь Денисыча в виду имеете? Если бы он один был!.. Их легион! И не только в начальственных креслах, но и у станков, у кульманов, за рулем, за партой. Что я перечислял? Везде... Отвыкли у нас по-настоящему работать. Отучили. Охоту отбили.

- Ну, хорошо, ладно. Сколько вас здесь - понимающих? Сто? Пятьсот? Тысяча?.. Ну, будете вы работать на совесть, а у остальных, у неформашек от станка с кульманом, от этого своя совесть проснется? Слабо верится, товарищ Илья.

- Сначала нас было сто. Потом пятьсот. Потом тысяча. Потом... - он глянул в толпу, край которой пропадал в полумгле, и, казалось, не было конца у этого зала-склада. Как там у фантастов: переход в четвертое измерение... - Не станет остальных, Андрей Николаевич. Вымрут. Как мамонты.

А ведь он мои слова повторил, подумал Умнов. Те, что я Василь Денисычу бросил. Выходит, и я так считаю?..

- Ладно, - почти сдался Умнов, - пусть. Все работают на совесть, Неформашки от стыда перековались, а те, кто не захотел, ушел, отощал с голодухи, вымер, как мамонты. А Отцы города опять - на коне. Их парадные отчеты стали - ах! - реальными. Их доклады - ой! - деловыми. Их ордена - заслуженными. Так?

- Кто ж о деле кричит? - усмехнулся Илья. - Дело - оно молчаливо. Оно слов боится. А Отцы города только и умеют, что слова рожать. Кому они нужны будут - мертворожденные? - вдруг застеснялся, добавил: - Вы извините за пафос, но уж тема больно... - Умолк.

Странная штука: Илья метил в Василь Денисыча, а ненароком попал в Умнова.

- Моя работа - одни слова, - с горечью сказал Умнов. - Выходит, и мне на свалку?.. Зачем я вам понадобился? Экономики не знаю, в политике - профан. И на кой хрен мои нравственные статейки, если все кругом станут высоконравственными, порядочными, морально чистоплотными?.. Куда мне деваться? На завод двойных колясок? Разнорабочим?..

- Видимо, вы не понимаете. Или притворяетесь, Андрей Николаевич. Идет война. Если хотите, не на жизнь, а на смерть. Мы и они. Пусть нас больше, но они позиций сдавать не собираются. Вы наш город видели. Красиво? Все кругом перестроились - загляденье!.. Нет, милый Андрей Николаевич, война будет долгой. Очень долгой. Нынешнее поколение советских людей коммунизма, пардон, не дождалось. Не обломилось обещанное. И следующие не скоро дождутся, пока война. А на войне без комиссара плохо, если она - за идею. У нас отличная идея, Андрей Николаевич, и нам нужны отличные комиссары. Вы. Может быть, я. Если сумею, если талантишка хватит... Нравственность - штука абстрактная, ее не пощупать, не взвесить. А без нее любая идея - мертва... - Илья замолчал.

И Умнов молчал, переваривал услышанное.

И молчали люди, пришедшие посмотреть на Умнова. Только посмотреть? Тысяча, две тысячи, три - сколько их здесь? - ради одного Умнова?.. Выходит, что так, понял Умнов. Потому что в войне дорог каждый союзник. Тем более - комиссар.

Кстати, и Василь Денисыч от него союзничества требовал...

- Что же мне делать? - тоскливо спросил Умнов. - Сдаться властям? Перебраться в Краснокитежск? Подсидеть Качуринера?

- Помилуйте, Андрей Николаевич, вы же сами себе противоречите. Кто утверждал: нет никакого Краснокитежска? На карте не обозначен... Не обозначен, верно, карта не врет. Но ведь вы и другую карту видели - в кабинете Василь Денисыча. Не стало страшно, а?.. Вот что. Ноги в руки, садитесь в свой "Жигуленок", газуйте отсюда. У вас свое место есть. Надеюсь, поняли: нужное. Вот и работайте, как совесть подскажет. Только помните: нас много. И будет больше. И когда вы через год, через пять лет, через десять проедете по нашей трассе и никакого неозначенного Краснокитежска не увидите, тогда знайте: мы победили. А значит, и вы... - Илья взял Умнова под руку. - Все, Андрей Николаевич. Пора.

- Как пора? Куда? - разволновался Умнов. - Лариса, а ты как же?

За нее опять ответил Илья:

- У Ларисы тоже - свое дело...

Он потянул Умнова к выходу, молчаливый Ухов опять в стороне не остался: топал сзади, поддерживал столичного нежного гостя. И Лариса рядом была...

Прошли темный тамбур, выбрались на свежий воздух.

Прямо перед дверью стоял умновский родной "Жигуль", ровно и тихо фурычил, прогревался перед дорогой. На заднем сиденьи - заметил Умнов - аккуратно покоилась адидасовская сумка.

- А гостиница? А счет? - все еще сопротивлялся Умнов.

Сам не понимал: чему...

- Все в порядке, - уже нетерпеливо сказал Илья. - Торопитесь. Время уходит.

Садясь в машину, Умнов вдруг вспомнил.

- Там же кольцо! Я не выеду...

- Теперь, - Илья выделил слово, - выедете.

А Лариса наклонилась к окну и нежно-нежно поцеловала Умнова в щеку. Как погладила.

Шепнула:

- Прощай, Андрюша...

Умнов медленно захлопнул дверцу, медленно, словно сомневаясь, выжал сцепление, включил передачу, медленно тронулся. Порулил между мертвыми складами. В свете фар возник кто-то, указал рукой: сюда, мол, направо. Свернул направо и сразу выбрался на известную улицу. Вон гастроном. Вон универмаг. Вон кафе "Дружба". Значит - прямо... И рванул прямо, выгнал стрелку спидометра на деление "сто двадцать" - быстрей, быстрей! Ни о чем не думал, не вспоминал, не анализировал, одно подгоняло: время уходит! Так Илья сказал...

Пролетел мимо безглазых ночных усадеб, мимо плотного черного леса, взобрался на горку, еще прижал газ. Дорога впереди - дальняя!.. И вдруг что-то - что? - заставило его резко надавить на педаль тормоза. Колодки противно завизжали, заклинили колеса - машина встала. Умнов вышел на пустое шоссе и обернулся. В темноте чернел знакомый силуэт бетонной стелы с гордым именем города. Она была позади!

Илья не соврал: Умнов все-таки выехал из Краснокитежска!..

Умнов стоял и смотрел на темный, без единого огонька, город, лежащий внизу. И вдруг вязкую тишину рассек четкий, ритмичный рык. Он приближался, становился громче, нахальней, злей, и вот уж из-за поворота материализовался мотоцикл, осветил Умнова мощной фарой, лихо затормозил рядом. Партизанский капитан ГАИ, сто лет назад - не меньше! - встречавший Умнова у границы Краснокитежска, вежливо улыбался, блестя дорогими фиксами. А двигатель не глушил.

- Уезжаете, товарищ Умнов? - вкрадчиво спросил он. - Ну, с богом!.. - протянул свернутый в тугую трубку бумажный лист, перетянутый аптечной резинкой. - Василь Денисыч просил передать...

Умнов содрал резинку, раскрутил бумагу. В ярком свете мотоциклетной фары узнал знакомую карту, верней, не ее - черно-белую ксерокопию, снятую с цветного единственного оригинала.

- Василь Денисыч сказал: пригодится. Верно?

Умнов аккуратно свернул карту, сказал: