есть художество? Это изображение. Художник рисует красками, писатель -
словами. Вот ноябрьская осень: белые тропинки на зеленой траве. Голая земля
уже промерзла, обледенела, заиндевела, а под травой теплее - там снег тает.
Замерзшие лужи аппетитно хрустят, словно сочное яблоко. Под матовым ледком
белые ребра - ребристая конструкция, как у бетонного перекрытия.
Может быть, бетонщики у луж позаимствовали схему? Вот такие штрихи копишь
для читателя, складываешь в память, на подобных ребрах держится
художественность. Но я не понимаю, может быть, мне здесь объяснят на
симпозиуме, на каких ребрах держится фантастика? В будущем никто из нас не
бывал, в космосе автор не бывал, океаны не осушал. Какими же наблюдениями
он потрясет нас? Как поразит точной деталью, удачным словечком, если все он
выдумывает от начала до конца. Я прочел десять страниц и сдался. Язык без
находок, холодный отчет, деловитая скороговорка. И я подумал: может быть,
так называемая фантастика просто эскапизм - бегство от подлинных тревог
действительной жизни в нарядный придуманный мир. И одновременно эскапизм
автора - бегство от подлинных тягот мастерства в условную неправдивую
нелитературу. К образу марсианина упреков нет, никто не видел марсиан,
описывай как хочешь, первыми попавшимися стертыми словами. На рынке
принимают стертые монеты, невзыскательный читатель принимает стертые слова.
Но это не-ис-кус-ство, не-ли-те-ра-ту-ра!
А там пошло и пошло. Наслушался я комплиментов. Одни поддержали физика,
другие - лирика. И хотя к заключительному слову я наготовил достаточно
возражений, едва ли мне удалось отбиться. В преглупом положении оказывается
повар, уверяющий, что суп был отменный... или же писатель, уверяющий, что
его книга отменная. Суп - дело вкуса. Некоторые вообще не любят супов.
Некоторые вообще не принимают фантастику.
Тррр!
Трескуче! Требовательно! Настырррно!
- Ну кто там?
- Миль пардон! Простите великодушно, сударь, что я нарушаю ваше
одиночество. - Голос старческий, надтреснутый, слова выговаривает медленно,
словно прожевывает каждое. И лексика какая-то нафталиновая: - Я обращаюсь к
вам исключительно как читатель. ("Знаем мы этих читателей - непризнанный
поэт или изобретатель вечного двигателя".) Мне доставило величайшее
наслаждение знакомство с вашим вдохновенным пером. Я просил бы разрешения
посетить вас, чтобы изъяснить чувства лично.
- К сожалению, я уезжаю в Москву сегодня.
- Я звоню из вестибюля гостиницы. Если позволите, поднимусь сейчас на
лифте. Я специально приехал из пригорода. Буду обязан вам чрезвычайно по
гроб жизни...
- Ну хорошо, если вы специально приехали...
Проклятая мягкотелость! Теперь еще вставать, галстук завязывать. Ладно,
минут пять еще есть. От вестибюля путь не близкий: лифта надо дождаться,
подняться на пятый этаж, пройти длиннющий коридор с красной ковровой
дорожкой и еще более длинный - с синей. Полежу подумаю. Так на чем я
остановился?
Что я не отбился, никого не убедил в собственной правоте. Чем убеждать? У
меня слова, и у них слова. Но беда в том, что мечтатели говорят о
гадательном будущем, которое за горизонтом, а скептики о подлинных
сегодняшних трудностях. И скептики правы сегодня, но мечтатели все-таки
правы завтра. Однако не каждому удается дожить до этого завтра.
Потом был банкет, скромный банкет в складчину. Отказаться было неудобно,
обиженному неприлично показывать, что он обижен. Мы сидели за длинным
столом, поднимали бокалы за председателя, секретаря, устроителей, гостей,
ленинградцев, москвичей и закусывали коньяк заливной осетриной. Наискось от
меня оказался ушастый физик, почему-то он не пил ничего, а рядом -
блондинка спортивного вида с "конским хвостом" на макушке и экзотическим
именем Дальмира. Эта охотно чокалась и лихо опрокидывала. После четвертой
рюмки я захмелел и зачем-то начал жаловаться блондинке на ушастого физика.
Дальмира вспыхнула, сказала, что заставит его загладить обиду немедленно.
Трезвенник был призван; оказалось, что он законный муж "конского хвоста".
Ему велено было извиняться, а мне - принять извинения и в знак примирения и
вечной дружбы немедленно ехать к ним в гости.
Я не стал упрямиться. На вкус и на цвет товарищей нет. У читателей могут
быть свои вкусы. Даже моей жене нравится не все подряд. К тому же коньяк
кончился, а до полуночи было еще далеко.
Супруги увезли меня на своей машине, какой-то особенной, трехцветной,
бело-черно-голубой. Физик сел за руль, потому-то он и не пил на банкете.
Вел он лихо и всю дорогу рассказывал, как ему удалось поставить какое-то
необыкновенное кнопочное управление. И в квартире у него все было
необыкновенное: потолки цветные, на дверях черно-красные квадраты и
старинные медные ручки. И салат подавали не на тарелках, а на листьях, а
листья лопуха специально хранились в холодильнике. Потом еще был сеанс
любительских фильмов о Каире, Риме, Монреале, Суздале и Сестрорецке. И
всюду физик был главным оператором, а Дальмира - кинозвездой. Оказывается,
у них, у физиков, принято ездить на конгрессы с женами. И вот я любовался,
как "конский хвост" развевается на фоне пирамид, колонн, небоскребов,
соборов и пляжных зонтиков. Я восхищался, высказывал восхищение вслух, а
сам думал: зачем же нужно было бить наотмашь, а потом улещивать? Все ждал
объяснений, в конце концов, сам завел разговор.
- Есть темы, - сказал я, - и есть детали. Книги пишутся не о насосах.
- Вот именно, - сказал физик. - И не пишите о насосах.
- Я и не писал о технике, - выгребал я на свою линию. - Я писал о
перспективах развития. Бытует модное мнение, что планета наша тесновата,
иные за рубежом воинственность оправдывают теснотой. Океан у меня не просто
Тихий океан, это символ простора. Я хотел доказать, что впереди простор у
человечества.
- Но вы не способны доказать, - возразил физик. - Доказывает наука опытами,
точными цифрами. А наука в наше время так сложна, так глубока и
содержательна, она не по плечу дилетанту. Каждая лаборатория - это же цех,
синхрофазотрон - целый завод. Открытия не делаются за письменным столом,
ваши кустарные рассуждения только отнимают время у специалистов. Уверяю
вас, мы справимся без вас. Сделаем все, что потребуется, рассчитаем на сто
лет вперед, И океаны ваши осушим, новые нальем тоже. Но не убогими
насосиками. Прошу вас, не пишите про насосы, расскажите нам о людях. Вы
писатель, люди у вас получаются. Этот японский юноша, возненавидевший
океан, угнетающий его родной остров, превосходен, просто великолепен.
(Преувеличенные эпитеты за счет вина.)
- Владик, ты хотел нам Эльбрус показать, - сказала блондинка капризным
тоном. - Там чудные слайды: канатная дорога и я на такусенькой жердочке.
Физик с энтузиазмом переключился:
- Сейчас, ребята, поскучайте минуточку. Я подберу по порядку.
И исчез за дверью.
Дальмира взяла меня за руки, заглянула в глаза:
- Вы не обиделись?
- Честно говоря, обиделся. Выражаясь высокопарно: "Я - это мои книги".
Возможно, я и жить не захочу, если пойму, что мне не стоит писать.
- А я могу не писать, могу не работать, не убирать и не готовить обед. Могу
лежать на диване и не думать. Скучно? Вот почему я такая скучная,
объясните, инженер человеческих душ.
Выпил я лишнее, а то бы не взялся отвечать на такие вопросы.
- Вам скучно потому, что вы имеете возможность лежать и не думать. Женщине
вообще скучно, если у нее нет детей. Это избитая истина, но избитые истины
тоже бывают справедливыми, даже чаще, чем парадоксы.
- А зачем дети? - протянула она. - Ведь дети - повторение пройденного. Ну
будет у меня девочка, я научу ее говорить, читать. Станет она читать про
любовь, мечтать о любви, искать, пробовать, менять. И годам к тридцати
поймет, что все мужчины одинаковы. Как я поняла. Но еще через тридцать лет.
Я молчал. Мне ее переживания казались надуманными.