не знал. Это латинское именование рака походило на формулу изгнания бесов
- некое научное заклинание, изгоняющее из реальных обстоятельств
неопределенность, тревоги, страсти, - проясняющее эти обстоятельства и
придающее им видимость естественного хода вещей.
место на щеке.
неподвижно застыл на пороге - а что еще оставалось делать? Он слушал.
деле? Ну что ты, он с четвертого курса медфака сбежал. Вечным студентом
был не один год, а учиться-то мы начинали вместе, я ведь после гимназии
уйму времени потерял. Из-за одной... Н-да. Так что он меня насквозь видел,
когда я его обследовал, и все ему было ясно. Оперировать, разумеется, было
поздно, но раз уж ты врач, альтернативы медицине у тебя нет - только
гробовщик. А с этим всегда успеется. Я думал, будут невесть какие баталии,
а он с ходу согласился. Ездил я и к Хрубинскому. Ничтожество, а руки
золотые. Согласился оперировать только за доллары: положение, мол,
неопределенное, злотый может провалиться в тартарары. Просмотрел
рентгеновские снимки и отказался наотрез, но я его уломал.
он едва мог сдержать смех, спросил:
костеле, - добавил он поспешно.
такое! Хрубинский оперировал двенадцатого сентября. Немецкие танки были
уже в Тополеве, Овсяное горело, ведьмы-монашки разбежались, я сам ему
ассистировал. В кои-то веки... Хрубинский вскрыл, зашил и вышел. Был
взбешен. Я его понял. Наорал на меня. Но всюду - сплошная бессмыслица,
весь этот сентябрь, все кругом - Польша, вот так...
все неторопливее и все обстоятельнее, говорил он без умолку:
спрашивает: "Это конец, да?" Ну я, естественно, как с больным. А он:
Польше, мол, конец. И чтобы я пришел на могилу шепнуть ему, когда Польша
снова будет. Фантазер был! Хотя, впрочем, кого же учили умирать? А когда
проснулся, ну, уже после операции, я один около него был, спросил, который
час. И я, старый идиот, сказал ему правду. Не сообразил, что следовало бы
часы переставить, а ведь он, как медик, знал, что серьезная операция
продолжалась бы час или больше, а тут - четверть часа, и шабаш. Значит,
уже знал, что ничего...
тягостное молчание.
месяца, только в декабре... Но это уже было уму непостижимо.
боком к Стефану, уставился прямо перед собой, немного вниз, - казалось, он
увидел у своих ног что-то диковинное.
проглотить с трудом, и голос у него какой-то пискливый сделался, тут даже
слепой бы увидел, сообразил, а он... как бы это выразить? Я застал его -
счастливым! Все, понимаешь ли, все он себе объяснил или, если так можно
сказать, разобъяснил: и операция-то удалась, и сил у него с каждым днем
прибывает, и поправляется он, и вот-вот встанет с постели; руки себе велел
массировать и ноги, и Анеле диктовал по утрам, как себя чувствует, для
врача она записывала, чтобы правильнее его лечили... А опухоль была уже с
каравай. Но велел наложить себе плотную повязку на живот, чтобы сам до
него дотронуться не мог, - якобы так шов в большей безопасности. О болезни
своей вообще говорить не желал, а если случалось, то объяснял, что это был
только отек, и прикидывался, что становится все крепче и что вообще ничего
у него нет...
не предполагая, что услышит в ответ.
Нормальный умирающий - вот, не угодно ли - нормальный! Вырвать из тела эту
опухоль не мог, так вырвал из памяти. Лгал, верил, других заставлял
верить, откуда мне знать, где кончалось одно и начиналось другое! Говорил
все тише, что чувствует себя лучше, и все чаще плакал.
плечистого дядю Лешека на коне, с двустволкой, обращенной стволами к
земле...
Сам себе их и всаживал. А когда однажды это сделала сиделка, расплакался.
Я, говорит, сам уже и ни могу ничего, кроме как свечку вставить, а меня и
этого лишают... Вставать не мог, а говорил, что не хочет. Если молока
выпьет - этого, дескать, мало, не стоит после молока вставать, другое дело
после бульона. А после бульона еще чего-нибудь придумает. Вот так! Побыл я
тогда с ним, побеседовал! Руки протянет, они как палки, а все, чтобы
сказать: толстеют, мол; и странное дело, какой же он при этом
подозрительный был! Чего вы там по углам шепчетесь? Что сказал доктор?
Наконец тетка Скочинская позаботилась о ксендзе. Естественно, он явился со
святыми дарами. Я Бог весть что подумал, а Лешек отнесся к этому вполне
спокойно. Только той же самой ночью - я сидел возле него - шепчет. Я
подумал - во сие, не отвечаю, а он громче: "Ксав, сделай что-нибудь..."
Подхожу к нему, а он опять: "Ксав, сделай что-нибудь..." Стефан, ты же
врач? Ну так знай, я приехал к нему с запасом морфия. Если бы он
захотел... Захватил я с собой нужную дозу. В жилетном кармане держал.
Тогда, ночью, я решил, что он хочет, чтобы - ну, сам понимаешь. Но
посмотрел я ему в глаза и вижу, он помощи просит. Я молчу, а он свое:
"Ксав, сделай что-нибудь..." И так до самого рассвета. Потом ничего уже не
говорил - такого. Мне надо было уехать. Вот так... А вчера мне Анеля
рассказала, что накануне вечером пошла к себе, легла, утром приходит к
нему, а он уже мертв. Только лежал в постели наоборот.
что-нибудь сделать, чтобы жить...
на груди, с мазками мыльной пены на щеках, глубоко задумался и медленно
опустил голову. Потом полоснул взглядом Стефана. Посверлил его своими
черными, теперь строгими и горящими глазами.
это! И это... со всей моей медициной. И что я там... уж не знаю, я... я
почти молился. До чего человек доходит!
пол. Вдруг оба они вздрогнули, словно очнулись ото сна, - часы в гостиной
пробили громко, величественно, весомо...
громко отплевывался, прочищал нос, а Стефан тем временем торопливо, словно
украдкой, оделся и молча выскользнул из ванной.
себя хрустальную прозрачность дня; золотистые блики скользили по оконным
стеклам, играли на стекле футляра напольных часов, радужными искрами
рассыпались по граням графина на столе. Появились дядя Анзельм, Тшинецкий
из Келец с дочерью, тетка-бабка Скочинская, тетка Анеля.
мед; завтракали молча, все были какие-то притихшие, поглядывали в залитые
солнцем окна, перебрасывались одним-двумя словами. Стефан нервничал,
боясь, что ему в кофе вместе с молоком напустят пенок, он их терпеть не
мог. Дядя Анзельм был задумчив и угрюм. Вроде все как обычно, но сидеть за
столом почему-то было невыносимо. Стефан несколько раз поглядывал на дядю
Ксаверия, который явился последним, без галстука, в расстегнутом черном
пиджаке. Стефан был уверен, что они только что заключили тайный союз, как
бы связавший их друг с другом, но дядя не обращал внимания на его
многозначительные взгляды, скатывал хлебные шарики и пускал их по столу.
Вошла деревенская баба, одна из тех, что помогали дяде по хозяйству, и с
порога на всю комнату объявила:
который, гостя у Ксаверия, неизменно муштровал его прислугу, а на одну
упрямую девку, которая твердила, что "молодой господин Тшинецкий" и
"господин Тшинецкий-младший" - одно и то же, даже рявкнул: "Не твоего это
ума дело! Неужто, по-твоему, "Помяни, Господи, раба твоего" и "Помяни,
Господин, раба твоего" - одно и то же, дура ты набитая?" Но сейчас,
сконфуженный и недоумевающий, Стефан и не вспомнил об этом; он испуганно
вскочил из-за стола и, что-то пробормотав, выбежал в коридор. Там было
светло, но свет падал из застекленной веранды так, что лица гостя
разобрать было нельзя - лишь черный силуэт на солнечном фоне. Человек был
в пальто, шляпу он держал в руке, и, только когда он заговорил, Стефан
узнал его.
встретить, но тебя!!
набросился на него и чуть не силой сорвал с него пальто с меховым
воротником. Вынес в переднюю, вернулся, усадил гостя в кресло, а себе
придвинул стул.
рассказывай же!
одновременно радостно улыбался. Горячность Стефана его немного смутила.