было настоящее, просторное, без обмана. Потом я входил в дверь своего дома
- и оказывался в каюте, которая была уже самой настоящей реальностью, как
и все приборы, что смотрели на меня со стен и стендов, как броня бортов и
пустота за ними.
клубники. Сосед не показался, и я знал, что он не покажется, и никто
другой тоже, потому что их на самом деле не было. Многие знания дают
многие печали; нехорошо, когда доживешь до возраста, в котором
справедливость этого положения становится неоспоримой. Так думал я, и так
думали, по-моему, все люди нашего экипажа. Ученых я к ним не причисляю,
потому что они были совершенно другими людьми.
окажется, что все очень просто. В эти времена (мысленно, для себя, я
называю их временем моей второй жизни, потому что никак не удается
отделаться от мысли, что я - какой-то первый я, не совсем я, но все же я,
- что неопределенная эта личность все же утонула сколько-то лет назад. Я
не раз принимался подсчитывать, сколько же все-таки лет назад это
произошло, но с тех пор не раз менялось летоисчисление, и для того, чтобы
разобраться во всех календарях, надо было стать крупным специалистом. В
общем, выходило, что тогда шел какой-то год до той эры, что была перед
другой эрой, которая уже непосредственно предшествовала нынешней эре -
текущей, как сказали бы в мои времена.) - итак, современные люди снова
захотели понюхать, как пахнут звезды вблизи. Трезво поразмыслив и решив
возобновить полеты при помощи созданной ими техники, люди собирались,
между прочим, поискать, не отыщутся ли где-нибудь бренные останки
первопроходцев, чтобы понаставить в тех местах памятников; правда, в
задачу нашей экспедиции такие поиски не входили, ими должны были заняться
те, кто - если у нас все пройдет благополучно - полетит после нас. Итак,
люди захотели снова выйти в большой космос. Подготовились они очень
основательно, корабль был спроектирован и заложен, и тогда они стали
всерьез размышлять над проблемой экипажа.
показаться очень уж неторопливыми и робкими при решении сложных проблем:
на самом же деле они просто более обстоятельны и куда больше нас заботятся
сами о себе - в смысле, обо всех людях: все люди заботятся обо всех людях,
и получается очень неплохо. Живут они куда лучше нас. Не то, чтобы у них
совсем не происходило никаких трагедий: и у них, как я успел понять,
поглядывая да выспрашивая, случаются такие истории, как у меня, и у них
умирают матери и отцы; и дети, солидные седовласые дети, плачут по ним,
плачут, не стесняясь, потому что они давно поняли: стыдно не проявлять
свои чувства, а напротив, скрывать их. Нет, кое-какие трагедии у них есть;
и в нынешнюю эпоху случается, что человек считает себя Архимедом, но, даже
просиживая целые дни в ванне, выносит из нее разве что убеждение о том,
что мыться полезно; и у них поэт или композитор вечно злится на самого
себя оттого, что написал так, а надо бы, а хотелось бы куда лучше, - и так
далее. Но вот о жизни людей, об их здоровье, и физическом, и моральном,
они заботятся всерьез, и уже не лечат болезней, а просто не позволяют им
возникать. Так что когда они задумали лететь, то обилие неясностей и
проблем, какие могли встретиться тут, в Галактике, их поначалу огорошило,
и они забеспокоились всерьез.
сказали бы: ребята, дело опасное, приказывать никому не станем, но коли
есть добровольцы - три шага вперед. Люди сделали бы три шага вперед, и с
того момента приняли бы на себя ответственность в равной доле с теми, кто
задумал и подготовил всю историю. Получилось бы очень просто; в мое время
бывали войны, и мы их не забыли, в мое время существовали армии, и люди,
которые отдавали им всю свою жизнь, знали, что профессия их заключается,
между прочим, и в том, чтобы в случае необходимости рисковать жизнью, а
если требуется - и отдавать ее. Это были нормальные люди, которым
нравилось жить, но уж так они были воспитаны. Так было в мои времена. Но
теперь времена были совсем другие, и воспитание иное и вообще все. И вот
когда потребовалось решать, кто же полетит, то перед ними встали вдруг
такие проблемы, мимо которых мы прошли бы, даже не повернув головы.
Всегда бывало, что любовью жили и от нее умирали. Только любовь была - к
человеку. А у этих, современных, была другая, не менее сильная любовь -
любовь к людям. Ко всем, сколько их существовало в природе. И их любовь (я
говорю то, что слышал от них; сам я, откровенно говоря, этого никогда не
испытывал, у меня были друзья, были враги, а те, кого я не знал, меня в
общем-то не волновали - кроме детей, конечно; я их полюбил с годами,
каждого ребенка, которого видел или о котором слышал, но это касалось
только детей), их любовь была не абстрактной, а очень, очень конкретной,
физически ощутимой, и если кому-то было нехорошо, то так же нехорошо
становилось и тем, кто был к нему ближе остальных, а потом тем, кто был
близок этим близким - а в конечном итоге близким было все человечество.
Получалось что-то вроде того, когда один хватается за оголенный провод под
напряжением, другой хватает его, чтобы оттащить, - и подключается сам, и
его тоже трясет, за него берется третий - и тоже попадет под напряжение, и
так далее. Это был какой-то сверхсложный организм, их человечество, единый
организм (в наше время мы этого еще не понимали как следует, мы уже были
многоклеточным организмом, но единым еще не были), и если от организма
надо было что-то отрубить, он, естественно, страдал: одно дело, когда
клетка отмирает, другое - когда режут; и вот люди страдать не хотели, ни
сами, ни опосредованно, через кого-то другого. Одним словом, оказалось,
что лететь они хотят - но не могут: слишком они духовно срослись между
собой.
их точки зрения, осуществиться при непременном соблюдении одного условия:
чтобы ни один из летящих не испытал не только физических неудобств, не
говоря уже о травмах и прочем, - они хотели, чтобы ни одной даже моральной
царапинки не осталось ни у кого за все время полета. Значит, от каждого
участника полета требовалась высочайшая степень - не физического здоровья,
не спортивной подготовки, потому что корабль их, с моей точки зрения,
напомнил скорее всего летающий санаторий для большого начальства, -
требовалась высочайшая степень пластичности, моральной пластичности,
умения притираться друг к другу без всякого трения, чтобы весь экипаж - а
каждый из нас взаимодействует с пятью остальными - работал как единый
организм. У них к тому времени были уже придуманы всякие системы индексов,
и с их помощью специалисты определяли, кто чего стоит, и делали это не
путем тестов, а просто по приборам: поставят человека, включат, поглядят -
и становится ясно, чего у него в избытке, а чего не хватает. По их шкале
высшая степень пластичности стоила тысячу баллов; такого парня можно было
бы пустить в яму с саблезубыми тиграми, и через пять минут они лизали бы
ему пятки своими шершавыми языками. Такие люди у них были, и не так уж
мало. Но те, кто решал судьбы экспедиции - нечто вроде нашего Верховного
Совета и Академии наук вместе взятых и возведенных в квадрат, -
постановили, что для того, чтобы попасть в экипаж, надо иметь индекс
пластичности не менее тысячи двухсот! И вот таких-то ребят у них не
оказалось.
так оно и должно было быть. И в самом деле, как возникает излишек
пластичности, сверхпластичность, так сказать? Она вырабатывается при
столкновении с неблагоприятными обстоятельствами. А у них неблагоприятных
обстоятельств не было - откуда же было взяться нужным качествам?
в прошлом - в куда менее благоустроенных эпохах, - обратились к "частому
гребню".
Я имею в виду не точное время на часах - они как-то забыли, что время
может быть и не точным, - но хозяйство, которое занимается перемещениями
во времени. И вот они стали шарить (наугад, конечно) по давно прошедшим
временам и искать: не попадутся ли нужные им индивидуумы?
на улицу - и эти тысячедвухсотники проходили перед тобой маршем. Нет,
конечно. Но, в принципе, и у нас, и в более ранних эпохах можно было их
найти, если поискать как следует. И вот они, шаря по столетиям, от Ромула
до наших дней (а точнее - начав задолго до Ромула), за два с лишним года
вытащили к себе более двух десятков человек, из которых в конце концов и
был сформирован экипаж из шести персон. Некоторые не подошли потому, что
при всей своей пластичности оказались абсолютно невосприимчивыми к технике
- а речь, как-никак, шла о сложнейшем корабле, - или же были не в
состоянии усвоить даже те азики современной науки, без которых невозможно
было бы понять, что же им предстоит делать; ну, такие, например, древние
истины: Земля - шар, или: частная теория относительности применима в
пределах от и до, но не более. Бесспорно, эпоха далеко не всегда служит
точным мерилом умственного развития - даже в мои времена за одного
Леонардо можно было отдать целый курс инженерного факультета и впридачу
курс Академии художеств, и мы не остались бы внакладе, - но все же не всем
и не все оказалось по силам. Так что осталось нас шестеро. Столько,
сколько и требовалось. Остальным предстояло коротать свои дни в заведении,
представлявшем собою санаторий для здоровых мужиков во цвете лет.
когда становилось ясно, что нужный человек вот-вот (как говорили в мое
время в тех местах, где я жил) положит ложку - его в последний миг
выхватывали из того времени, а на его место подкладывали искусно
сотворенного биоробота, так что никто и не замечал подмены. Мне потом
растолковали, что я так или иначе потонул бы: все-таки не в том я был
возрасте и не то уже было сердце, чтобы осенью купаться в Гауе. Но
большинство наших ребят было выдернуто во время войн, когда удивлялись не
Ильин Андрей
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Никитин Юрий
Контровский Владимир
Орлов Алекс